СЦЕНАРИЙ ДЛЯ РОССИИ

СЦЕНАРИЙ ДЛЯ РОССИИ

Сегодня, в постсоветскую эпоху, эта диалектика сверхмодерна, оборачивающегося сверхархаикой, снова воспроизводится под давлением тех, кого неистовый реформационный темперамент увлек на путь радикал-либерализма. В 1917 году еврейский большевистский авангард решился радикализировать социалистическую идею, переводя ее из сферы стихийного национального самоопределения в русло строгой жреческой ортодоксальности глобалистов Третьего интернационала. В 1991 году демократический еврейский авангард, с не меньшим подозрением относящийся к стихийному народному капитализму (массовой экономической самостоятельности), чем большевики — к народному кооперативному социализму, решается радикализировать классическую либеральную идею, подчинив ее строгой букве нового великого учения — «чикагской школе». Мне не раз уже приходилось писать о том, что собственно социальные и социальноэкономические предпосылки народного капитализма в России к 1991 году имелись.

Банковские вклады населения еще в начале 80-х годов в сумме приближались к 500 миллиардам рублей (в ценах того времени). На складах предприятий хранилось так называемых неликвидов (неустановленного оборудования) примерно на эту же сумму. Если бы наши реформаторы позволили встретиться этим двум потокам посредством свободной продажи неликвидов, а также таким формам поощрения массовой предпринимательской инициативы, как лизинг (аренда оборудования) и поощрительная кредитно-налоговая политика, экономическая революция народного капитализма могла бы состояться в России. Она вполне была подготовлена и происшедшим к тому времени сдвигом в системе массовых ценностей. Большинство опрошенных в 1992–1993 годах респондентов на вопрос о своем главном жизненном кредо ответило: «Быть самому себе хозяином». Однако эта народная экономическая революция так и не состоялась в России. Вместо этого товарищи по партии на своем закрытом (от народа) партийном собрании приняли решение о номенклатурной приватизации, что предполагало экспроприацию вкладов населения и монополизацию предпринимательской деятельности лицами, попавшими в заранее составленный список.

Прежде чем объявить приватизацию, «отпустили цены»; запущенная таким образом инфляция в считанные недели опустошила сбережения народного большинства. В не меньшей мере этому способствовало превращение безналичных счетов в наличные, владельцами которых оказались заранее утвержденные лица из партийно-комсомольской и гебистской номенклатуры.

Я далек от мысли приписывать этот замысел наследникам древнего эзотеризма. В основе номенклатурной приватизации лежала не доктринальная ортодоксальность, а самая низменная прагматика номенклатурной касты. Только в обмен на новый статус собственников эта каста согласилась сдать старый строй.

Но еврейским максималистам-ортодоксам нового священного текста (на этот раз либерального) принадлежит здесь своя незаменимая роль. В самом деле: как бы выглядела номенклатурная приватизация без необходимого идейно-теоретического аргумента? Обыкновенным воровством госсобственности теми, у кого по должности находились ключи от государственных закромов. А уж злостное ограждение процесса приватизации от «посторонних», которые и представляют сам российский народ, выглядело бы и вовсе нелиберально, не в духе «открытого общества».

Вот здесь и подоспело новое «великое учение». Вообще говоря, заимствование отдельных теорий, в особенности инструментального характера, типично для модернизационных периодов. Но что при этом делает национальная интеллигенция? Она, во-первых, старается адаптировать импортированное учение к местным условиям, не стесняясь его модифицировать; во-вторых, в случае решительного расхождения заемной теории с местным опытом она безусловный приоритет отдает реальному опыту.

Совсем иначе вели себя талмудические ортодоксы. Вместо того чтобы адаптировать теорию, смягчая ее доктринальные крайности, они, напротив, со сладострастием акцентировали эти крайности, а реальную жизнь, связанную с национальным культурно-историческим наследием, объявляли патологией, подлежащей искоренению.

При этом заемные теории менялись, в том числе и на прямо противоположные, но принципиальное противостояние почве, народному опыту и даже простому здравому смыслу неизменно повторялось. Когда в моде была марксистская теория, ее большевистские внедренцы в России противопоставляли ее национальной мелкобуржуазной стихии, порождающей капитализм «ежедневно, ежечасно, повсеместно и в массовом масштабе» (Ленин). Когда же идеалом вновь стал капитализм, а пугалом — социализм, то было объявлено, что именно русская национальная почва изначально антикапиталистична и порождает патерналистский социализм, органически связанный, как оказывается, с традициями русской общинности и соборности.

Эти инверсии еврейского сознания знаменательным образом проявились не только в России. Сравнительно недавний пример этого дает Германия. Еврейские интеллектуалы из Франкфуртской школы — Т. Адорно, Э. Фромм, Э. Френкель-Брунсвик, Д. Левинсон — сразу же после американской оккупации Германии после Второй мировой войны сформировали исследовательский проект — «Авторитарная личность»⁷, где доказывали неразрывную органическую связь фашизма с немецкой национальной традицией и менталитетом. Оказывается, корни фашистского менталитета заложены были еще в эпоху Реформации, а главным предтечей фашизма является Лютер. Словом, невозможно преодолеть фашизм в Германии, не разрушив само ядро немецкой национальной традиции — ее протестантский архетип.

Проходит некоторое время, Германия из главного оппонента Америки превращается в ее главного союзника и партнера. И вот теперь еврейские интеллектуалы вспомнили о теории М. Вебера, касающейся протестантских предпосылок капитализма, и, таким образом, протестантская аскеза из воплощения нацистского зла превратилась в едва ли не главную предпосылку всех либеральных добродетелей — от рыночной экономики до правового государства.

А воплощением тоталитарного зла отныне выступает русский народ с его общинными традициями и менталитетом. Русская община, наряду с византийским наследием и православной соборностью, фигурирует в роли колыбели современного тоталитаризма. Таким образом, борьба с советским тоталитаризмом, как некогда борьба с нацизмом, выливается в форму глубинной этнической чистки, совершаемой по указке и под присмотром «победителей». Экономический, социологический, политологический анализ подменяется своеобразной расистской антропологией, назначение которой — изобличить неисправимую туземную наследственность, якобы ставящую русский народ в непримиримо конфликтное отношение к демократической современности. Большевистская революция подается как общинная реставрация, а русское крестьянство — как восставшее против современности большинство ностальгических общинников, навязавших городскому меньшинству идеал реставрированной азиатчины.

Для этой сфабрикованной идеологической версии исторические факты не имеют значения. Фактом же является то, что крестьянское большинство России с треском провалило большевистскую партию на выборах в Учредительное собрание в ноябре 1917 года. Тоталитаризм в России шел из города в деревню, из столичных центров — в провинцию, от заемной западной теории — к политической практике, а не наоборот. Победа большевизма, как и победа нынешнего «либерализма», связана с превосходством организованного столичного меньшинства, к тому же пользующегося мощной зарубежной поддержкой, над разрозненным провинциальным большинством. При этом большинство отнюдь не являлось ретроградным. Большевистские узурпаторы, прячущие свою диктатуру за фасадом «республики Советов», взялись соблазнять крестьянское большинство вовсе не реставрацией общины. Они соблазняли крестьян как «мелкобуржуазных собственников», стремящихся получить землю в свое частное пользование. Соответствующий эсеровский лозунг и был временно взят на вооружение большевиками в манипулятивных целях.

Когда же комиссары укрепили свою власть, они повели войну с крестьянской «мелкобуржуазной стихией», вооружившись идеалом рационально организованного машиноподобного общества. Этот большевистский модерн вскорости принял облик гигантского концлагеря.

Выдавать, как это делают сегодняшние «либералы», кровавую вакханалию Гражданской войны и насильственной коллективизации за стихийную самодеятельность «общинников» — значит снабжать алиби палачей, сваливая всю вину на их жертвы. Но это алиби выдается не случайно. И большевистская модернизация, и нынешняя «либерализация» основаны на русофобии, питающей их демоническую энергетику. И вчерашний и сегодняшний режимы — это режимы гражданской войны меньшинства с большинством, что и объясняет их кажущуюся столь загадочной современную перекличку.

Почему же Западу показался таким правдоподобным либеральный донос на российское большинство? Во-первых, потому, что Западу выгодно сегодня представить свою победу в «холодной войне» не как новый империалистический передел мира, а как торжество демократической современности над темными силами агрессивной архаики. Во-вторых, потому, что Запад вступил в сговор с нашими номенклатурными приватизаторами собственности, рассчитывая в обмен на свою поддержку получить компрадорскую сговорчивость в деле перераспределения постсоветских территорий и ресурсов. «Чикагские мальчики» в России приложили свою руку к составлению того доноса на русский народ, который был верноподданнически отправлен в Америку.

Как только они разъяснили всей передовой общественности, что русский национальный менталитет и традиция — главное препятствие рыночных реформ, стала «вполне объяснимой» политика отлучения народа от приватизации. Реформаторы и рады бы поделиться с народом собственностью, но он, во-первых, не готов ее брать по причине своей неискоренимой общинности и соборности, а во-вторых, ему и рискованно ее доверять — распылит и промотает в полном соответствии с духом национальной «стихии». Словом, и в деле экономического, и в деле политического строительства правящие реформаторы зарекомендовали себя в качестве не демократов, уважающих суверенитет народа, а глобалистов, глядящих на этот народ с одной только им доступной глобальной высоты.

И вот здесь-то и срабатывает злосчастная закономерность: как только модернизаторы, пренебрегая национальным уровнем, вооружаются исключительно глобальной перспективой, их реформаторские практики обретают странности последовательного контрмодерна.

В самом деле, чем ознаменовалась так называемая «шоковая терапия»? Модернизационная теория знает подобные шоки: речь идет о кризисе, охватывающем устаревшие отрасли и профессии, депрессивные регионы. Аванпосты прогресса — наукоемкие производства и «полюса роста» развиваются за счет чувствительных потрясений на экономической «периферии». Таковы представления модернизационной классики. Но что мы имеем в результате доктринальной настойчивости наших модернизаторов?

Главными жертвами их политики оказались именно аванпосты постиндустриального прорыва, ранее созданные в России. Наиболее быстрыми темпами уничтожались наукоемкие производства, сокращались ассигнования на науку, культуру и образование. Климат, насаждаемый «реформаторами» в российском обществе, отмечен каким-то загадочно последовательным вызовом Просвещению.

Просвещение требует повышения доли образованной молодежи в обществе и отодвигание сроков ее вступления в профессиональную жизнь; наши реформаторы постарались отсечь молодежи доступ к инфраструктуре просвещения, вернулась к практике эксплуатации детского труда (законодательно разрешено его использовать с 14 лет), сузили сферу общетеоретической подготовки в пользу ремесленничества. Везде, где процветал дух научно-технического экспериментирования и новационных дерзаний, они поспешили погасить его, объявив несостоятельным по критерию рыночной рентабельности. Самой читающей в мире нации настойчиво навязывают импортированную американскую культуру «коротких фраз» и беззастенчивого примитива, эксплуатирующего сферу человеческих инстинктов. Просвещенческий тип рацио с его высокой пытливостью вытесняется типом, живущим примитивными рефлексами и откликающимся лишь на сиюминутно интересное или полезное.

Складывается нешуточное впечатление, что где-то там на глобальном уровне принято решение, что «эта страна» недостойна высших достижений Просвещения, ее удел — поставлять дешевых рабов для господ из числа «золотого миллиарда». Вместо единого большого пространства модерна насаждается мозаика изолированных, никак друг с другом не общающихся пространств; вместо высоких универсалий Просвещения — местнические амбиции и распри, всеобщая враждебность и подозрительность, эксплуатируемая племенными вождями, жадными до иностранных подачек.

Вместо современной продуктивной экономики, создающей долговременные заделы на будущее в виде перспективных научно-технических разработок, — жадное ростовщичество, абсолютно ничего не создающее и лишь разбазаривающее ранее созданное национальное богатство, вдобавок отравляющее атмосферу духом всеобщего растления. Словом — последовательный и агрессивный контрмодерн, оправдывающий свое наступление на Просвещение ссылками на рекомендации «чикагской школы» и директивы МВФ. Критерий рыночной рентабельности при этом используется как процедура выбраковки всего, рассчитанного на перспективу, всех инвестиций в «человеческий капитал», в пользу того, что способно принести немедленные дивиденды. Возникает подозрение, что эта «близорукость рынка», не терпящего долговременных инвестиций на будущее, скрывает за собой психологию готовящихся к побегу грабителей, которым немедленно нужна наличность, а не какие-то там расчеты на завтрашний день страны.

Может быть, самое любопытное заключается в том, что архаика контрмодерна охватила не только туземное население, обрекаемое на провал в доиндустриальное общество, но вроде бы контролирующую весь этот процесс элиту местных глобалистов, тщательно сверяющих свои часы по европейскому времени.

Если бы не этот факт, то архаические парадоксы глобализма можно было приписать исключительно замыслу реконструкторов мира, заново решающих, какие регионы на планете должны войти в число развитых, а какие необходимо отправить на периферию, даже если прежде они имели свои постиндустриальные заделы. Однако зловещий закон инверсии — превращение глобального в племенное, сверхсовременного в рудиментарное — доказывает свою действенность на примере самой элиты глобалистов.

Те самые люди, которые высокомерно третируют такие «провинциальные» понятия, как национальный интерес, национальные цели и приоритеты, с позиций одной им ведомой глобальной рациональности, проявляют психологию вырождающейся племенной касты, оторванной от норм и морали большого общества, полной подленького заговорщического подмигивания, подчиняющей все свои «глобальные инициативы» сугубо клановым интересам. Отлучение от больших национальных целей неминуемо влечет за собой, вопреки всей глобальной риторике, рождение клановой морали, отвергающей все человеческие установления и нормы в угоду корпоративному эгоизму.

Сегодня все поражаются загадочному провалу цивилизации, оказавшейся беззащитной перед волной тотальной криминализации. Одно из объяснений этого явления — разрушение больших национальных культурных кодексов глобалистами, спешащими прибрать весь мир к рукам. При этом сами они становятся жертвами этого демонтажа: как только «золотая середина» модерна — единые политические нации — дестабилизируется в пользу глобальных притязаний, тут же активизируются заклятые демоны допросвещенческой эпохи — племенное, клановое, ростовщическо-мафиозное начала. Злосчастная роль евреев в этом процессе объясняется тем, что они, в силу своей естественной «остраненности» от туземных национальных начал и в силу подозрительно-опасливого отношения к крепкой государственности, отличаются особым рвением по части глобализма. Но это первенство по части глобализма оборачивается и первенством по части всякого рода мафиозных уклонов и других проявлений клановой «морали для своих».

Кризис «золотой середины» модерна загадочно исказил биографии людей, которые в рамках прежней большой национальной перспективы могли бы стать вполне респектабельными деятелями, способными служить высокому Просвещению.

Не подоспей глобализация со всеми ее соблазнами антигосударственной вседозволенности, то Б. Березовский мог бы оставить свой след в математике. Глобализация совратила его совершенно иными возможностями — и вот перед нами комбинатор и махинатор с отчетливо выраженным мафиозным уклоном, не гнушающийся криминальных практик, вплоть до нелегального вывоза капиталов или контактов с уголовными чеченскими авторитетами.

В горизонте большого национального пространства — времени А. Чубайсу улыбалась перспектива блестящего экономиста-экспериментатора; в горизонте, характеризующемся переплетением глобального и кланового, вышел деятель, сочетающий государственные должности со скандальным «писательством», за которым скрывается элементарное взяточничество. Таких примеров ныне — тысячи. По мере того как еврейский элемент в России (я, разумеется, имею в виду его часть, вошедшую в нынешнюю правящую элиту) «глобализуется», дистанцируясь от больших национально-государственных целей, он одновременно и криминализируется, на глазах обретая мафиозные черты. Процесс этот охватил сегодня практически всю правящую элиту России, все ее звенья и разновидности. Отличительной особенностью еврейской составляющей является то, что она не довольствуется девиантными практиками де-факто; ее темперамент и амбиции заставляют искать легитимацию этих практик средствами нового учения, третирующего стеснительные нормы старой морали.

Наряду с этим глобалистам свойственен большой страх, естественный при отрыве от большой национальной традиции и исключительной опоре на туманности глобального мира. Опять-таки острее всего этот страх проявляется у евреев. Известно, какой страх испытывали «несгибаемые революционеры», весьма и весьма проштрафившиеся перед российской государственностью после превращения «империалистической войны» в гражданскую. Этот страх заставлял их всячески торопить мировую пролетарскую революцию, которая не только все спишет, но и, как ожидалось, начнет с разрушения ненавистного монстра — российской государственности. Современные глобалисты, успевшие не меньше проштрафиться перед российской государственностью, способны торопить мировую войну. Во всяком случае, они не стесняются торопить американцев с их миссией на Востоке, а в продвижении НАТО на Восток усматривать единственную гарантию российской демократии (К. Боровой, С. Ковалев, В. Новодворская и др.).

Чем более однополярным, то есть не имеющим реальных оппонентов американской планетарной гегемонии, окажется мир, тем безопаснее почувствует себя «пятая колонна» глобализма в России, жалующаяся не на притеснения, которых сегодня нет и быть не может ввиду компрадорского характера самой власти, а на неясность своих долговременных перспектив в «этой стране».

Между тем американские архитекторы однополярного мира демонстрируют все тот же закон инверсии — превращения глобализма в этноцентризм, культа «сверхнационального» в поощрение субнационального. В своем стремлении демонтировать крупные самостоятельные государства в качестве носителей «устаревшего» принципа национального суверенитета американские глобалисты всячески поощряют племенной сепаратизм и экстремизм. Против суверенной Югославии была затеяла акция в защиту сепаратистов Косово. Против еще не вполне утратившей свой суверенитет России сегодня развертывается поддержка чеченских сепаратистов-экстремистов. Причем глобалистов отнюдь не смущает, что «борцы за независимость», которым они покровительствуют, являются в полном смысле цивилизационными изгоями, взявшими на вооружение самые криминальные практики — от наркобизнеса до работорговли.

Глобальная идеология прав человека и мораль «граждан мира» оказались вполне совместимыми с прорвавшимися наружу демонами племенной архаики, воспользовавшейся ослаблением национально-организованных структур классического модерна.