РАЗДЕЛ I КАК ПРУДОН РАЗРЕШАЕТ ЖИЛИЩНЫЙ ВОПРОС

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

РАЗДЕЛ I КАК ПРУДОН РАЗРЕШАЕТ ЖИЛИЩНЫЙ ВОПРОС

В № 10 и в следующих номерах «Volksstaat» помещена серия из шести статей по жилищному вопросу, заслуживающих внимания только потому, что они — если не считать нескольких давно забытых полубеллетристических писаний 40-х годов — являются первой попыткой насаждения школы Прудона в Германии. Это такой огромный шаг назад по отношению ко всему ходу развития немецкого социализма, уже 25 лет назад нанесшего именно прудоновским представлениям решительный удар [В книге Маркса «Нищета философии», Брюссель и Париж, 1847.[224]]. что против этой попытки стоит выступить сейчас же.

Так называемая жилищная нужда, которой в настоящее время уделяется в печати такое большое внимание, заключается не в том, что рабочий класс вообще живет в скверных, перенаселенных, нездоровых жилищах. Эта жилищная нужда не является чем-то специфическим для современности; она не является даже одним из страдании, характерных именно для современного пролетариата в отличие от всех прежних угнетенных классов; напротив, она затрагивала почти в равной мере все угнетенные классы всех времен. Чтобы положить конец этой жилищной нужде, есть только одно средство: устранить вообще эксплуатацию и угнетение трудящихся классов господствующими классами. — То, что сегодня понимают под жилищной нуждой, это — особое обострение и без того скверных жилищных условий рабочих, создавшееся вследствие внезапного прилива населения в большие города; колоссальное повышение квартирной платы, еще усилившаяся скученность жильцов в отдельных домах, невозможность для некоторых вообще найти себе пристанище. И эта жилищная нужда только потому заставляет так много говорить о себе, что она не ограничивается рабочим классом, но затрагивает одновременно и мелкую буржуазию .

Жилищная нужда рабочих и части мелкой буржуазии наших современных больших городов представляет собой одно из бесчисленных более мелких, второстепенных зол, вытекающих из современного капиталистического способа производства. Она вовсе не является прямым следствием эксплуатации капиталистом рабочего как рабочего. Эта эксплуатация — вот коренное зло, которое социальная революция стремится уничтожить, уничтожая капиталистический способ производства. Краеугольным камнем капиталистического способа производства является именно тот факт, что наш современный общественный строй предоставляет капиталисту возможность покупать рабочую силу рабочего по ее стоимости, а выколачивать из нее гораздо больше ее стоимости, заставляя рабочего работать дольше, чем необходимо для воспроизводства цены, уплаченной за рабочую силу. Произведенная таким образом прибавочная стоимость распределяется между всем классом капиталистов и землевладельцев вместе с их оплачиваемыми слугами, начиная от папы и императора и кончая ночными сторожами и прочими. Как происходит это распределение, нас тут не интересует; несомненно одно, что все, кто не трудится, могут жить только за счет того, что перепадает им тем или иным способом от этой прибавочной стоимости (сравни «Капитал» Маркса, где это разъяснено впервые[225] ).

Распределение произведенной рабочим классом и безвозмездно отнятой у него прибавочной стоимости между нетрудящимися классами совершается в ходе весьма поучительной мелочной борьбы и взаимного надувательства: поскольку это распределение осуществляется путем купли и продажи, одним из главных его рычагов является обман покупателя продавцом, и этот обман стал теперь в розничной торговле, особенно в больших городах, подлинным условием жизни для продавца. Но если лавочник или булочник обманывает рабочего на цене или на качестве товара, то он обманывает его не в его специфическом качестве рабочего. Напротив, коль скоро в каком-либо месте некоторая средняя мера надувательства становится общественным правилом, она, с течением времени, неизбежно находит свое возмещение в соответствующем повышении заработной платы. Рабочий выступает по отношению к лавочнику как покупатель, то есть как владелец денег или кредита, и, следовательно, вовсе не в качестве рабочего, то есть продавца рабочей силы. Пусть надувательство затрагивает его, как вообще неимущие классы, сильнее, чем более богатые классы общества, но оно не является злом, затрагивающим исключительно рабочего, свойственным только его классу.

Точно так же обстоит дело и с жилищной нуждой. Рост современных больших городов приводит к искусственному, часто колоссальному повышению стоимости земельных участков в некоторых районах, в особенности в центре города; возведенные на этих участках строения, вместо того, чтобы повышать эту стоимость, наоборот, снижают ее, так как уже не соответствуют изменившимся условиям; их сносят и заменяют другими. В первую очередь такая участь постигает расположенные в центре рабочие жилища, наемная плата со сдачи которых, даже при величайшей скученности, никогда не может, или во всяком случае крайне медленно может превысить известный максимум. Их сносят и строят на их месте магазины, склады, общественные здания. Бонапартизм, в лице своего Османа, в колоссальнейших размерах использовал в Париже [Слова «в Париже» добавлены Энгельсом в издании 1887 года. Ред.] эту тенденцию для мошенничества и личного обогащения. Но дух Османа прошелся и по Лондону, Манчестеру, Ливерпулю и, по-видимому, чувствует себя как дома и в Берлине и в Вене. В результате, из городских центров рабочих оттесняют на окраины; жилища для рабочих и вообще маленькие квартиры становятся редкими и дорогими, а зачастую их и вовсе не найти, так как при таких условиях строительная промышленность, для которой дорогие квартиры представляют гораздо более выгодное поле для спекуляции, строит жилища для рабочих лишь в виде исключения.

Эта жилищная нужда, таким образом, несомненно сильнее бьет по рабочему, чем по зажиточным классам, но, подобно надувательству лавочников, она отнюдь не представляет собой бедствие, гнетущее исключительно рабочий класс, и, поскольку она затрагивает рабочий класс, на известном уровне и при известной продолжительности она точно так же неизбежно находит известное экономическое возмещение.

Преимущественно этими-то страданиями, общими у рабочего класса с другими классами, в особенности с мелкой буржуазией, и предпочитает заниматься мелкобуржуазный социализм, к которому принадлежит и Пру дон. И поэтому вовсе не случайно наш немецкий прудонист берется прежде всего за жилищный вопрос, который, как мы видели, никоим образом не является исключительно рабочим вопросом; не случайно он, напротив, объявляет жилищный вопрос доподлинно, исключительно рабочим вопросом.

«Съемщик по отношению к домовладельцу — то же, что наемный рабочий по отношению к капиталисту».

Это совершенно неверно.

В жилищном вопросе есть две противостоящих друг другу стороны: съемщик и сдающий внаем, или домовладелец. Первый хочет купить у второго временное пользование жилищем; у него есть деньги или кредит, хотя бы он был вынужден покупать этот кредит опять-таки у того же домовладельца по ростовщической цене, в виде надбавки к квартирной плате. Это — простая продажа товара; это не сделка между пролетарием и буржуа, между рабочим и капиталистом. Съемщик — даже если он рабочий — выступает как человек имущий; он должен был либо уже заранее продать свойственный ему товар, рабочую силу, чтобы с выручкой от этой продажи иметь возможность выступить в качестве покупателя права пользования жилищем, либо же он должен быть в состоянии представить гарантии того, что эта рабочая сила будет продана. Своеобразные результаты, к которым приводит продажа рабочей силы капиталисту, здесь совершенно отсутствуют. Капиталист заставляет купленную рабочую силу, во-первых, воспроизвести свою стоимость, а во-вторых, производить еще прибавочную стоимость, которая временно и впредь до распределения среди класса капиталистов остается в его руках. Здесь, следовательно, производится избыточная стоимость; общая сумма наличной стоимости увеличивается. Совершенно иначе обстоит дело при сделке найма. Сколько бы ни сорвал сдающий внаем у съемщика, это всегда лишь передача уже существующей, ранее произведенной стоимости, а общая сумма стоимости, которой обладают съемщик и сдающий внаем вместе, остается без изменений. У рабочего всегда вымогают часть продукта его труда, — все равно, оплачивает ли капиталист его труд ниже, выше или по его стоимости; а со съемщиком это бывает лишь в том случае, когда он вынужден оплачивать жилье выше его стоимости. Поэтому попытка отождествить отношение между съемщиком и сдающим внаем с отношением между рабочим и капиталистом является полным извращением этого отношения. Напротив, мы имеем здесь дело с совершенно обычной товарной сделкой между двумя гражданами, и сделка эта совершается согласно экономическим законам, регулирующим продажу товаров вообще и продажу товара «земельное владение» — в частности.

Прежде всего принимаются в расчет расходы по постройке и содержанию дома или данной части дома; во вторую очередь — стоимость земли, обусловленная более или менее благоприятным местоположением дома; наконец, решает дело соотношение между спросом и предложением в данный момент. Это простое экономическое отношение отражается в голове нашего прудониста следующим образом.

«Однажды построенный дом служит вечным юридическим основанием для получения определенной доли общественного труда, хотя действительная стоимость дома в более чем достаточной мере давно уже выплачена владельцу в форме квартирной платы. Так получается, что для дома, построенного, например, 50 лет тому назад, первоначальные издержки покрываются за это время 2, 3, 5, 10 и более раз получаемой с него квартирной платой».

Здесь перед нами Прудон весь как на ладони. Во-первых, упускается из виду, что квартирная плата должна покрывать не только проценты на издержки по постройке дома, но также и ремонт, среднюю сумму безнадежных долгов и невыплаченной квартирной платы, равно как и возможные убытки от пустующих квартир; и, наконец, ежегодное погашение соответствующей доли капитала, вложенного при постройке, поскольку дом с течением времени становится негодным для жилья и обесценивается [Конец фразы, начиная со слов; «и, наконец,» добавлен Энгельсом в издании 1887 года. Ред.]. Во-вторых, упускается из виду, что квартирная плата должна также покрывать проценты на повышение стоимости земельного участка, на котором стоит дом; что, следовательно, часть ее состоит из земельной ренты. Правда, наш прудонист тотчас же разъясняет, что это повышение стоимости, происходящее помимо участия собственника земли, принадлежит по праву не ему, а обществу; он не замечает, что тем самым по сути дела требует упразднения земельной собственности, но на этом вопросе мы здесь останавливаться не будем, так как это отвлекло бы нас слишком далеко. Наконец, он не замечает, что во всей этой сделке речь идет вовсе не о покупке дома у собственника, а лишь о праве пользования им на известный срок. Прудон, который никогда не задумывался о действительных фактических условиях, при которых происходит какое-либо экономическое явление, не может, конечно, объяснить себе, каким образом первоначальная сумма издержек по постройке дома при известных обстоятельствах может за 50 лет быть выплачена в десятикратном размере в виде платы за паем помещения. Вместо того, чтобы исследовать экономически этот отнюдь не сложный момент и твердо установить, — действительно ли и если да, то каким образом он находится в противоречии с экономическими законами, — Прудон спасается смелым прыжком из экономической области в юридическую: «Однажды построенный дом служит вечным юридическим, основанием» для определенного ежегодного платежа. Как это происходит, каким образом дом становится юридическим основанием, об этом Прудон умалчивает. А ведь именно это он и должен был бы объяснить. Исследовав это, он нашел бы, что все юридические основания на свете, как бы вечны они ни были, не могли бы наделить дом такой силой, чтобы за пятьдесят лет сумма издержек на его постройку была выплачена в десятикратном размере в виде квартирной платы, и что это возможно лишь в результате экономических условий (которые могут получить общественное признание под видом юридических оснований). А тут ему снова пришлось бы начинать сначала.

Все учение Прудона покоится на этом спасительном прыжке из экономической действительности в юридическую фразеологию. Там, где храбрый Прудон не улавливает экономическую связь явлении — а это происходит с ним во всяком серьезном вопросе, — он спасается бегством в область права и апеллирует к вечной справедливости.

«Прудон сначала черпает свой идеал вечной справедливости из юридических отношений, соответствующих товарному производству, чем дает, кстати сказать, столь утешительное для всех филистеров доказательство того, что форма товарного производства столь же вечна, как справедливость. Затем он старается, наоборот, преобразовать в соответствии с этим идеалом справедливости действительное товарное производство и соответствующее ему действительное право. Что мы сказали бы о химике, который, вместо того чтобы исследовать действительные законы обмена веществ и разрешать на основе их определенные задачи, захотел бы преобразовать обмен веществ сообразно «вечным идеям» «естества» и «сродства»? Когда нам говорят, что ростовщичество противоречит «вечной справедливости», «вечной правде», «вечной взаимности» и другим «вечным истинам», то разве мы узнаем о ростовщичестве хоть немного больше, чем знали еще отцы церкви, когда они говорили, что ростовщичество противоречит «вечному милосердию», «вечной вере», «вечной воле божией»?» (Маркс, Капитал, стр. 45[226]).

У нашего прудониста дело обстоит не лучше, чем у его учителя:

«Договор о найме является одной из тысячи меновых сделок, которые в жизни современного общества так же необходимы, как кровообращении в теле животного. Было бы, естественно, в интересах общества, чтобы все эти меновые сделки были проникнуты правовой идеей, то есть повсюду проводились бы согласно строгим требованиям справедливости. Одним словом, экономическая жизнь общества должна, как говорит Прудон, подняться до высоты экономического права. На самом деле, как известно, происходит как раз обратное».

Можно ли было подумать, что через пять лет после того, как Маркс так кратко и метко обрисовал прудонизм именно с этой решающей стороны, окажется возможным печатать на немецком языке подобный вздор? Что же означает эта галиматья? Ничего иного, кроме того, что практические последствия экономических законов, управляющих современным обществом, оскорбляют правовое чувство автора и что последний питает благочестивое желание, чтобы обстоятельства изменились и зло было исправлено. — Да, если бы у жаб были хвосты, они не были бы жабами! И разве капиталистический способ производства не «проникнут правовой идеей», а именно идеей своего особого права на эксплуатацию рабочих? Если же автор заявляет нам, что это — не его правовая идея, то продвинулись ли мы хоть на шаг вперед?

Однако вернемся к жилищному вопросу. Тут наш прудонист дает полную волю своей «правовой идее» и потчует нас следующей трогательной декламацией:

«Мы утверждаем без всяких колебаний, что нет более ужасного издевательства над всей культурой нашего прославленного века, чем тот факт, что в больших городах 90 и более процентов населения лишены крова, который они могли бы назвать своим собственным. Подлинное средоточие нравственного и семейного существования, домашний очаг, уносится социальным вихрем… Мы в этом отношении стоим гораздо ниже дикарей. У троглодита есть своя пещера, у австралийца своя глиняная хижина, у индейца свой собственный очаг, — современный же пролетарий фактически висит в воздухе» и т. д.

В этой иеремиаде прудонизм проявляется во всей своей реакционности. Для создания современного революционного класса, пролетариата, было абсолютно необходимо, чтобы была перерезана пуповина, еще привязывавшая рабочего прежних времен к земле. Ручной ткач, у которого, наряду с его ткацким станком, был свой домик, огородик и клочок поля, при всей нищете и при всем политическом гнете был тихим, довольным человеком, «исполненным благочестия и почтительности», снимал шапку перед богачами, попами и чиновниками и был весь насквозь пропитан рабским духом. Именно современная крупная промышленность, превратившая прикованного к земле рабочего в лишенного всякой собственности, избавленного от всех унаследованных цепей [В газете «volksstaat» вместо слов «от всех унаследованных цепей» напечатано: «от всей унаследованной культуры». Ред.], поставленного вне закона [Игра слов: «vogelfrei» — «поставленный вне закона», а также «свободный как птица». Ред.]пролетария, — именно эта экономическая революция создала условия, при которых только и может быть ниспровергнута эксплуатация трудящегося класса в ее последней форме, в форме капиталистического производства. И вот приходит этот плаксивый прудонист и сокрушается по поводу изгнания рабочих из их домашних очагов, видя в этом большой шаг назад, тогда как именно это изгнание и было первейшим условием их духовного освобождения.

27 лет назад (в книге «Положение рабочего класса в Англии»[227] ) я в основных чертах описал как раз этот процесс изгнания рабочих из их домашних очагов, как он происходил в XVIII веке в Англии. Мерзости, совершавшиеся при этом землевладельцами и фабрикантами, вредное материальное и моральное действие, которое неизбежно оказывало это изгнание прежде всего на подвергавшихся ему рабочих, получили там также должное отражение. Но могло ли мне прийти в голову усмотреть в этом совершенно необходимом при данных обстоятельствах историческом процессе развития шаг назад — «ниже дикарей»? Никоим образом. Английский пролетарий 1872 г. стоит бесконечно выше сельского ткача 1772 г. с его «домашним очагом». И разве троглодит со своей пещерой, австралиец со своей глиняной хижиной, индеец со своим собственным очагом совершит когда-либо июньское восстание или осуществит Парижскую Коммуну?

В том, что материальное положение рабочих со времени введения капиталистического производства в крупном масштабе в целом ухудшилось, сомневается только буржуа. Но разве должны мы из-за этого с тоской оглядываться назад на (также очень скудные) горшки с мясом египтян[228], на мелкую сельскую промышленность, воспитывавшую только холопские души, или на «дикарей»? Напротив. Только созданный современной крупной промышленностью, освобожденный от всех унаследованных цепей, в том числе и от тех, которые приковывали его к земле, и согнанный в большие города пролетариат в состоянии совершить великий социальный переворот, который положит конец всякой классовой эксплуатации и всякому классовому господству. Сельские ткачи прежних времен с домашним очагом никогда не были бы в состоянии сделать это, они никогда не пришли бы к подобной мысли, а еще менее могли бы желать ее осуществления.

Для Прудона, напротив, вся промышленная революция последних ста лет, сила пара, крупное фабричное производство, заменяющее ручной труд машинами и тысячекратно увеличивающее производительную силу труда, — чрезвычайно неприятное событие, нечто такое, чего бы, собственно, и быть не должно. Мелкий буржуа Прудон стремится к такому миру, в котором каждый изготовляет особый самостоятельный продукт, пригодный к немедленному потреблению и к обмену на рынке; если при этом каждому возмещается полная стоимость продукта его труда в виде другого продукта, то удовлетворена «вечная справедливость», и на земле установлен лучший из миров. Но этот прудоновский лучший из миров раздавлен уже в зародыше ходом прогрессирующего промышленного развития, которое давно уже уничтожило обособленный труд во всех отраслях крупной промышленности и с каждым днем все больше уничтожает его в различных отраслях мелкой и мельчайшей промышленности, заменяя его трудом общественным, опирающимся на машины и на покоренные силы природы, трудом, готовый продукт которого, пригодный к немедленному обмену или потреблению, представляет плод совместного труда многих лиц, через руки которых он должен был пройти. И именно благодаря этой промышленной революции производительная сила человеческого труда достигла такого высокого уровня, что создала возможность — впервые за время существования человечества — при разумном разделении труда между всеми не только производить в размерах, достаточных для обильного потребления всеми членами общества и для богатого резервного фонда, но и предоставить каждому достаточно досуга для восприятия всего того, что действительно ценно в исторически унаследованной культуре — науке, искусстве, формах общения и т. д., — и не только для восприятия, но и для превращения всего этого из монополии господствующего класса в общее достояние всего общества и для дальнейшего развития этого достояния. В этом-то и заключается решающий пункт. Коль скоро производительная сила человеческого труда развилась до такого высокого уровня, — исчезает всякий предлог для существования господствующего класса. Ведь последним доводом в защиту классового различия было всегда следующее: нужен класс, избавленный от необходимости повседневно изнурять себя добыванием хлеба насущного, чтобы он мог заниматься умственным трудом для общества. Этой болтовне, находившей себе до сих пор немалое историческое оправдание, раз навсегда подрезала корни промышленная революция последнего столетия. Существование господствующего класса с каждым днем становится все большим препятствием развитию производительной силы промышленности и точно так же — развитию науки, искусства, а в особенности культурных форм общения. Больших невежд, чем наши современные буржуа, никогда не бывало.

Но до всего этого приятелю Прудону нет никакого дела. Он жаждет «вечной справедливости» и ничего другого. Каждый должен получить в обмен на свой продукт полный доход труда, полную стоимость своего труда. Но вычислить ее в продукте современной промышленности — дело не легкое. Современная промышленность затемняет именно ту особую долю участия каждого отдельного человека в совокупном продукте, которая при прежнем обособленном ручном труде сама собой выражалась в произведенном продукте. Далее, современная промышленность все более и более устраняет единичный обмен, на котором построена вся система Прудона, а именно — непосредственный обмен между двумя производителями, из которых каждый выменивает свой продукт на продукт другого, в целях потребления [Последняя часть этой фразы, начиная со слов «а именно — непосредственный обмен», добавлена Энгельсом в издании 1887 года. Ред.]. Вот почему всему прудонизму свойственна реакционная черта — отвращение к промышленной революции и то явно, то скрыто выраженное стремление вышвырнуть вон всю современную промышленность, паровые машины, прядильные машины и прочие напасти и вернуться к старому, надежному ручному труду. Что при этом мы потеряем девятьсот девяносто девять тысячных производительной силы, что все человечество обрекается на ужаснейшее трудовое рабство, что голод станет общим правилом, — какое все это имеет значение, если только нам удастся наладить обмен так, чтобы каждый получал «полный доход труда» и чтобы была осуществлена «вечная справедливость»? Fiat justitia, pereat mundus!

Пусть погибнет мир, но да восторжествует справедливость!

И мир погиб бы при этой прудоновской контрреволюции, если бы она вообще была осуществима.

Впрочем, само собой разумеется, что и при общественном производстве, обусловленном современной крупной промышленностью, каждому может быть обеспечен «полный доход его труда», поскольку эта фраза вообще имеет смысл. А смысл эта фраза имеет лишь в том случае, если понимать ее в более широком смысле таким образом, что не каждый отдельный рабочий становится собственником этого «полного дохода своего труда», а что все общество, состоящее из одних рабочих, является собственником совокупного продукта своего труда, продукта, который оно частью распределяет для потребления среди своих сочленов, частью употребляет на возмещение и увеличение своих средств производства, а частью накопляет в качестве резервного фонда производства и потребления [Вся последняя фраза, начиная со слов: «А смысл…» добавлена Энгельсом в издании 1887 года. Ред.].

* * *

После всего сказанного мы уже заранее можем знать, как наш прудонист разрешит великий жилищный вопрос. С одной стороны, он выдвигает требование, чтобы каждый рабочий имел свое собственное, принадлежащее ему жилище, дабы мы больше не стояли ниже дикарей. С другой стороны, он уверяет, что двух-, трех-, пяти– или десятикратная оплата первоначальных издержек по постройке дома в виде квартирной платы, как это происходит на деле, покоится на правовом основании и что это правовое основание находится в противоречии с «вечной справедливостью». Решается все очень просто: мы отменяем правовое основание и в силу вечной справедливости объявляем выплачиваемую квартирную плату платежом в счет погашения цены самого жилища. Если приняты такие предпосылки, которые уже содержат в себе конечный вывод, то, конечно, достаточно той ловкости, какой обладает любой фокусник, чтобы вытащить из кармана заранее приготовленный результат и кичиться несокрушимостью логики, приведшей к этому заключению.

Так и здесь. Отмена найма жилищ провозглашается необходимостью, и именно в форме требования превратить каждого съемщика в собственника своего жилища. Но как это сделать? Очень просто:

«Наемное жилище выкупается… Прежнему домовладельцу выплачивается стоимость его дома до последнего гроша. Вместо того, чтобы выплачиваемая плата за наем помещения представляла собой, как раньше, дань, которую съемщик платит вечному праву капитала, вместо этого, со дня объявления выкупа наемных жилищ, выплачиваемая съемщиком точно установленная сумма становится ежегодным платежом в счет погашения перешедшего в его владение жилища… Общество… превращается таким путем в совокупность независимых свободных квартировладельцев».

Прудонист видит преступление против вечной справедливости в том, что домовладелец, не трудясь, может выколачивать земельную ренту и проценты со своего вложенного в дом капитала. Он декретирует, что это надо прекратить, что вложенный в дома капитал не должен больше приносить процентов, а в той мере, в какой этот капитал представляет собой купленный земельный участок, он не должен приносить и земельной ренты. Но мы видели, что капиталистический способ производства, основа современного общества, вовсе не затрагивается этим. Узловой пункт, вокруг которого вращается эксплуатация рабочего, это — продажа рабочей силы капиталисту и то, как использует капиталист эту сделку, заставляя рабочего производить гораздо больше того, что составляет оплаченная стоимость рабочей силы. Эта сделка между капиталистом и рабочим и создает всю ту прибавочную стоимость, которая затем распределяется между различными разновидностями капиталистов и их слуг в виде земельной ренты, торговой прибыли, процентов на капитал, налогов и так далее. И вот является наш прудонист и заявляет, что если бы одной-единственной разновидности капиталистов, — и притом таких капиталистов, которые непосредственно вовсе не покупают рабочей силы, следовательно, не заставляют производить прибавочную стоимость, — запретили получать прибыль, или проценты, то это явилось бы шагом вперед! Масса отнятого у рабочего класса неоплаченного труда нисколько не изменилась бы, если бы домовладельцы были завтра лишены возможности заставлять выплачивать себе земельную ренту и проценты; это не мешает, однако, нашему прудонисту заявить:

«Отмена найма жилищ является, таким образом, одним из самых плодотворных и самых возвышенных стремлений, зародившихся в лоне революционной идеи, она должна стать для социальной демократии первостепенным требованием».

Точь-в-точь как базарные выкрики самого мэтра Прудона, у которого тоже кудахтанье всегда обратно пропорционально величине снесенного яйца.

Но представьте себе великолепное положение вещей, когда каждый рабочий, мелкий буржуа и буржуа принужден будет путем ежегодных платежей стать сначала частично, а затем и полностью собственником своего жилища! В промышленных округах Англии, где промышленность крупная, а дома для рабочих маленькие и где каждый семейный рабочий живет в отдельном домике, — это имело бы еще некоторый смысл. Но мелкая промышленность Парижа, как и большинства крупных городов континента, дополняется большими домами, где живут по десять, двадцать, тридцать семей. В день объявления декрета, несущего миру избавление и возвещающего выкуп наемных жилищ, какой-нибудь Петер работает на машиностроительной фабрике в Берлине. По истечении года он — собственник, допустим, пятнадцатой части своего жилища, состоящего из одной комнатки на пятом этаже где-нибудь у Гамбургских ворот. Он лишается работы и вскоре оказывается в подобном же жилище, с восхитительным видом во двор, в третьем этаже, в Потгофе, в Ганновере, где он, прожив пять месяцев, приобретает ровно 1/36 часть собственности, как вдруг стачка перебрасывает его в Мюнхен и принуждает его после одиннадцатимесячного пребывания стать собственником ровно 11/180 довольно темного подвального помещения за Обер-Ангергассе. Дальнейшие перемещения, столь часто происходящие в наше время у рабочего, навязывают ему далее: 7/360 не менее приличного жилища в С.-Галлене, 23/180 другого — в Лидсе и 347/56223 — вычисленных точно, дабы не была нарушена «вечная справедливость», — еще третьего жилища в Серене. Что же делать нашему Петеру со всеми этими частичками жилищ? Кто даст ему их настоящую стоимость? Где искать ему собственника или собственников остальных частей своих различных прежних жилищ? И как же будет обстоять дело с отношениями собственности в любом большом доме, этажи которого насчитывают, скажем, двадцать квартир и который — с истечением срока выкупа и с отменой сдачи жилищ внаем — принадлежит, может быть, тремстам частичным собственникам, рассеянным по белу свету? Наш прудонист ответит, что к тому времени будет существовать прудоновский меновой банк, который во всякое время будет выплачивать каждому за любой продукт труда полный доход труда, следовательно, будет выплачивать полную стоимость и за каждую долю жилища. Но прудоновский меновой банк нам здесь ни к чему, во-первых, потому что в статьях по жилищному вопросу он нигде даже не упоминается; во-вторых, он покоится на странном заблуждении, что если кто-либо желает продать товар, он всегда непременно найдет и покупателя по полной стоимости; и, в-третьих, прежде чем он был изобретен Прудоном, он успел уже не один раз обанкротиться в Англии под названием Labour Exchange Bazaar[229].

Сама идея о том, что рабочий должен купить себе свое жилище, опять-таки покоится на уже отмеченном нами реакционном прудоновском принципе, будто созданные современной крупной промышленностью условия являются болезненными наростами и что необходимо вернуть общество насильно, — то есть наперекор той тенденции, которой оно следует в течение ста лет, — к такому состоянию, при котором общим правилом является старый, косный ручной труд обособленного производителя и которое вообще есть не что иное, как идеализированное восстановление погибшего и еще погибающего мелкого ремесленного производства. Если бы рабочие были снова отброшены назад в это косное состояние, если бы «социальный вихрь» был благополучно устранен, то рабочий, конечно, мог бы опять пользоваться собственностью на «домашний очаг», и тогда вышеприведенная теория выкупа показалась бы не столь нелепой. Только Прудон забывает, что для осуществления этого ему пришлось бы сначала перевести стрелку часов мировой истории на сто лет назад и тем самым сделать современных рабочих снова такими же ограниченными, пресмыкающимися, угодливыми рабьими душами, какими были их прадеды.

Поскольку же в этом прудоновском разрешении жилищного вопроса имеется рациональное, практически осуществимое содержание, постольку оно уже теперь проводится в жизнь и возникло это не «в лоне революционной идеи», а… в среде самих крупных буржуа. Послушаем, что пишет об этом 16 марта 1872 г. превосходная испанская газета «Emancipacion» в Мадриде:

«Есть и другой способ разрешения жилищного вопроса, предложенный Прудоном, на первый взгляд блестящий, но при ближайшем рассмотрении обнаруживающий свое полное бессилие. Прудон предложил превратить съемщиков в покупателей в рассрочку, с тем, чтобы ежегодно уплачиваемая плата за наем помещения за-считывалась как частичное погашение стоимости жилища, а съемщик по истечении известного времени становился собственником этого жилища. Этот способ, казавшийся Прудону весьма революционным, применяется теперь во всех странах спекулятивными компаниями, которые, таким образом, путем повышения наемной платы заставляют выплачивать себе двойную и тройную стоимость домов. Г-н Дольфус и другие крупные фабриканты Северо-Восточной Франции осуществили эту систему не только для того, чтобы выколачивать деньги, но кроме того еще с политической задней мыслью.

Наиболее искушенные лидеры господствующих классов всегда направляли свои усилия на увеличение числа мелких собственников, чтобы создать себе армию против пролетариата. Буржуазные революции прошлого столетия раздробили крупное землевладение дворянства и церкви на мелкую парцеллярную собственность, — что хотят теперь сделать и испанские республиканцы с еще существующим крупным землевладением, — и создали таким образом класс мелких земельных собственников, ставший с тех пор самым реакционным элементом общества и постоянным препятствием для революционного движения городского пролетариата. Наполеон III намеревался путем выпуска мелких купюр государственных займов создать подобный же класс в городах, а г-н Дольфус и его коллеги, продавая своим рабочим под условием ежегодных платежей маленькие жилища, стремятся подавить у рабочих всякое проявление революционного духа и в то же время приковать их этой земельной собственностью к фабрике, на которой они работают. Таким образом, план Прудона не только не дал рабочему классу никакого облегчения, но обернулся даже прямо против него» [О том, как само собой возникает такое разрешение жилищного вопроса посредством прикрепления рабочих к собственному «дому» вблизи больших или разрастающихся американских городов, свидетельствует следующее место из одного письма Элеоноры Маркс-Эвелинг из Индианополиса от 28 ноября 1886 года; «В Канзас-Сити, или вернее близ него, мы видели жалкие маленькие деревянные постройки, в каких-нибудь три комнаты, в совершенно еще дикой местности; участок земли стоил 600 долларов и был как раз таких размеров, чтобы на нем мог уместиться маленький домик; последний сам стоил еще 600 долларов, следовательно, все вместе 4800 марок за несчастную маленькую лачужку, расположенную в часе пути от города, на болотистом пустыре». Таким образом, рабочим приходится брать на себя тяжелые ипотечные долги, только бы получить эти жилища, и тогда-то они становятся действительно рабами своих хозяев; они привязаны к своим домам, они не могут уйти и вынуждены соглашаться на любые предлагаемые им условия труда. (Примечание Энгельса к изданию 1887 г.)].

Как разрешить жилищный вопрос? В современном обществе он решается совершенно так же, как всякий другой общественный вопрос: постепенным экономическим выравниванием спроса и предложения, а это такое решение, которое постоянно само порождает вопрос заново, то есть не дает никакого решения. Как решит этот вопрос социальная революция, это зависит не только от обстоятельств времени и места, это связано также с вопросами, идущими гораздо дальше, среди которых один из важнейших — вопрос об уничтожении противоположности между городом и деревней. Так как мы не занимаемся сочинением утопических систем устройства будущего общества, то было бы более чем праздным делом останавливаться на этом. Несомненно одно, — именно, что уже теперь в больших городах достаточно жилых зданий, чтобы тотчас помочь действительной «нужде в жилищах» при разумном использовании этих зданий. Это осуществимо, разумеется, лишь посредством экспроприации теперешних владельцев и посредством поселения в этих домах бездомных рабочих или рабочих, живущих теперь в слишком перенаселенных квартирах. И как только пролетариат завоюет политическую власть, подобная мера, предписываемая интересами общественной пользы, будет столь же легко выполнима, как и прочие экспроприации и занятие квартир современным государством.

* * *

Но наш прудонист еще не удовлетворен своими достижениями в жилищном вопросе. Он должен вознести этот вопрос с грешной земли в область высшего социализма для того, чтобы и там этот вопрос утвердил себя существенной «частью социального вопроса».

«Предположим, что производительность капитала, — как это рано или поздно должно случиться, — действительно взята за рога, например, посредством переходного закона, твердо устанавливающего размер процента со всех капиталов в один процент, притом с тенденцией постепенно приблизить и этот размер процента к нулю, так что, в конце концов, ничто больше не будет оплачиваться, кроме труда, необходимого для оборота капитала. Разумеется, и дом, и квартира, подобно всем другим продуктам, подлежат действию этого закона… Сам владелец первый постарается продать свой дом, так как иначе он остался бы незанятым, а вложенный в него капитал стал бы просто бесполезным».

Это положение заключает в себе один из главных символов веры прудоновского катехизиса и дает яркий образец господствующей в нем путаницы.

«Производительность капитала», это — бессмыслица, которую Прудон неосмотрительно заимствует у буржуазных экономистов. Правда, буржуазные экономисты тоже начинают с утверждения, что труд есть источник всякого богатства и мера стоимости всех товаров; но они должны также объяснить, каким образом капиталист, вкладывающий капитал в промышленное или ремесленное предприятие, в результате не только возвращает себе вложенный капитал, но получает сверх того еще и прибыль. Они неизбежно поэтому запутываются во всякого рода противоречиях и приписывают известную производительность также и капиталу. Нет лучшего доказательства того, как глубоко еще погряз Прудон в буржуазном способе мышления, чем эта усвоенная им манера говорить о производительности капитала. Мы уже вначале видели, что так называемая «производительность капитала» есть не что иное, как присущая ему способность (при нынешних общественных отношениях, без которых он вовсе не был бы капиталом) присваивать себе неоплаченный труд наемных рабочих.

Но от буржуазных экономистов Прудон отличается тем, что он эту «производительность капитала» не одобряет, а, напротив, открывает в ней нарушение «вечной справедливости». Она-то и препятствует рабочему получать полный доход своего труда. Ее, следовательно, нужно уничтожить. Каким же образом? — Понизив принудительными законами ставку процента и сведя ее в конце концов к нулю. Тогда, по мнению нашего прудониста, капитал перестанет быть производительным.

Процент с денежного ссудного капитала является только частью прибыли; прибыль с промышленного или с торгового капитала представляет собой лишь часть прибавочной стоимости, отнятой классом капиталистов у рабочего класса в виде неоплаченного труда. Экономические законы, регулирующие ставку процента, настолько независимы от законов, определяющих норму прибавочной стоимости, насколько это вообще возможно для законов одной и той же общественной формации. Что же касается распределения этой прибавочной стоимости между отдельными капиталистами, то ясно, что для промышленников и торговцев, в предприятия которых много капитала вложено другими капиталистами, норма прибыли, при прочих равных условиях, должна повышаться в той же мере, в какой падает ставка процента. Следовательно, понижение и, наконец, отмена ставки процента в действительности вовсе не «взяла бы за рога» так называемую «производительность капитала», а только установила бы иное распределение между отдельными капиталистами отнятой у рабочего класса неоплаченной прибавочной стоимости и обеспечила бы не преимущество рабочего по отношению к промышленному капиталисту, а преимущество промышленного капиталиста по отношению к рантье.

Прудон со своей юридической точки зрения объясняет ставку процента, как и все экономические явления, не условиями общественного производства, а государственными законами, в которых эти условия находят общее выражение. С этой точки зрения, чуждой какому-либо представлению о связи государственных законов с общественными условиями производства, эти государственные законы неизбежно представляются совершенно произвольными приказами, которые в любой момент с таким же успехом могут быть заменены прямо противоположными. Поэтому для Прудона нет ничего легче, как издать декрет — если бы только он имел для этого власть, — по которому ставка процента снижается до одного процента. Но если все прочие общественные условия останутся прежними, то этот прудоновский декрет будет существовать только на бумаге. Несмотря ни на какие декреты, ставка процента будет по-прежнему регулироваться, экономическими законами, которым она подчинена в настоящее время. Кредитоспособные люди будут, как и прежде, в зависимости от обстоятельств, занимать деньги из 2, 3, 4 и более процентов, с той лишь разницей, что рантье станут весьма осмотрительны и будут давать деньги взаймы лишь таким людям, со стороны которых нечего опасаться судебного процесса. К тому же этот великий план лишить капитал его «производительности» — давнего происхождения; он столь же стар, как законы о ростовщичестве, целью которых было не что иное, как ограничение ставки процента, и которые теперь отменены повсюду, потому что на практике их всегда нарушали или обходили, и государство вынуждено было признать свое бессилие по отношению к законам общественного производства. И вот, восстановление этих средневековых невыполнимых законов должно «взять производительность капитала за рога»! Как видит читатель, чем глубже исследуешь прудонизм, тем больше выявляется его реакционность.

И когда ставка процента снижена таким способом до нуля, стало быть, отменен процент на капитал, тогда «ничто более не будет оплачиваться, кроме труда, необходимого для оборота капитала». Это должно означать, что отмена ставки процента равносильна отмене прибыли и даже прибавочной стоимости. Но если бы и было возможно посредством декрета действительно отменить процент, — каков был бы результат этого? Для класса рантье не имело бы больше смысла давать свои капиталы взаймы в форме ссуды, но он стал бы вкладывать их на собственный риск в собственные промышленные предприятия или в акционерные компании. Масса прибавочной стоимости, отнятой классом капиталистов у рабочего класса, осталась бы прежней, изменилось бы только ее распределение, да и то незначительно.

На самом деле наш прудонист упускает из виду, что уже теперь при покупке товаров в буржуазном обществе в среднем ничто больше не оплачивается, кроме «труда, необходимого для оборота капитала» (что должно означать: для производства определенного товара). Труд есть мера стоимости всех товаров, и в современном обществе — оставляя в стороне колебания рынка — совершенно невозможно, чтобы в общем и целом товары оплачивались выше труда, необходимого для их изготовления. Нет, нет, любезный прудонист, загвоздка совсем в другом: она заключается в том, что «труд, необходимый для оборота капитала» (употребляя Вашу путаную манеру выражения), просто не оплачивается полностью! Как это происходит, Вы можете прочесть у Маркса («Капитал», стр. 128—160[230]).

Но это еще не все. Раз отменяется выплата процентов на капитал, отменяется также и выплата наемной платы [Игра слов: zins — процент, miethzins (или miethe) — наемная плата. Ред.]. Ибо «и дом, и квартира, подобно всем другим продуктам, подлежат действию этого закона». Это вполне в духе того старого майора, который приказал позвать своего вольноопределяющегося: «Послушайте! Вы, говорят, доктор, — заходите же ко мне время от времени; когда имеешь жену и семерых детей, всегда найдется кого полечить».

Вольноопределяющийся: «Виноват, господин майор, я доктор философии!»

Майор: «Это для меня безразлично, доктор есть доктор».

Так и с нашим прудонистом: наемная ли плата или процент на капитал — это для него безразлично, выплата есть выплата, доктор есть доктор.

Мы видели выше, что цена за наем, vulgo [попросту. Ред.] называемая наемной платой, составляется: 1) частью из земельной ренты, 2) частью из процента на строительный капитал, включая прибыль подрядчика по постройке, 3) частью из издержек на ремонт и страхование, 4) частью из ежегодных погашений (амортизации) строительного капитала, включая и прибыль, по мере того как дом постепенно приходит в негодность.