Отношение к национальным проблемам

Отношение к национальным проблемам

Националистические настроения чужды для большинства заводских людей (я говорю о РСФСР). Волнуют их социальные, материальные и производственные проблемы, и отравляют им жизнь русские начальники и бюрократы! Бытует иногда еще среди них, среди наиболее неразвитых, представление о том, что русский человек, мол, душевнее и крепче «других наций» и т. п. Но все это — тени в сознании, тени прошлого или шовинистической пропаганды: «старший брат» и т. п.

В большинстве районов РСФСР на заводах работают люди самых разных национальностей, и, как правило, они прекрасно уживаются и перемешиваются в дружбе и браках. Об этом пишет и Надежда Мандельштам, свидетельствуя, что почти не встречала среди рабочих антисемитизма.

«Насчет юдофобства я могу по своему опыту сказать, что в народе его нет. Оно всегда идет сверху. Я никогда не скрывала, что я еврейка, а во всех этих семьях — рабочих, крестьян, мельчайших служащих — ко мне относились как к родной, и я не слышала ничего похожего на то, чем запахло в высших учебных заведениях в послевоенный период и, кстати, пахнет и сейчас».

(«Воспоминания», стр. 302).

А там, где не пахнет юдофобством, обычно не пахнет и никакими другими национальными фобиями. По крайней мере среди русского народа в собственно России.

Между прочим, продолжая сравнение, Н. Мандельштам пишет:

«Самое страшное — это полуобразование, и в полуобразованной среде всегда найдется почва для фашизации, для низких форм национализма и вообще для ненависти к интеллигенции. Антиинтеллигентские настроения страшнее и шире, чем примитивное юдофобство, и они все время дают себя знать в переполненных людьми учреждениях, где люди так яростно отстаивают свое право на невежество»,

(там же).

Над национальными проблемами в масштабе всего Советского Союза в инженерно-рабочей среде задумываются мало: не до того. Но для образованных инженеров становится все более тягостной изолированность страны от мира. Они считают также само собой разумеющимся, что формально существующее сейчас право наций на самоопределение и отделение должно стать реальным. И они понимают, что самостоятельность республик могла бы пойти лишь на пользу России, уменьшив возможность восполнять пороки системы за счет эксплуатации национальных окраин.

Миф, распространяемый оппозиционными националистами о том, что наоборот нерусские республики едва ли не эксплуатируют Россию и русский народ, в заводской среде непопулярен. Здесь все хорошо знают, что условия жизни и работы в промышленных центрах РСФСР, как правило, лучше чем в республиках. Миграция рабочих из республик преимущественно в промышленные центры РСФСР служит тому доказательством.

* * *

Между прочим, свои взгляды на «заводской народ» я высказал еще в СССР в повести «В почтовом вагоне» (журнал «Москва» № 12, 1962 г.). Высказал, конечно, в несколько завуалированной форме. И все же убедился тогда, насколько не по душе властям такие взгляды. С большим трудом мне удалось добиться опубликования повести. Два дня, например, пришлось вести бой в редакции журнала «Москва» за фразу:

«Рабочие все-таки остались рабочими!».

Фраза эта стояла под смысловым ударением и в общем контексте выявляла «подтекст» повести. То есть, что рабочие остались пролетариями и не приемлют в глубине души существующие порядки. Мне был поставлен ультиматум, и фразу пришлось вымарать. При издании повести отдельной книжкой я смог ее восстановить, так как цензура в издательствах слабее. (Повесть вышла в издательстве «Советский писатель» в 1963 г.).

Однако, тотчас после выхода повести против меня было возбуждено негласное следствие по распоряжению тогдашнего министра КГБ Семичастного, «исследовали» книжку и в ЦК КПСС. В результате два сотрудника Главлита (цензуры) были сняты с должностей за пропуск повести в печать, а я, судя по моей дальнейшей писательской судьбе, получил соответствующую негласную характеристику. Руководители журнала «Москва» стали обвинять меня в «троцкистском заигрывании» с рабочими, а их подчиненные, «свободомыслящие» интеллигенты — в идеализации рабочих, в народничестве. Иные обвиняли искренне: трудно отрешиться от привычных представлений. Казалось бы, ну чем уж так может отличаться, скажем, слесарь столичной мастерской бытового обслуживания от заводского слесаря? А отличие и словами не выразишь.

В «нормальных» странах людей в их нравственном облике сближают, выравнивают какие-то традиции, устои, религия, демократия, — возможность объединения. В СССР же ничего этого давным-давно нет.

Пустота, пропасть! И советское общество можно представить себе именно как нравственную пропасть, образовавшуюся в результате катастрофы и последовавших «оползней». На одной стене пропасти «зацепилась» за науку научная интеллигенция, много ниже «висят» гуманитарии, зацепившиеся за книжную культуру и высокие слова (в пустоте и это опора, хотя и шаткая). На другой стене разместился инженерно-рабочий слой — на уступе жестких императивов бытия пролетариев государственного капитала, ниже их — остатки крестьянства, «висящие» на остатках своей земли и религиозно-патриархальных устоев. А на дне пропасти, в грязной трясине цинизма, лжи и злобы, копошатся все остальные — высшие и низшие слои общества.

И в психике большинства советских людей, не угодивших на дно нравственной пропасти, произошли необратимые подспудные перемены. Более полувека самой страшной в истории несвободы не прошли для них даром. Большинство из них, возможно сами еще того не осознавая, приобрели необоримое отвращение ко всему, на чем эта несвобода выросла: к насилию, к демагогии, к нетерпимости, к преклонению перед «личностями».

«Всем народом сверху донизу мы чему-то научились…»

(Н. Мандельштам).

Разумеется, плохо с навыками к демократической жизни, но навыки — дело наживное, и их можно приобрести только войдя в демократию, как навыки плавать — войдя в воду.

Русская несвобода, достигнув своего апогея, видимо, исчерпала себя, как некогда, например, французская — в терроре революций и в опустошительных наполеоновских войнах, или как немецкая — в двух мировых войнах и гитлеровском апофеозе насилия.

Более полувека советским людям твердили, что они хозяева жизни и страны. И когда падет лживый режим предельного угнетения, думается, что они захотят действительно стать хозяевами своей судьбы, своей страны, захотят иметь право РЕШАЮЩЕГО голоса во всех касающихся их делах. «У народа, совершившего революцию в феврале 1917 года, нет другого исхода, кроме свободы», — как писал перед смертью В. Гроссман, один из тех интеллигентов, которые сохранили чувство ответственности.

Это не значит, конечно, что России обязательно нужно было пройти через режим тоталитарного госкапитализма. (Как и Германии — через нацизм). Есть и другие пути к демократии, и слишком большую цену пришлось заплатить России за такой «вход». И кто знает, сколько еще придется расплачиваться! Представить себе цепкость режима госкапитализма — задача на грани возможности человеческого разума.

* * *

Подведем главные итоги анализа.

В СССР в специфических условиях тоталитарного государственного капитализма сложился особый весьма монолитный социальный слой инженеров, техников и рабочих промышленности. Этот слой находится в фокусе всех негативных проявлений госкапитализма, заинтересован объективно в глубоких и в то же время преемственных изменениях социально-экономической структуры и более всех к ним подготовлен.

Я могу ошибаться в степени готовности на сегодняшний день инженерно-рабочего «класса» взять судьбу страны в свои руки. Но тот, кто вообще не принимает во внимание этот самый многочисленный сегодня слой советского общества,[12] или не понимает его сути, уже наверняка ошибается в своих прогнозах на будущее.

Существование инженерно-рабочего слоя и его качества — это, пожалуй, важнейший положительный итог развития советского общества. А самый, наверное, печальный итог — это деморализация значительной части интеллигенции, прежде всего гуманитарной.

Как это скажется в будущем, и какой «итог» перевесит, может показать только будущее.