ЭСТЕТИЧЕСКИЙ ПРОЦЕСС В ИСТОРИИ И ОСОБЕННОСТИ ЕГО ТЕОРЕТИЧЕСКОГО АНАЛИЗА

ЭСТЕТИЧЕСКИЙ ПРОЦЕСС В ИСТОРИИ И ОСОБЕННОСТИ ЕГО ТЕОРЕТИЧЕСКОГО АНАЛИЗА

Логика общественно-исторического развития, вся устремленность поступательного восхождения общества развитого социализма к коммунизму с неизбежностью приводит к необходимости глубокого осмысления путей и способов формирования нового человека, богатства его потребностей, его должной мировоззренческой ориентации. Ни одна из теорий, стремящихся к действительно научному постижению и обобщению такого формирования, не может не затрагивать вопросы преемственности в развитии человеческой культуры, понимания места и значения всего предшествующего материального и духовного опыта людей в контексте осуществления современной жизни человека. Более того, требование обращения к этому опыту – своеобразному кладезю человеческой мудрости – уже стало необходимостью не только одной теории. «Все более широкое вовлечение трудящихся масс в сознательное историческое творчество с неизбежностью рождает у человека глубокий интерес к проблемам сущности истории и смысла жизни, к научно-философскому, теоретическому обоснованию нравственных принципов и поведенческих установок. Это одна из примечательных черт сегодняшней духовной жизни нашего общества» [52, 67 – 68]. И, видимо, тенденция развития социалистического образа жизни такова, что чем глубже человек вникает в современные социальные проблемы, тем больше возрастает его интерес к прошлому, тем более повышается его ответственность за сбережение лучшего наследия прошлого, за сохранение и приумножение духовного капитала человечества.

Сложные и многогранные задачи в связи с этим выдвигаются перед эстетической наукой, призванной по самой сути своего функционирования осмыслить глубинные процессы человеческой восприимчивости к миру и выработать на основе дальнейшего использования и совершенствования всего понятийного арсенала марксистско-ленинской науки теоретически грамотную систему эстетического воспитания человека. Ближайшей из таких задач является раскрытие логики (истории) развития феномена эстетического как логики (необходимости, закономерности) становления человеческой чувственной культуры и превращения ее в богатство коммунистических форм отношения и деятельности человека. «Практическое значение конкретного научного изучения закономерностей освоения личностью общественно-исторического опыта, процессов его нравственного, политического, вообще социального созревания очевидно, ясна тут и связь мировоззренческих и методологических проблем» [52, 75]. Изучение указанных закономерностей тем более необходимо, поскольку, как отмечалось на XXVI съезде КПСС, «мы располагаем большими материальными возможностями для все более полного развития личности и будем наращивать их впредь. Но важно вместе с тем, чтобы каждый человек умел ими разумно пользоваться. А это в конечном счете зависит от того, каковы интересы, потребности личности» [5, 63].

Вместе с тем вряд ли можно уже вести речь о какой-то особой «логике чувственной культуры», отличной от логики формирования культуры целостной личности – человека коммунистического типа вообще. Для эстетики как науки это означает, что методологически верно решить поставленную задачу она в состоянии лишь при условии значительного углубления своих философских основ и – главное – органического сближения ее с теорией научного коммунизма. Необходимость такого сближения – не формальное требование времени; оно является условием и предпосылкой успешного построения того теоретического фундамента, на основе которого только и можно создать цельную и системную теорию эстетического развития человека. «Здание марксистско-ленинского учения все, от оснований до верхних этажей проникнуто идеями научного коммунизма, сообщающими ему целостность, системность. Эти идеи не только результат, но и предпосылка подлинно творческой работы в области философии, ключ к решению ее фундаментальных проблем. Философские обобщения, не учитывающие эту общую объективную тенденцию развития мира, эту главную мировоззренческую ориентацию, представляющую собой „итог, сумму, вывод“ (Ленин) теоретического познания мира и социальной практики, неизбежно обрекают философию на движение „в обозе“ естественных и технических наук» [51]. Не исключено, что в таком «обозе» эмпирических фактов жизни и их толкования может оказаться и эстетическая наука вне ее ориентации на это магистральное направление «развития мира», без учета исторической тенденции превращения всего предшествующего духовно-эмоционального опыта в составную часть коммунистического мировосприятия человека, в органический момент выражения всех его побудительных мотивов. Избежать своеобразного «эстетства», затворничества в собственных устремлениях эстетика может лишь при условии выхода ее на столбовую дорогу эстетической практики и прогресса человеческой культуры в целом.

Разумеется, из этого не следует, что для эстетики такая ориентация равносильна какому-то ущемлению ее собственных интересов, потере специфического предмета, подмене ее задач и т.п. или что само обращение ее к важнейшим идеям научного коммунизма уже автоматически предваряет возможные выводы и результаты, искусственно довлеет над способом их получения. Такое понимание дела было бы ущербным прежде всего тем, что идеи научного коммунизма здесь заведомо полагались бы как абстрактные каноны и постулаты, которые следует не столько развивать, сколько «подтверждать на примерах», взятых из практики. К сожалению, догматическое мышление именно так и поступает, хотя совершенно очевидно, что попытки использования каких бы то ни было теорий в качестве мертвых схем и априорных принципов никогда не приводили к правильному анализу исследовательского материала, а, скорее, кончались своего рода «насилием» над этим материалом, подгонкой фактов под схему. Пагубность такой подгонки особенно ощутима при конкретно-историческом анализе, при необходимости осмысления путей развития предмета исследования, ступеней его становления, формирования, короче – той специфической логики его познания, которая покоилась бы на объективном содержании предмета и была бы выведенной из имманентно присущих ему закономерностей, а не навязана со стороны, как того и требует всякая схема.

Вместе с тем при всей опасности схематизма – этого поистине насилия над исследовательским материалом – не менее очевидным является и то, что конкретно-исторический поиск может иметь какое-то научное значение и быть продуктивным, если он исходит из методологических основ целостной общественной теории, направляется ею, согласуется с ней. В конечном счете всякий научный поиск не развертывается и не может развертываться на голом месте; так или иначе, он своеобразно предваряется более мощными стимулами, вытекающими из всей практики, а стало быть, и теории, которая стремится к полноте ее охвата. Марксистско-ленинское учение о социальных процессах, ближайшим образом теория научного коммунизма как его квинтэссенция, потому и в состоянии обеспечить такую направленность теоретико-эстетического поиска, выполнить функцию определенного методологического ориентира, что в своей целостности представляет собой и упомянутый «итог, сумму, вывод» всего теоретического познания общественного развития, и одновременно предпосылку дальнейшего постижения любых из этапов этого развития. Поиск же, взятый без такого ориентира, будет постоянно обрекать исследователя на блуждание в потемках, на зависимость если не от формы изложения собственных мыслей (что приводит, как правило, к произвольному оперированию понятиями, к увлечению новомодной терминологией и т.п.), то от содержания случайных фактов, которые всегда отыщутся в реальной жизни и вклинятся в контекст размышления, но занятия которыми, как говорил Ф. Энгельс, делает работу бесконечной.

Видимо, сегодня для исследователя, ставящего задачей постигнуть логику развития социальных явлений, вопрос об отношении к целостности марксистско-ленинского учения, дающего единственно правильную картину мирового общественного процесса, оборачивается не только сугубо мировоззренческим, но и конкретно-исследовательским вопросом. По сути это – и вопрос о профессиональной философской культуре исследователя, характеризующей степень овладения им методологией творческого анализа, его умение «развить исходные положения марксистско-ленинской теории, довести их до современного уровня конкретности, до того уровня, на котором они оказываются эффективным средством постижения „специфической логики специфического предмета“ (Маркс)» [52, 76].

Для нашего исследования, естественно, особый интерес представляет именно эта «специфическая логика специфического предмета», т.е. логика, в своеобразии движения которой отразился бы феномен эстетического в наиболее существенных моментах исторического развития, восхождения, обогащения. При этом речь идет о проведении и такого взгляда на эстетическое, который позволил бы выявить некоторые типические, устойчивые, по-особому непреходящие формы его проявления, смысл преемственности таких форм в цепи их исторического становления, а значит, место и значение их в реальном процессе современного развития эстетической культуры.

Но здесь мы сталкиваемся с рядом как специальных, так и общетеоретических вопросов. Что означает собственно развитие эстетического феномена? Как понимать законченность или завершенность проявления эстетического на той или иной ступени исторического развития? Если такая законченность действительно имеет место, то как согласовать это с понятием прогресса применительно ко всей области исторического функционирования эстетических явлений?

Представляется, что правильное решение поставленных вопросов во многом зависит от четкой ориентации в проблематике, касающейся диалектико-материалистического понимания развития вообще, смысла совпадения этого развития с логикой отражения его в сознании, в системе понятий и категорий. Может ли такая система, сформировавшись на более высокой ступени развития, служить своеобразным методологическим ключом для раскрытия низшей ступени развития? Если может, то как откристаллизовывается в современном категориальном аппарате эстетической науки содержание интересующих нас моментов законченности развития эстетического на относительно низших ступенях формирования эстетической культуры в целом?

Направленность поставленных вопросов вынуждает нас обратиться прежде всего к сути соотношения логического и исторического, к пониманию их тождества и различия в отношении как реального исторического процесса, так и процесса собственно теоретического. Этому посвящена значительная философская литература [31; 32; 34; 38; 40; 41; 64 и др.], притом достаточно серьезная и обстоятельная, чтобы можно было вторгаться в ее проблемное поле с высоты такой частной области знаний, как эстетика. Но нам хотелось бы сделать это из соображений именно частного, если можно так сказать, чисто прикладного порядка. Ведь одно дело объяснение принципа совпадения логического и исторического, а другое – непосредственное применение его в живой исследовательской работе. Если в объяснении, толковании и т.п. еще допустимо какое-то произвольное оперирование материалом, то в непосредственно применении такое оперирование уже чревато искажением реального положения вещей, т.е. тем «насилием» над материалом, которое меньше всего хотелось бы допускать. Поэтому если и можно оставить вне внимания споры философов по поводу понятий «совпадение», «несовпадение», «тождество» и т.д., то, по крайней мере, понимание сути диалектико-материалистической связи логического и исторического как собственно методологического принципа должно постоянно оставаться в поле зрения. К сожалению (исключаем указанную литературу), уже можно заметить, как нередко упускается из виду именно суть интересующего нас принципа, что может открыть дорогу и к весьма произвольному его толкованию.

Остановимся на одном из типичных в этом отношении примеров. Ю.М. Бородай, рассматривая вопрос о соотношении логики и истории в работах К. Маркса, отмечает, что «Маркс всюду и настойчиво стремится показать несовпадение категориальной логики политической экономии с „логикой“ реально-исторического процесса» [13, 142]. Тут же в сноске указывается: «Этому утверждению вовсе не противоречит то, что, будучи объективным исследователем, Маркс находит необходимым четко фиксировать те случаи, когда „логическое“ совпадает с „историческим“» [13, 142].

Возникает вопрос: о какой политической экономии идет речь? Что вкладывается в понятие «логика» реально-исторического процесса? Если Ю.М. Бородай имеет в виду исключительно буржуазную классическую политическую экономию, то несовпадение ее логики с «логикой реального исторического процесса» (т.е. с самими закономерностями этого процесса) действительно имеет место, как имеют место и случаи совпадения, фиксируемые К. Марксом. Но если Ю.М. Бородай имеет в виду политическую экономию вообще, к тому же в ее научном, марксистском изложении, то дело обстоит, на наш взгляд, как раз наоборот: не в случаях, а в наиболее главном и существенном по содержанию, по самой сути отражения реально-исторических закономерностей в логике развития понятий – такое совпадение было для К. Маркса не только естественно допустимым, но и вполне закономерным. И это нетрудно понять, если логику (без кавычек) не истолковывать или слишком объективистски (как нечто равное самому объекту и, таким образом, буквально тождественное движению его реальных закономерностей), или, напротив, не в меру субъективистски (как некую заданную наперед сетку категорий, которую надлежит накладывать на вполне реальные процессы, а стало быть, выяснять смысл совпадения или несовпадения их по содержанию лишь в каких-то случаях, пунктах, частностях движения самого познания).

Весьма показательно, что Ю.М. Бородай заключает в кавычки термины «логика», «логическое», «историческое» и т.д., создавая двусмысленность их толкования: то ли к ним следует относиться как к чисто мысленным абстракциям, связь между которыми может быть лишь чисто субъективной, то ли – как к вполне реальным вещам, не имеющим никакого отношения к способу отражения их в познании. При таких обстоятельствах можно с одинаковым успехом доказывать как совпадение, так и несовпадение логического и исторического на любых участках движения познания; вопрос лишь в том, что подразумевать под данным термином. Но, с другой стороны, ни о каком ином совпадении здесь и не может идти речь, кроме как о формальном тождестве субъективного с самим же субъективным, объективного – с объективным, ибо в любом случае такое совпадение уже будет лишено главного: выражения сути отражения объективного в субъективном и закрепления этого отражения в системе понятий и категорий, в их диалектических связях и переходах.

К сожалению, тяготение к онтологически истолкованной логике и боязнь логики как схемы, шаблона и т.д. вынуждают Ю.М. Бородая совершенно не замечать методологической роли тех знаний (понятий, категорий), которые уже даны как относительный «итог, сумма, вывод» постижения объекта на его высшей ступени развития, но которые должны быть положены как предпосылка (а не приняты как схема) рассмотрения объекта на низшей ступени его развития. Лучшим свидетельством такой боязни является попытка автора своеобразно локализовать применимость марксовской «анатомической формулы истории» (имеется в виду известное положение К. Маркса: «Анатомия человека – ключ к анатомии обезьяны» [1, т. 46, ч. 1, 42]). По мнению Ю.М. Бородая, тайна этой формулы выявляется исключительно «как проекция на историю отношений современного общества в той их логической связи, которая характерна только для этого общества» [13, 145]. Другими словами, какое-то распространение указанной формулы вглубь истории является принципиально ошибочным, ибо приводит «к искаженному пониманию прошлого». «Тогда прошлое, – заключает автор, – рассматривается сквозь призму наличных, данных отношений, при этом последние трактуются как нечто „подлинно необходимое“ и единственно заслуживающее внимания, т.е. как нечто „абсолютное“, „непреходящее“, „естественное“ и т.д. И напротив, все то в действительной истории, что не совпадает с „логической последовательностью категорий“, т.е. с последовательностью наличных, современных отношений, объявляется „искусственным“, „случайным“, „наносным“, короче – „не существенным“» [13, 145].

Можно было бы задать вопрос: почему под «логической последовательностью категорий» автор подразумевает последовательность «наличных, современных отношений», т.е. что-то вполне реальное, без ссылки на отражение одного в другом? Не потому ли, что и сама «логика» мыслится автором не иначе как в заонтологизированном виде? Впрочем, дело даже не в этом, тем более, что в данном случае автор прав: схематизм, неосновательно претенциозное использование упомянутой «формулы истории» действительно наносят вред. Однако Ю.М. Бородай почему-то увидел пример именно такого ее использования в ряде положений Э.В. Ильенкова, в частности, в следующей его мысли: «…Логическое рассмотрение высшей ступени развития предмета, уже развившейся системы взаимодействия выявляет картину, в которой сохранены все действительно необходимые условия ее возникновения и эволюции и отсутствуют все более или менее случайные, чисто исторические условия ее возникновения. Поэтому логическому анализу и не приходится „очищать“ от чисто исторических случайностей и от исторической формы изображение… действительно всеобщих и абсолютно необходимых условий… Логическое развитие поэтому совпадает с историческим развитием внутренне, по самому существу дела» [13, 145].

Нетрудно догадаться, какое место в приведенном положении представляется Ю.М. Бородаю наиболее неубедительным. Это – вывод о том, что в логической картине, представляющей высшую ступень развития, отсутствуют все более или менее случайные условия возникновения этой ступени. Для Ю.М. Бородая такой вывод ассоциируется с неким искусственным «очищением» исторического развития от моментов существенного и необходимого. Дескать, нет гарантии, что нечто, логически выведенное сейчас как случайное и несущественное, не окажется впоследствии необходимым и существенным с точки зрения «другого способа познания» и отношения к миру, «другого представления ценностей». А это может обернуться «апологетикой» современных знаний, абсолютизацией сложившегося категориального строя мышления, преувеличением роли логического способа познания и т.д.

Но в той же картине высшей ступени развития, полученной с помощью того же логического способа, не только отсутствуют случайные, но и одновременно сохраняются все необходимые условия возникновения этой ступени, необходимые, важные, определяющие с точки зрения именно понятия (понимания, разумения) истины и сути развития вообще. Разве в таком понятии и не разрешается само противоречие того, чт? принять за истинно научное и правильное, а чт? – за ложное, чт? мыслить как действительно случайное в развитии, а чт? – как необходимое и закономерное?

Оказывается, и здесь все зависит от того, как толковать сами понятия. «Превращение логического способа во всеобще-значимый способ познания, – заключает Ю.М. Бородай, – находит внешнее выражение в признании преимущественной ценности так называемого „научного“ (!) отношения к действительности, т.е. ценности рассмотрения „вещей“ с точки зрения их собственной „объективной“ логики. Реально-исторически этому изменению в способе мышления соответствует бурный взлет естествознания, современные формы которого (их история начинается с эпохи Возрождения) превращаются в непосредственную производительную силу…» [13, 150]. Далее автор, оставаясь недовольным ценностью «научного» подхода к действительности (здесь эта «научность» молчаливо принимается как прерогатива исключительно естественных наук), переключает внимание на важность обращения к «социально-историческим знаниям».

Трудно воспринимать это положение; большинство интересующих нас понятий и здесь взяты в кавычки. Во всяком случае, слишком уж неоправданно выглядит здесь противопоставление естественнонаучных и социально-исторических знаний. Можно подумать, что знания естественных наук не социально-историчны, что они могут нести в себе хоть гран чего-то чисто природного, естественного, асоциального и т.д. Полагаем, что и сам Ю.М. Бородай не станет утверждать это. В чем же тогда дело? А оно – в простом логическом приеме: вначале какое-нибудь понятие принимается в заведомо ограниченном смысле, а затем начинается восполнение этой его ограниченности за счет введения бесчисленного множества «новых смыслов», добытых не столько строго логическим, сколько произвольно оценочным способом. С этого момента и начинается процедура пересмотра значимости не только понятий, попавших в поле зрения, но и всего способа, благодаря которому они были получены и функционировали в своем объективно-истинном содержании.

Этот довольно простой, можно сказать, банальный прием позволяет окончательно размыть границы истинности понятия, т.е. истинности разумения того, в каком смысле и в каком единственно правильном отношении нечто высшее в развитии следует принять за действительно высшее, нечто существенное – за существенное и т.д. Прием позволяет перетасовать любые «точки зрения», создать мешанину понятий, их смыслов и отношений. Вот, к примеру, как с его помощью можно переиначить все ту же «формулу истории» («Анатомия человека – ключ к анатомии обезьяны»), хотя, казалось бы, это противоречит элементарно простой логике. Если вы станете утверждать, что хождение на четвереньках является для анатомии взрослого человека чем-то несущественным, случайным, нелепым, то не спешите делать вывод, что вы пришли к этому через понимание «вещей в их собственной объективной логике», т.е. через понимание практики, самих себя и себе подобных, в конечном счете – исходили из «анатомии человека». Не тут-то было. Сторонник приема сразу же заметит вам, что это лишь одна из «точек зрения», которая берет указанную несущественность лишь в «одном отношении» – в отношении человека. А ведь таковой ее не назовешь в отношении обезьяны, коровы, вообще – любого четвероногого, для которого хождение на четвереньках является вполне существенным и необходимым. Более того, мол, и понять-то эту несущественность можно лишь «в сравнении», имея нечто противоположное, т.е. исходя в данном случае из «анатомии обезьяны» или «анатомии коровы», а не наоборот.

Вот и искомый «ключ», но повернутый обратным концом к «замочной скважине». Мы не утрируем положения дела, лишь пересказываем одну из мыслей Ю.М. Бородая. «Например, – пишет он, – „анатомия человека“ фиксирует, что у каждого из людей есть аппендикс, она дает подробное его описание. Однако понять, что это за орган, почему он с необходимостью воспроизводится у каждого из людей, несмотря на очевидную его функциональную „нелепость“, – понять все это оказывается возможным только с точки зрения… „анатомии коровы“» [13, 151]. Правда, автор тут же оговаривается, что берет «анатомическую формулу» в ее буквальном, медицинско-биологическом смысле. Однако причем здесь этот смысл «формулы», если называть ее и «формулой истории», т.е. если речь идет о методологическом принципе анализа социальных процессов, а не об эволюции буквально черепов и костей представителей биологического вида?

В том-то и беда такого «уточнения терминов», что оно позволяет истолковывать то или иное понятие в каком угодно смысле. В данном случае присоединимся к словам Э.В. Ильенкова: «Мы вовсе не против „уточнения терминов“ (или даже целых положений в виде „формул“. – А.К.), но только там, где эти термины действительно употребляются неточно, неправильно, т.е. вопреки их исторически сложившемуся смыслу и значению. Но мы против „уточнения“, способ которого сводится к совершенно произвольному изменению правильных названий и есть на самом деле лишь способ разложения „смысла термина“, имеющего в наличном языке науки вполне однозначные характеристики, на два, на десять, на сорок „разных смыслов“» [33, 262]. Ю.М. Бородай как будто не замечает, в каком смысле употребляет термин «анатомия» К. Маркс, когда ведет речь о сугубо экономических процессах, о специфически общественных отношениях, анализ которых, само собой понятно, предполагает далеко не медицинско-биологическую точку зрения. Зато желание истолковать анатомическую формулу в «ином смысле» оказалось настолько большим, что он не преминул вспомнить имя Гегеля, который, дескать, «является подлинным автором „анатомической формулы истории“» [13, 147], а значит, и одним из первых ее ложных интерпретаторов. Однако оставим Гегеля в стороне. Если после таких «уточнений» и сведения «формулы» к медицинско-биологическому смыслу Ю.М. Бородай находит нужным сделать вывод, что «все это имеет отношение и к социально-исторической науке» [13, 151], то, видимо, и в этом случае был прав все-таки Э.В. Ильенков, когда писал: «И не пытайтесь уличить сторонника этой концепции в „противоречиях“, он всякий раз объяснит, что имел в виду совсем не то, что говорил, употребляя термины „в ином смысле“, „в разных отношениях“, „в другой паре сопоставлений“» [33, 264].

Для нас же принципиально важным остается понимание того, что знания высшей ступени развития предмета (а косвенным образом это будут и знания, затрагивающие весь понятийный арсенал исследователя, его культуру мышления, способ постижения закономерностей развития вообще, если уж речь идет о философском подходе к делу) могут и должны участвовать в актуальном логическом процессе постижения низших ступеней этого развития. Но, видимо, такое их участие не сводится к функции быть своеобразным фоном для сопоставления «структур» предмета на различных исторических отрезках времени. Скорее, их функция – быть определенного рода предпосылкой, методологическим ориентиром рассмотрения предмета на относительно низших ступенях его развития. Именно эти знания должны предопределять логический ход мысли, т.е. постоянно направлять его по пути отражения реальных исторических изменений предмета (а не исправлять сами эти реальные изменения), избавлять его от ошибок и случайностей в собственном развитии, а не от самих по себе случаев истории, тем более таких, из которых впоследствии могло бы вырасти нечто необходимое и закономерное. В итоге, если такого рода ход мысли остается действительно правильным или исправленным, то, как справедливо отмечает Ф. Энгельс, логический метод постижения и будет «не чем иным, как тем же историческим методом, только освобожденным от исторической формы и от мешающих случайностей» [1, т. 13, 497].

Собственно, само это «освобождение» или – пусть будет даже – «очищение» логического метода от «мешающих случайностей» как раз и осуществляется благодаря культуре мышления, включающей в себя и знания «высшего» как предпосылку конкретно-исследовательской работы, а не за счет самого по себе логического хода мыслей, который, естественно, не может следовать за всей историей в ее деталях без того, чтобы не метаться от одного факта к другому. «История, – пишет Ф. Энгельс, – часто идет скачками и зигзагами, и если бы обязательно было следовать за ней повсюду, то пришлось бы не только поднять много материала незначительной важности, но и часто прерывать ход мыслей» [1, т. 13, 497].

Таким образом, действительно непрерывным, т.е. строго логическим, ход мыслей может оставаться лишь при условии проделанной определенной работы по упорядочению материала, освобождению его от чисто исторической формы, наконец, по выявлению его как более или менее значимого с точки зрения сохранения все того же непрерывного и связного развития мыслей, а не с точки зрения произвольно оценочной, узкопрагматической, узкоклассовой и т.д. Только при таких условиях логическое развитие может совпадать с историческим, но совпадать «внутренне, по самому существу дела» (Ильенков), т.е. по самой сути отражения главного и определяющего в таком развитии.

Представляется, что вся эта работа по упорядочению материала и освобождению его от исторической формы и есть главнейшая задача «системно-функционального», «структурно-функционального» и т.п. методов познания вообще, главнейшая в том смысле, в каком сама функциональность их будет браться только в одном значении – собственно методологическом. Ибо что касается других задач, то какой бы оттенок мы ни вкладывали в понятия «системность», «структурность», они не могут исчерпать собой суть логичности развития мысли, т.е. такой ее связности и поступенности, при которой мысль, освобождаясь от исторической формы, наполнялась и обогащалась бы историческим содержанием, следовала бы за ним в главном и существенном, а тем самым и совпадала бы с ним. Иначе говоря, «системно-функциональный», равно как и «структурно-функциональный» методы основываются в конечном счете на формально-логических связях мысли и предполагают прямое движение познания от одной готовой (уже имеющейся, знаемой) «системы» или «структуры» к другой такой же готовой «системе» или «структуре» с последующим описанием функций первой во второй, и наоборот. Лучшее, что здесь может быть схвачено, – так это представление о низшем структурном (системном) образовании как некотором «элементе», «крупице», «обломке» и т.д. высшего структурного образования, или, напротив, высшего – как некоторой «суммы элементов», «разбухшей крупицы», «совокупности обломков» низшего образования.

Развитое структурное образование, действительно, может состоять из таких «элементов» и «обломков» низшего образования, что и дает основания проводить какие-то «сравнения» и «аналогии», устанавливать тождества и различия одного и другого. Но поскольку основная работа мысли здесь направлена не в сторону выхода в реальный исторический процесс, а по пути проведения лишь этих «сравнений» и «аналогий», без опоры на саму суть отражения, то подлинное развитие при этом так и не улавливается. Нас же интересует такой ход мысли, который, во-первых, покоился бы на отражении и предполагал выход в реальный исторический процесс как условие, пружину своего внутреннего развития; во-вторых, схватывал бы не картину искусственного «переноса» «элемента» или «обломка» одного образования на другое и наоборот, а собственно переход одного в другое, т.е. саму диалектику их превращения.

Естественно, что никакой логический способ не в состоянии осуществить указанный выход в сторону реального исторического процесса, отразить в нем главное и существенное с точки зрения понимания сути развития, если он сам не будет развиваться, если не будет опираться при этом на диалектико-материалистические функции понятий и категорий, взятых во всей полноте их исторически сформировавшегося содержания. Методологический ключ понимания низших форм развития в отношении высших положен именно в такого рода категориях (законах, принципах), а не в самих по себе сравниваемых «структурах» (низших или высших). Другими словами, не сам по себе человек и даже не просто знания о человеке (пусть они будут медицинско-биологическими или психологическими) являются искомым ключом к «анатомии обезьяны», т.е. к постижению ее природы как биологического вида в целом. Таким ключом является ближайшим образом философское понятие о человеке вообще как «итог, сумма, вывод» всего исторического познания человека и законов его развития. «Буржуазное общество, – пишет К. Маркс, – есть наиболее развитая и наиболее многообразная историческая организация производства. Поэтому категории (и именно категории! – А.К.), выражающие его отношения, понимание его структуры, дают вместе с тем возможность заглянуть в структуру и производственные отношения всех тех погибших форм общества, из обломков и элементов которых оно было построено» [1, т. 46, ч. 1, 42].

Показательно, что в отличие от интерпретации «структур», «элементов», «обломков» в «структурно-функциональном» духе как застывших величин, взятых безотносительно к познанию, К. Маркс с самого начала становится на четкую познавательную позицию: связывает толкование их превращения (смены, переходов, различий) с логикой сложившихся в его сознании основных понятий и категорий, отражающих исторически сформировавшуюся организацию буржуазного производства в целом. «Некоторые еще не преодоленные остатки этих обломков и элементов, – читаем далее, – продолжают влачить существование внутри буржуазного общества, а то, что в прежних формах общества имелось лишь в виде намека, развилось здесь до полного значения и т.д. Анатомия человека – ключ к анатомии обезьяны. Намеки же на более высокое у низших видов животных могут быть поняты только в том случае, если само это более высокое уже известно» (курсив наш. – А.К.). И наконец, вывод: «Буржуазная экономика дает нам, таким образом, ключ к античной и т.д. Однако вовсе не в том смысле, как это понимают экономисты, которые смазывают все исторические различия и во всех формах общества видят формы буржуазные» [1, т. 46, ч. 1, 42].

Нетрудно заметить, что, оставаясь принципиальным противником какого бы то ни было схематизма, попыток искусственного переноса характеристик высшего исторического образования на низшие, К. Маркс вместе с тем недвусмысленно отстаивает главное методологическое положение: знания высшей ступени развития – ключ к пониманию низшей. Что же касается прямо противоположного толкования такого положения, то и этому К. Маркс дает четкое объяснение. Попытки увидеть в низшем историческом образовании какие-то «намеки» на высшее (или, как часто выражаются, – «крупицу», «зернышко» и т.д. высшего) только потому и возможны, что это высшее уже известно, исторически сложилось и функционирует реально, хотя, может быть, еще неведомо, какую логическую функцию оно способно выполнить в отношении познания низшего. Подчеркиваем, логическую функцию, ибо для некритического «структурно-функционального» взгляда, занятого большей частью поиском и сопоставлением указанных «крупиц» и «зернышек», именно эта функция как раз и остается в тени. Скажем, намеки на нечто человеческое у обезьяны могут быть поняты (доказаны или опровергнуты) только в том случае, если это человеческое уже известно, т.е. если имеется налицо человеческое общество, а отсюда – и определенное представление о человеческом вообще. Таким образом, методологически и здесь «анатомическая формула» остается в силе, хотя само собой понятно, что хронологически, или же реально-исторически, обезьяна предшествует человеку. Но это человеческое, взятое в представлении или в понятии, отнюдь не дается для того, чтобы его механически переносить на какие-то предшествующие исторические виды животных и измерять по нему все существенное или несущественное в них, следуя принципу обнаружения его «в зародыше». В этом случае «анатомическая формула», действительно, приобрела бы прямо противоположное значение, ибо логический ход мысли здесь был бы направлен в обратную к ходу истории сторону.

Очевидна недопустимость смешения предпосылки реального возникновения какой-то ступени развития (каковой является, скажем, обезьяна в отношении человека), с одной стороны, и предпосылки к познанию этой ступени (здесь уже не скажешь, что знания об обезьяне – ключ к пониманию человека) – с другой. Это диктуется не только требованием принципиального различения субъективного и объективного вообще (что само собой понятно), не менее важно и то, что, подменяя одну предпосылку другой, мы разрушаем прежде всего всю методологическую направленность и активность логического движения познания. Ведь исследователь, оставаясь даже на собственно исторической позиции, все-таки имеет дело не с живой историей, а с материалом, выступающим от ее имени, – с различного рода источниками «вторичного плана», с памятниками материальной и духовной культуры прошлого и т.д., т.е. со всем тем, что уже несет на себе печать человеческого сознания и деятельности. Отсюда вопрос об отношении ко всему историческому так или иначе оборачивается вопросом об отношении к этой деятельности и сознанию, другими словами – и к самому логическому, к такому способу движения понятий, который схватывал бы указанный материал действительно упорядоченным и сцементированным единой системой и методологией.

Правильно построенная логика обнаруживает себя как дважды «снятая» по форме история. Иными словами, чтобы мысль могла осуществить выход в реальный исторический процесс, могла взять его в главном и существенном, а тем самым и выявить себя в строгой логичности, она должна своеобразно «освободить» себя дважды: во-первых, от тех «скачков и зигзагов» (Ф. Энгельс), которые вообще свойственны истории; во-вторых, от пестроты и бессистемности того материала, который выступает от ее имени и большей частью не является логически упорядоченным, подчиненным единой нити логического развития.

Поэтому сознательное отношение к логике развития понятий приобретает такой же глубокий смысл, как и сознательное отношение к истории. Подлинно логический ход мыслей невозможен лишь в форме прямого и простого копирования исторического движения, чтобы такое копирование могло быть принято за логическое развитие. Тем более он невозможен на пути простого сравнения реальных «структур», взятых безотносительно к познанию; никакое сравнение здесь не обеспечит ему правильной направленности развития. От начала и до конца логический ход мысли остается абстрактно-теоретическим по своей сути. Однако эта абстрактность не удаляет, а сближает его с ходом собственно историческим, ибо сама она также является результатом отражения исторического развития, но отражения исправленного в соответствии с познанными закономерностями действительности, которые благодаря этому приобретают и свои методологические функции.

Как видим, признание «анатомической формулы» ключевой формулой истории отнюдь не означает «гегелевского переворачивания» картины истории; знание высшей ступени развития, взятое в качестве методологического ориентира постижения низшей, не меняет и не может менять сам источник логического развития мысли и – главное – той последовательности наполнения ее объективным содержанием, которую представляет генеральное направление развития реального исторического процесса. «С чего начинает история, – пишет Ф. Энгельс, – с того же должен начинаться и ход мыслей, и его дальнейшее движение будет представлять собой не что иное, как отражение исторического процесса в абстрактной и теоретически последовательной форме; отражение исправленное, но исправленное соответственно законам, которые дает сам действительный исторический процесс, причем каждый момент может рассматриваться в той точке его развития, где процесс достигает полной зрелости, своей классической формы» [1, т. 13, 497].

Каждый момент исторического процесса – а это в полной мере относится и к исторической процессуальности эстетического – может быть рассмотрен в тех точках его развития, где этот процесс, как пишет Ф. Энгельс, «достигает полной зрелости, своей классической формы».

Уже сам факт признания таких точек развития, в отношении которых тот или иной момент исторического процесса может квалифицироваться как достигший своей зрелости и определенной завершенности, говорит о чрезвычайно важных чертах общей картины развития: о сути преемственности в развитии, о прогрессе, регрессе и т.д. Ибо таким признанием сразу же отбрасывается, с одной стороны, релятивистское понимание развития, толкование его как простого приращения каких-то однородных моментов процесса, всегда взятых в своей относительности и ограниченности, с другой – какой бы то ни было схематизм, т.е. представление, которое, «смазывая все исторические различия» (К. Маркс) и исходя из все тех же однородных моментов исторического процесса, пытается уловить смысл развития последнего лишь в некотором итоге самого развития, в возможно больших пределах его исторического проявления.

Нам уже приходилось отмечать, что в подходе к пониманию развития феномена эстетического имеются особые трудности. Пожалуй, здесь, как нигде, очевидно обнаруживается справедливость марксовской мысли о том, что «вообще понятие прогресса не следует брать в обычной абстракции» [1, т. 12, 736], т.е. как простое, недиалектическое движение от «низшего» к «высшему», без улавливания качественности переходов, скачков, моментов регресса и т.д. Хотя развитие как таковое, безусловно, предполагает движение от простого к сложному, от менее богатого к более богатому и т.п., следует четко уяснить, какой единственно правильный смысл необходимо вкладывать в эти понятия, когда речь заходит о таком специфическом явлении, как эстетическое.

К. Маркс, отмечая трудности в анализе исторического художественного производства, высказывает мысль о том, что эти трудности заключаются ближайшим образом в понимании непреходящести воздействия художественного явления на человека. Дело не только и не столько в том, что произведения искусства способны отражать многообразие природного или социального бытия, отвечать вкусам, потребностям, идеалам людей, сколько в том, что они могут «доставлять нам художественное наслаждение и в известном смысле сохраняют значение нормы и недосягаемого образца» на любых ступенях истории [1, т. 46, ч. 1, 48].

Следовательно, К. Маркс исходит не из понятий «высшее» или «низшее», «совершенное» или «ограниченное» в произведении искусства (как эти понятия, повторяем, можно взять в обычной абстракции), а из представления о его определенной художественной законченности и завершенности, даже если такое произведение принадлежит прошлой ступени исторического развития искусства. Это означает, во-первых, что быть в такого рода завершенности – составляет естественную норму, своеобразный «минимум» воздейственности всякого подлинно художественного произведения; во-вторых, что только установив эту норму в ее специфически чувственном содержании как применительно отдельных явлений искусству (его видов, жанров и т.д.), так и в отношении всей области искусства в целом, можно обнаружить те самые моменты исторического художественного процесса, в которых он не только усложняется и обогащается по «изобразительно выразительному материалу», но и достигает зрелости и завершенности по самой этой художественности, т.е. по собственно эстетическому смыслу своего функционирования.

Иными словами, приведенная выше марксовская мысль указывает на два чрезвычайно важных обстоятельства: если к явлению искусства действительно применимы такие понятия, как «недосягаемый образец», «эстетическая норма», «художественная завершенность» и др., то это, само собой разумеется, говорит о некоторой абсолютности его эстетической значимости или об абсолютных границах художественности, что, в свою очередь, указывает на безосновательность поиска неких «примитивных форм» искусства, пусть даже в истоках его исторического развития, без признания за ними указанной художественности, эстетической полноценности.

К сожалению, нередко поступают наоборот. Как верно подмечает А.Д. Столяр, «любая находка палеолитического возраста, включающая в себя изобразительный элемент, без тени сомнений и колебаний относится к числу памятников искусства ледниковой эпохи – искусства еще очень молодого, примитивного, во многом младенчески беспомощного, но все же искусства. Так все оказывается в равной степени эстетическим» [57, 31]. Так, добавим, незаметно подводится основание под представление о развитии искусства как о простом приращении каких-то «крупиц» художественности, приращении, позволяющем с одинаковым успехом пользоваться термином «эстетическое» и при характеристике наскальных изображений прошлого, и при оценке, скажем, живописи эпохи Возрождения.

Более строгая позиция, на наш взгляд, предполагает другое. Если мы обозначаем таким термином какой-то продукт деятельности, то уже указываем и на тот «минимум» его чувственной воздейственности, который по сути равен воздействию на нас прекрасного, причем взятого не в узкоисторическом или узконациональном смысле, а в полноте того содержания, которое было выработано всей исторической художественной практикой. Без этого «минимума» теряются критерии различия между художественным и нехудожественным явлениями, смываются границы их различия, что существенно меняет и всю картину развития искусства. Здесь развитие уже будет мыслиться как прямое движение «младенчески беспомощного» искусства к искусству подлинному, совершенному. При этом всегда будет оставаться открытым вопрос: на какой ступени истории «младенческое» искусство становится вполне зрелым, современным и достойным измерения подлинно эстетическими параметрами?