Песнь скитальца в ночи{739}
Песнь скитальца в ночи{739}
1
Тем временем они вышли один за другим на чистый воздух, в прохладную задумчивую ночь; Заратустра же вёл за руку самого безобразного человека, чтобы показать ему свой ночной мир, большую круглую луну и серебряные водопады у своей пещеры. И вот, наконец, они стояли безмолвно все вместе; это были старые люди, но сердца их утешились, исполнились решимости, и дивились они про себя, что им так хорошо на земле; а тайна ночи всё ближе подступала к их сердцам. И снова думал Заратустра: «О, как нравятся мне теперь эти высшие люди!», — но он не сказал этого, ибо чтил счастье и молчание их. —
И тогда случилось самое удивительное в тот долгий удивительный день: самый безобразный человек во второй и последний раз принялся пыхтеть и клокотать, но когда он добрался до слов, смотрите, из уст его вдруг отчётливо и чисто вылетел вопрос — хороший, глубокий, ясный вопрос, от которого у всех слышавших его шевельнулось сердце в груди.
«Друзья мои, как кажется вам? — спросил самый безобразный человек. — Ради этого дня — я впервые доволен, что жил всю свою жизнь.
И засвидетельствовать столь многое — этого для меня ещё недостаточно. Стоит жить на земле: один день, один праздник с Заратустрой, научил меня любить землю.
“Так это была — жизнь? — хочу сказать я смерти. — Ну что ж! Ещё раз!”{740}
Друзья мои, как кажется вам? Не хотите ли вы сказать смерти, подобно мне: “Так это была — жизнь? Ну что ж, ради Заратустры, — ещё раз!”» —
Так говорил самый безобразный человек; но было уже близко к полуночи. И как вы думаете, что случилось тогда? Как только высшие люди услышали его вопрос, они сразу осознали превращение и выздоровление своё и кто дал им всё это, — тогда они бросились к Заратустре, стали благодарить, выражать почтение, ласкать, целовать ему руки, и каждый на свой лад: одни смеялись, другие плакали. Старый же прорицатель пританцовывал от удовольствия; и если, как думают некоторые повествователи, он был тогда пьян от сладкого вина, то, несомненно, он был ещё более пьян сладостью жизни, — он позабыл всякую усталость.{741} А есть и такие, кто рассказывает, что тогда плясал и осёл: ибо не напрасно самый безобразный человек поил его вином. Это было так, а может быть и иначе; и если действительно осёл не плясал в тот вечер, то всё-таки случились тогда ещё более великие и диковинные вещи, чем танец осла. Одним словом, как гласит поговорка Заратустры: «Какая разница!»
2
Пока всё это происходило с самым безобразным человеком, Заратустра стоял как опьянённый: его взор потух, язык заплетался, ноги дрожали. И кто сумел бы отгадать, какие мысли пробегали тогда в его душе? Но видно было, что дух отступил от него, бежал впереди и находился где-то в широкой дали, блуждая, как сказано в писании, «над высокой скалой, между двух морей,{742}
— между прошедшим и будущим, как тяжёлая туча». Но мало-помалу, пока высшие люди поддерживали его руками, немного пришёл он в себя и жестом отстранил толпу заботливых почитателей; однако он не говорил. Вдруг повернул он быстро голову: казалось, он что-то услышал; тогда приложил он палец к губам и сказал: «Идём!»
И тотчас стало тихо и таинственно вокруг, а из глубины медленно доносился звук колокола. Заратустра прислушивался к нему, как и высшие люди; затем он снова приложил палец к губам и сказал: «Идём! Идём! Полночь приближается!», — и голос его изменился. Но он всё ещё не трогался с места; тогда стало ещё более тихо и таинственно, всё прислушивалось, даже осёл и почитаемые звери Заратустры, орёл и змея, а также пещера Заратустры, большая холодная луна и сама ночь. Заратустра же в третий раз поднёс руку к губам и сказал:
— Идём! Идём! Идём! Будем теперь странствовать! Час настал! Начнём странствовать в ночи!
3
Полночь приближается, высшие люди, — и вот хочу я сказать вам кое-что на ухо, как тот старый колокол говорит мне на ухо, —
— с такой же таинственностью, так же зловеще, с такой же сердечностью, с какой говорит ко мне этот полночный колокол, переживший больше, чем любой человек:
— уже отсчитавший болезненные удары сердца ваших отцов, — ах! ах! как она вздыхает! как она смеётся во сне! старая, глубокая, глубокая полночь!
Тише! Тише! Слышится многое, что не смеет днём говорить; но теперь, когда воздух свеж, когда стихает шум сердец ваших, —
— теперь говорит оно, теперь слышится, теперь крадётся оно в ночные бодрствующие души: ах! ах! как она вздыхает! как она смеётся во сне!
— разве не слышишь ты, как таинственно, с каким ужасом, с какой сердечностью говорит к тебе старая, глубокая, глубокая полночь?
О друг, вникай!
4
Горе мне! Куда девалось время? Не опустился ли я в глубокие колодцы? Мир спит —
Ах! Ах! Пёс воет, месяц сияет. Лучше мне умереть, умереть, чем сказать вам, о чём думает теперь моё полночное сердце.
Вот я уже умер. Кончено. Паук, зачем ткёшь ты паутину вокруг меня? Ты хочешь крови? Ах! Ах! роса падает, час настаёт —
— час, когда знобит меня и я мёрзну; он спрашивает, неустанно спрашивает: «У кого хватит сердца для этого?
— кому быть господином земли? Кто скажет: так должны вы течь, вы, большие и малые реки!», —
— час приближается; о человек, ты, высший человек, вникай! эта речь для тонких ушей, для твоих ушей — что полночь говорит? внимай!
5
Меня уносит, душа моя танцует. Ежедневный труд! Ежедневный труд! Кому быть господином земли?
Месяц холоден, ветер молчит. Ах! Ах! Разве летали вы уже достаточно высоко? Вы танцевали — но ноги ещё не крылья.
Вы, хорошие танцоры, теперь всякая радость миновала: вино прокисло, все кубки стали хрупкими, могилы забормотали.
Вы летали недостаточно высоко — теперь могилы бормочут: «Спасите же мёртвых! Почему длится так долго ночь? Не опьяняет ли нас луна?»
Высшие люди, спасите же могилы, воскресите трупы! Ах, что точит там червь? Приближается, приближается час, —
— колокол глухо бормочет, сердце ещё скрипит, древесный червь точит, червь сердца. Ах! Ах! Мир — глубина!
6
Сладкозвучная лира! Сладкозвучная лира! Я люблю звук твой, этот опьянённый квакающий звук! — как медленно, как издалека доносится твой звук, издалека, с прудов любви!
Ты, старый колокол, ты, сладкозвучная лира! Все скорби разрывали сердце тебе, скорбь отца, скорбь дедов, скорбь прадедов; речь твоя стала зрелой, —
— зрелой, подобно золотой осени и времени послеполуденному, подобно моему сердцу отшельника, — теперь говоришь ты: мир сам созрел, лоза зарумянилась,
— теперь хочет он умереть, умереть от счастья. О высшие люди, чувствуете ли вы запах? Тайно поднимается из глубины запах,
— благоухание и запах вечности, запах золотистого вина, потемневшего и блаженно-красного от старого счастья,
— от опьяневшего полночного счастья-смерти, которое поёт: мир — глубина, глубь эта дню едва видна!
7
Оставь меня! Оставь меня! Я слишком чист для тебя. Не прикасайся! Разве мой мир не стал сейчас совершенным?
Моя кожа слишком чиста для твоих рук. Оставь меня, глупый, бестолковый, душный день! Разве полночь не светлее?
Самые чистые должны быть господами земли, самые непознанные, самые сильные, души полночные, которые светлее и глубже всякого дня.
О день, тяжёлой поступью идёшь ты за мной? Ты тянешь руки за моим счастьем? Для тебя я богат, одинок, для тебя я клад и сокровищница?
О мир, ты желаешь меня? Разве я столь мирской? Разве я столь духовный? Разве для тебя я так божественен? Но, день и мир, вы слишком неуклюжи,
— вам нужны более ловкие руки, чтобы держаться за более глубокое счастье, более глубокое несчастье, хватайтесь за какого-нибудь бога, но не за меня:
— моё несчастье, моё счастье глубоки, ты, дивный день, но всё же не бог я и не ад божий: скорбь мира эта глубина.
8
Скорбь бога глубже, о дивный мир! Ухватись за скорбь бога, не за меня! Что я! Опьянённая сладкозвучная лира,
— полночная лира, кваканье колокола, которого никто не понимает, но который должен говорить перед глухими, о высшие люди! Ибо вы не понимаете меня!
Миновало! Миновало! О юность! О полдень! О время после полудня! Теперь наступил вечер, и ночь, и полночь, — пёс воет, ветер:
— разве ветер не пёс? Он визжит, он тявкает, он воет. Ах! Ах! как она вздыхает, как смеётся, хрипит и пыхтит, эта полночь!
Как она трезво говорит, эта пьяная сочинительница! она, должно быть, перепила своё опьянение? она стала чересчур бодрой? она пережёвывает?
— свою скорбь пережёвывает она во сне, старая, глубокая полночь, и ещё больше свою радость. Пусть скорбь и глубока — но радость глубже, чем она.
9
Ты, виноградная лоза! За что хвалишь ты меня? Ведь я срезал тебя! Я жесток, ты истекаешь кровью, — для чего воздаёшь ты хвалу моей опьянённой жестокости?
«Что стало совершенным, всё зрелое — хочет умереть!» — так говоришь ты. Благословен, да будет благословен нож виноградаря!{743} Но всё незрелое хочет жить — увы!
Скорбь говорит: «Пройди! Исчезни, ты, скорбь!» Но всё, что страдает, хочет жить, чтобы стать зрелым, и радостным, и тоскующим,
— тоскующим по далёкому, более высокому, более светлому. «Я хочу наследников, — так говорит всё, что страдает, — я хочу детей, я не хочу себя».
Радость же не хочет ни наследников, ни детей, — она хочет себя самоё, хочет вечности, хочет возвращения, хочет, чтобы всё было равновечным себе.
Скорбь говорит: «Разбейся, истекай кровью, сердце! Двигайтесь, ноги! Крылья, летите! Вдаль! Вверх! Боль!» Ну что ж! Вперёд! О моё старое сердце! Жизнь гонит скорби тень!
10
О высшие люди, как кажется вам? Разве я прорицатель? Сновидец? Опьянённый? Толкователь снов? Полночный колокол?
Капля росы? Испарение и благоухание вечности? Разве вы не слышите? Разве вы не чувствуете? Мой мир стал совершенным, полночь — тот же полдень. —
Боль ещё и радость, проклятие ещё и благословение, ночь ещё и солнце, — уходите или вы узнаете: мудрец ещё и безумец.
Говорили вы Да какой-нибудь радости? О друзья мои, тогда вы говорили Да и всякой скорби. Всё сцеплено, нанизано, влюблено одно в другое, —
— хотели вы когда-либо пережить мгновение дважды, говорили вы когда-нибудь: «Ты нравишься мне, счастье! миг! мгновенье!»? Так хотели вы, чтобы всё вернулось!
— всё заново, всё вечно, всё сцеплено, нанизано, влюблено одно в другое, о, так любили вы мир, —
— вы, вечные, любите его вечно и во все времена; и говорите также скорби: пройди, но вернись назад! Ведь радость рвётся в вечный день!
11
Всякая радость хочет вечности всех вещей, хочет мёду, хочет дрожжей, хочет опьянённой полуночи, хочет могил, хочет слёз утешения на могилах, хочет золотой вечерней зари —
— чего только не хочет радость! она более жаждущая, более сердечная, более алчущая, более ужасная, более таинственная, чем всякая скорбь, она хочет себя; она впивается в себя, воля кольца борется в ней, —
— она хочет любви, она хочет ненависти, она чрезмерно богата, она дарит, отвергает, умоляет, чтобы кто-нибудь взял её, благодарит берущего, она хотела бы, чтобы её ненавидели, —
— так богата радость, что жаждет скорби, ада, ненависти, позора, уродства, мира, — ибо этот мир, о, вы, конечно, знаете его!
Высшие люди, по вас томится эта радость, необузданная, блаженная, — по скорби вашей, вы, неудавшиеся! По неудавшемуся томится всякая вечная радость.{744}
Ибо всякая радость хочет себя самоё, вот почему хочет она и сердечной муки! О счастье, о боль! О сердце, разбейся! Высшие люди, поймите же, радость хочет вечности,
— радость хочет вечности всех вещей, она рвётся в желанный вековечный день!
12
Научились ли вы теперь песни моей? Угадали вы, чего хочет она? Ну что ж! Давайте! О высшие люди, так спойте же мне теперь хоровую песнь мою!
Спойте мне теперь сами ту песнь, имя которой: «Ещё раз», а смысл: «во веки веков!», — спойте же, о высшие люди, хоровую песнь Заратустры!
О друг, вникай!
Что полночь говорит? внимай!
«Был долог сон, —
Глубокий сон, развеян он: —
Мир — глубина,
Глубь эта дню едва видна.
Скорбь мира эта глубина, —
Но радость глубже, чем она:
Жизнь гонит скорби тень!
А радость рвётся в вечный день, —
В желанный вековечный день!»{745}
Данный текст является ознакомительным фрагментом.