Ф. ЭНГЕЛЬС ДОБАВЛЕНИЕ К ПРЕДИСЛОВИЮ 1870 г. К «КРЕСТЬЯНСКОЙ ВОЙНЕ В ГЕРМАНИИ»[417]

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Ф. ЭНГЕЛЬС ДОБАВЛЕНИЕ К ПРЕДИСЛОВИЮ 1870 г. К «КРЕСТЬЯНСКОЙ ВОЙНЕ В ГЕРМАНИИ»[417]

Предшествующие строки были написаны более четырех лет назад. Они и теперь сохраняют свое значение. То, что было верно после Садовы и разделения Германии, подтверждается и после Седана и основания священной германской империи прусской нации[418]. Так мало изменений могут внести в направление исторического движения «потрясающие мир» лицедейства так называемой большой политики.

Зато в их власти ускорить ход этого движения. В этом отношении виновники указанных «потрясающих мир событий» невольно достигли таких успехов, которые для них самих наверное крайне нежелательны, но с которыми волей-неволей им приходится считаться.

Уже война 1866 г. потрясла старую Пруссию до самых ее основ. После 1848 г. стоило уже немало труда вновь подчинить старой дисциплине мятежный промышленный — как буржуазный, так и пролетарский — элемент западных провинций; все же это удалось, и интересы юнкеров из восточных провинций наряду с интересами армии снова стали господствующими в государстве. В 1866 г. почти вся Северо-Западная Германия стала прусской. Не говоря уже о непоправимом моральном ущербе, который потерпела прусская божьей милостью корона, проглотив три других божьей милостью короны[419], — теперь центр тяжести монархии значительно переместился на запад. Пятимиллионное население Рейнской области и Вестфалии было подкреплено сначала 4 миллионами немцев, присоединенных путем прямой аннексии, а затем 6 миллионами немцев, присоединенных путем косвенной аннексии, через Северогерманский союз[420]. А в 1870 г. к этому прибавилось еще 8 миллионов юго-западных немцев[421], так что в «новой империи» 14,5 миллионам старых пруссаков (из шести остэльбских провинций, где, кроме того, было еще 2 миллиона поляков) противостояло около 25 миллионов, давно уже переросших старопрусский юнкерский феодализм. Таким образом, именно победы прусской армии произвели решительный сдвиг во всей основе прусского государственного здания; господство юнкерства становилось все более и более невыносимым даже для правительства. Но в то же время стремительно быстрое промышленное развитие оттеснило борьбу между юнкерами и буржуазией на задний план, выдвинув вперед борьбу между буржуазией и рабочими, так что и изнутри в общественных основах старого государства произошел полный переворот. Основной предпосылкой монархии, медленно разлагавшейся с 1840 г., была борьба между дворянством и буржуазией, борьба, в которой монархия поддерживала равновесие. Но с того момента, когда речь пошла уже не о защите дворянства от натиска буржуазии, а об охране всех имущих классов от натиска рабочего класса, старая абсолютная монархия должна была полностью превратиться в специально для этой цели выработанную государственную форму: в бонапартистскую монархию. Этот переход Пруссии к бонапартизму я рассмотрел уже в другом месте («К жилищному вопросу», второй выпуск, стр. 26 и сл. [См. настоящий том, стр. 254—253. Ред.]). Но там не было необходимости подчеркивать один факт, который здесь имеет весьма существенное значение, а именно, что этот переход был самым большим шагом вперед, сделанным Пруссией после 1848 г., — настолько отстала Пруссия от современного развития. Она все еще оставалась полуфеодальным государством, а бонапартизм — уж во всяком случае современная государственная форма, которая предполагает устранение феодализма. Итак, Пруссия должна решиться на то, чтобы покончить с имеющимися у нее многочисленными остатками феодализма и пожертвовать юнкерством как таковым. Все это, конечно, совершается в самой мягкой форме и под звуки любимого напева: «Всегда вперед, не спеша». Так, например, обстоит дело с пресловутым положением об округах. Оно отменяет феодальные привилегии отдельного юнкера на территории его имения, но лишь для того, чтобы восстановить их в виде привилегий всей совокупности крупных землевладельцев на территории всего округа. Сущность дела остается той же, только переводится с феодального на буржуазный диалект. Старопрусского юнкера принудительно превращают в некое подобие английского сквайра, но ему вовсе незачем было особенно противиться этому, так как и тот и другой одинаково тупы.

Таким образом, Пруссии выпала своеобразная судьба — завершить в конце этого столетия в приятной форме бонапартизма свою буржуазную революцию, начавшуюся в 1808—1813 гг. и сделавшую шаг вперед в 1848 году. И если все будет идти гладко и мир будет спокойно ждать, а мы сами достаточно долго жить, то, может быть, к 1900 г. мы доживем до того, что прусское правительство действительно уничтожит все феодальные учреждения и Пруссия, наконец, достигнет того положения, в котором Франция находилась в 1792 году.

Уничтожение феодализма, выраженное в положительной форме, означает установление буржуазного строя. По мере того как отпадают привилегии дворянства, законодательство обуржуазивается. И здесь мы подходим к основному моменту в отношении немецкой буржуазии к правительству. Мы видели, что правительство вынуждено вводить эти медлительные и мелочные реформы. Но перед буржуазией каждую из этих маленьких уступок оно изображает как принесенную ей жертву, как вырванную у короны с большим трудом поблажку, за которую они, буржуа, должны, со своей стороны, также кое в чем уступить правительству. И буржуа, хотя суть дела для них довольно ясна, идут на этот обман. Отсюда и вытекает то молчаливое соглашение, которое в Берлине негласно лежит в основе всех дебатов в рейхстаге и в прусской палате: с одной стороны, правительство черепашьим шагом реформирует законы в интересах буржуазии, устраняет феодальные и созданные раздробленностью на мелкие государства препятствия развитию промышленности, устанавливает единство монеты, мер и весов, вводит свободу промыслов и т. д., устанавливает свободу передвижения, предоставляя этим в неограниченное распоряжение капитала рабочую силу Германии, покровительствует торговле и спекуляции; с другой стороны, буржуазия предоставляет правительству всю действительную политическую власть, вотирует налоги, займы и солдатские наборы и помогает формулировать все новые законы о реформах так, чтобы старая полицейская власть над неугодными лицами оставалась в полной силе. Буржуазия покупает свое постепенное общественное освобождение ценой немедленного отказа от собственной политической власти. Разумеется, главным побудительным мотивом, делающим для буржуазии приемлемым такое соглашение, является не страх перед правительством, а страх перед пролетариатом.

Как ни жалки выступления нашей буржуазии в области политики, нельзя, однако, отрицать, что в отношении промышленности и торговли она, наконец, стала выполнять свои обязанности. Подъем промышленности и торговли, отмеченный мной в предисловии ко второму изданию[422], продолжался с тех пор с еще большей энергией. То, что происходило в этом отношении в Рейнско-Вестфальском промышленном районе с 1869 г., прямо-таки неслыханно для Германии и напоминает расцвет английских фабричных округов в начале этого столетия. То же самое произойдет в Саксонии и Верхней Силезии, в Берлине, Ганновере и приморских городах. Мы обрели, наконец, мировую торговлю, настоящую крупную промышленность, настоящую современную буржуазию; но зато у нас имел место и настоящий кризис, а также сложился настоящий, мощный пролетариат.

Для будущего историка грохот пушек в боях под Шпихерном, Марс-ла-Туром и Седаном[423] и все с этим связанное будет иметь в истории Германии 1869—1874 гг. гораздо меньше значения, чем непритязательное, спокойное, но непрерывно прогрессирующее развитие немецкого пролетариата. Уже в 1870 г. немецким рабочим пришлось выдержать серьезную проверку: бонапартистскую провокацию войны и ее естественный результат — всеобщий национальный энтузиазм в Германии. Немецкие социалистические рабочие ни на минуту не дали ввести себя в заблуждение. Они не были захвачены волной шовинистического национализма. Среди самого неистового опьянения победой они сохраняли хладнокровие и требовали: «справедливого мира с Французской республикой и никаких аннексий», и даже осадное положение не могло заставить их замолчать. У них не нашли отклика ни увлечение военной славой, ни болтовня о «величии Германской империи»; единственной их целью осталось освобождение всего европейского пролетариата. С полным правом можно сказать: до сих пор еще ни в одной стране рабочие не выдержали с таким блеском столь трудного экзамена.

За осадным положением военного времени последовали процессы о государственной измене, об оскорблении величества и должностных лиц, все возраставшие полицейские придирки мирного времени. Как правило, не менее трех-четырех членов редакции «Volksstaat» находилось одновременно в тюрьме; в таком же положении были и другие газеты. Всякий сколько-нибудь известный партийный оратор должен был хоть раз в год предстать перед судом, где ему почти всегда выносили обвинительный приговор. Градом сыпались высылки, конфискации, роспуски собраний. Но все — напрасно. Каждого арестованного или высланного тотчас заменял другой; вместо каждого распущенного собрания созывались два новых; выдержкой и точным соблюдением законов то в одном, то в другом месте изматывали силы полицейского лроизвола. Все преследования приводили к противоположным результатам: они не только не могли сломить или хотя бы согнуть рабочую партию, но лишь привлекали к ней новых приверженцев и укрепляли ее организацию. В своей борьбе как с властями, так и с отдельными буржуа рабочие везде проявляли свое умственное и моральное превосходство, доказав, особенно в своих столкновениях с так называемыми «работодателями», что теперь они, рабочие, являются просвещенными людьми, а капиталисты — неучами. При этом борьбу они большей частью ведут с юмором, который является лучшим доказательством их веры в свое дело и сознания собственного превосходства. Борьба, которую ведут таким образом на подготовленной историей почве, должна дать большие результаты. Успех январских выборов представляет собой исключительное явление в истории современного рабочего движения[424], и вполне понятно было то изумление, которое было ими вызвано во всей Европе.

Немецкие рабочие имеют два существенных преимущества перед рабочими остальной Европы. Первое — то, что они принадлежат к наиболее теоретическому народу Европы и что они сохранили в себе тот теоретический смысл, который почти совершенно утрачен так называемыми «образованными» классами в Германии. Без предшествующей ему немецкой философии, в особенности философии Гегеля, никогда не создался бы немецкий научный социализм, — единственный научный социализм, который когда-либо существовал. Без теоретического смысла у рабочих этот научный социализм никогда не вошел бы до такой степени в их плоть и кровь, как это мы видим теперь. А как необъятно велико это преимущество, это показывает, с одной стороны, то равнодушие ко всякой теории, которое является одной из главных причин того, почему английское рабочее движение так медленно двигается вперед, несмотря на великолепную организацию отдельных ремесел, — а с другой стороны, это показывают та смута и те шатания, которые посеял прудонизм, в его первоначальной форме у французов и бельгийцев, в его карикатурной, Бакуниным приданной, форме — у испанцев и итальянцев.

Второе преимущество состоит в том, что немцы приняли участие в рабочем движении почти что позже всех. Как немецкий теоретический социализм никогда не забудет, что он стоит на плечах Сен-Симона, Фурье и Оуэна — трех мыслителей, которые, несмотря на всю фантастичность и весь утопизм их учений, принадлежат к величайшим умам всех времен и которые гениально предвосхитили бесчисленное множество таких истин, правильность которых мы доказываем теперь научно, — так немецкое практическое рабочее движение не должно никогда забывать, что оно развилось на плечах английского и французского движения, что оно имело возможность просто обратить себе на пользу их дорого купленный опыт, избежать теперь их ошибок, которых тогда в большинстве случаев нельзя было избежать. Где были бы мы теперь без образца английских тред-юнионов и французской политической борьбы рабочих, без того колоссального толчка, который дала в особенности Парижская Коммуна?

Надо отдать справедливость немецким рабочим, что они с редким умением воспользовались выгодами своего положения. Впервые с тех пор, как существует рабочее движение, борьба ведется планомерно во всех трех ее направлениях, согласованных и связанных между собой: в теоретическом, политическом и практически-экономическом (сопротивление капиталистам). В этом, так сказать, концентрическом нападении и заключается сила и непобедимость немецкого движения.

С одной стороны, вследствие этого выгодного их положения, с другой стороны, вследствие островных особенностей английского движения и насильственного подавления французского, немецкие рабочие поставлены в данный момент во главе пролетарской борьбы. Как долго события позволят им занимать этот почетный пост, этого нельзя предсказать. Но, покуда они будут занимать его, они исполнят, надо надеяться, как подобает, возлагаемые им на них обязанности. Для этого требуется удвоенное напряжение сил во всех областях борьбы и агитации. В особенности обязанность вождей будет состоять в том, чтобы все более и более просвещать себя по всем теоретическим вопросам, все более и более освобождаться от влияния традиционных, принадлежащих старому миросозерцанию, фраз и всегда иметь в виду, что социализм, с тех пор как он стал наукой, требует, чтобы с ним и обращались как с наукой, то есть чтобы его изучали. Приобретенное таким образом, все более проясняющееся сознание необходимо распространять среди рабочих масс с все большим усердием и все крепче сплачивать организацию партии и организацию профессиональных союзов. Хотя голоса, собранные социалистами в январе, и представляют собой уже довольно значительную армию, но они все же далеко еще не составляют большинства немецкого рабочего класса; и, как ни много бодрости придают успехи пропаганды среди сельского населения, все же именно здесь остается еще сделать бесконечно много. Поэтому нельзя уставать в борьбе, а необходимо отвоевывать у врага город за городом, один избирательный округ за другим. Но прежде всего необходимо сохранять истинно интернациональный дух, исключающий возникновение какого бы то ни было патриотического шовинизма и радостно приветствующий всякий новый шаг в пролетарском движении, от какой бы нации он ни исходил. Если немецкие рабочие будут так же идти вперед, то они будут — не то что маршировать во главе движения — это вовсе не в интересах движения, чтобы рабочие одной какой-либо нации маршировали во главе его, — но будут занимать почетное место в линии борцов; и они будут стоять во всеоружии, если неожиданно тяжелые испытания или великие события потребуют от них более высокого мужества, более высокой решимости и энергии.

Фридрих Энгельс

Лондон, 1 июля 1874 г.

Напечатано в книге: Friedrich Engels. «Der Deutsche Bauernkrieg». Leipzig, 1875

Печатается по тексту книги

Перевод с немецкого