Оцепенелый мир

НЕРЕАЛЬНОСТЬ. Чувство отсутствия, отступление реальности, испытываемое влюбленным субъектом перед лицом мира.

I. «Я жду телефонного звонка, и это ожидание наполняет меня тревогой сильнее, чем обычно. Я пытаюсь чем-нибудь заняться, но мне это толком не удается. Я расхаживаю по комнате: все предметы — знакомость которых меня обычно ободряет, — серые крыши, городской шум, все кажется мне инертным, отчужденным, оцепенелым, как безжизненная планета, как Природа, которую никогда не населял человек».

II. «Я листаю альбом художника, которого люблю; мне это удается лишь с равнодушием. Я одобряю его живопись, но образы застыли, и это тоскливо».

III. «В переполненном ресторане, с друзьями, я страдаю (слово невнятное тем, кто не влюблен). Страдание исходит от толпы, от шума, от декора (кич). Люстры, стеклянный потолок накрывают меня колпаком ирреальности».

IV. «Я один в кафе. Воскресенье, время обеда. За стеклом на приклеенной к стене афише гримасничает и идиотничает Колюш. Мне холодно».

(Мир полон без меня, как в «Тошноте»; он делает вид, что живет за стеклом; мир находится в аквариуме; я вижу его совсем рядом и, однако, отчужденным, сделанным из другой субстанции; я все время выпадаю за пределы самого себя, без головокружения, без тумана перед глазами, ясно и определенно, будто я принял наркотик. «О, когда эта великолепная Природа, раскинувшаяся тут передо мною, показалась мне столь же застывшей, как лакированная миниатюра…»)

Сартр, Вертер

2. Всякий общий разговор, при котором я вынужден присутствовать (если не участвовать), меня терзает, леденит. Мне представляется, что другие, исключая меня из своих речей, несообразно много вкладывают в них себя самих: они что-то утверждают, с чем-то спорят, придираются к мелочам, что-то демонстрируют: да какое мне дело до Португалии, любви к собакам или до последнего номера «Petit Rapporteur»? Я переживаю мир — иной мир — как обобщенную истерию.

3. Чтобы спастись от дереальности — чтобы отсрочить се наступление, — я пытаюсь восстановить связь с миром с помощью брюзжания. Я веду речь против чего-либо: «Приехав в Рим, я вижу, как вся Италия обесценивается у меня на глазах; ни один товар, выставленный за стеклом витрин, не вызывает желания; на виа деи Кондотти, где десять лет тому назад я купил шелковую рубашку и тонкие летние носки, теперь продается одно лишь дешевое барахло. И аэропорту таксист запросил с меня четырнадцать тысяч лир (вместо семи), ибо был праздник Тела Христова. Эта страна проигрывает в обоих отношениях: уничтожает разницу во вкусах, но сохраняет деление на классы и т. д.» Достаточно, впрочем, миги чуть дальше, и эта агрессивность, которая поддерживала во мне жизнь, связь с миром, обернется покинутостью: я погружаюсь в мрачные воды нереальности. «Пьяцца дель Пополо (сегодня праздник), все болтают, все красуются (не в этом ли суть языка — красоваться?), проходит одно семейство за другим, щеголяют maschi, унылый и возбужденный народ и т. д.» Я лишний, но вдвойне печально, что мне и не хочется того, из чего я исключен. Правда, само это выражение последней языковой нитью (нитью складной Фразы) удерживает меня на краю реальности, мало-помалу удаляющейся и застывающей, как лакированная миниатюра молодого Вертера (ныне Природа — это Город).

4. Я претерпеваю реальность как систему власти. Колюш, ресторан, художник, Рим в праздничный День, — все навязывают мне свою систему бытия: они невоспитанны. Бестактность — это ведь просто полнота. Мир полон, полнота — это его система, и — как последнее оскорбление — система эта представлена в качестве «природы», с которой я должен поддерживать добрые отношения: чтобы быть «нормальным» (избавленным от любви), мне следовало бы находить забавным Колюша, хорошим ресторан Ж., прекрасной живопись Т. и оживленным праздник Тела Христова; не только претерпевать власть, но еще и симпатизировать с ней — «любить» реальность? Как это отвратительно для влюбленного (для добродетели влюбленного)! Словно Жюстина в монастыре Сент-Мари-де-Буа.

Пока я воспринимаю мир враждебным, я сохраняю связь с ним: я не безумен. Но подчас, когда ворчливости не хватает, у меня не остается никакого языка; мир не «ирреален» (тогда я смог бы о нем говорить: существует искусство ирреального, и даже очень высокое), но дереален: реальное вытекло из него, оно нигде, так что у меня в распоряжении больше нет никакого смысла (никакой парадигмы); мне не удается определить свои отношения с Колюшем, рестораном, художником, Пьяцца дель Пополо. Какие отношения могут быть у меня с властью, если я ей ни раб, ни соучастник, ни свидетель?

Сад

5. Сидя на своем месте в кафе, я вижу за стеклом Колюша — вот он, застывший, тщательно причудливый. По-моему, он идиот в квадрате: идиот, играющий идиота. Мой взгляд неумолим, как взгляд мертвеца, меня не потешает никакое лицедейство, даже отстраненное, я не принимаю никаких подмигиваний; я отрезан от всякого «ассоциативного оборота»: Колюш на своей афише не вызывает у меня никаких ассоциаций — мое сознание разделено надвое стеклянной стеной кафе.

Фрейд[95]

6. Иногда мир ирреален (я говорю о нем по-другому), иногда он дереален (я говорю о нем с трудом). Kак говорят, это не одно и то же отступление реальности. В первом случае отказ, который я противопоставляю реальности, высказывается через посредство фантазии: все мое окружение меняет ценность по отношению к одной функции, а именно к Воображаемому; влюбленный обособляется тогда от мира, он его ирреализует, поскольку с другой стороны он переживает в фантазмах перипетии или же утопии своей любви; он отдается Образу, по отношению к которому все «реальное» его беспокоит. Во втором случае я тоже теряю реальное, но никакое воображаемое замещение не восполняет эту утрату: сидя перед афишей Колюша, я не «грежу» (даже о другом); я уже даже и не в Воображаемом. Все застыло, оцепенело, замерло, то есть не может быть замещено: Воображаемое (на какой-то миг) вытеснено. В первом случае я истеричен, я ирреализую; во втором случае — я безумен, я дереализую.

Лакан[96]

(Однако, если мне удается благодаря владению письмом высказать эту смерть, то я начинаю возрождаться; я могу проводить антитезы, издавать восклицания, я могу петь: «Надежда как лазурь была светла — Надежда в черном небе умерла» и т. д.)

Верлен[97]

7. Ирреальное изобильно высказывается (тысячи романов, тысячи поэм). А вот дереальное не может быть высказано; ибо если я его высказываю (если я отмечаю его, пусть даже неумелой или слишком литературной фразой), значит, я из него вышел. Вот я в буфете на вокзале в Лозанне, за соседним столиком болтают двое водуазцев, и у меня вдруг, внезапно — свободное падение в дыру дереальности; но этому стремительному падению я могу придать отличительный знак; дереальность, говорю я себе, это вот что: «грубая банальность, произнесенная швейцарским голосом в буфете лозаннского вокзала». На месте дыры уже показалось очень живое реальное — реальное Фразы (безумец, который пишет, никогда не является совсем безумным: он притворщик — никакая «Похвала безумию» невозможна).

8. Иногда, с быстротой молнии, я пробуждаюсь и резко выхожу из падения. После тревожного ожидания в номере большого незнакомого отеля, за границей, вдали от моего привычного мирка, вдруг но мне поднимается могучая фраза: «Да что же это я здесь делаю?» И уже любовь кажется тогда дереальной.

(Где «вещи»? В любовном пространстве или в пространстве мирском? Где «ребяческая изнанка вещей»? В чем же именно ребячество? В том, чтобы воспевать тоску, муки, грусть, меланхолию, смерть, тень, сумрак и т. д. — что и делает, как говорят, влюбленный? Или наоборот: говорить, сплетничать, перемывать косточки, судачить о свете, о его насилиях и конфликтах, о его целях, о его всеобщности — что и делают другие?)

Лотреамон