Отсутствующий

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Отсутствующий

РАЗЛУКА. Всякий языковой эпизод, организующий сцену отсутствия любимого — какова бы ни была его причина или длительность — и стремящийся превратить это отсутствие в испытание покинутостью.

1. Множество песен, мелодий, романсов посвящено любовной разлуке. И тем не менее этой классической фигуры в «Вертере» не обнаруживается. Причина тому проста: здесь любимый объект (Шарлотта) недвижим; удаляется — в некоторый момент — влюбленный субъект (Вертер). А отсутствовать может только другой: другой уходит, я остаюсь. Другой пребывает в состоянии постоянного отбытия, путешествия; он по призванию кочевник, неуловимый; я же, любящий, по противоположному призванию оседлый, неподвижный, всегда в наличности, в ожидании, придавленный к своему месту, невостребованный, словно пакет в дальнем уголке вокзала. Любовная разлука направлена только в одну сторону и может быть высказана лишь с позиций остающегося— а не уезжающего; всегда присутствующее «я» образуется только перед лицом все время отсутствующего «ты». Говорить о разлуке — это значит с самого начала постулировать, что место субъекта и место другого не подлежат перестановке; это значит заявить: «Я менее любим, чем люблю».

Вертер

2. Исторически речь о разлуке ведет Женщина: Женщина оседла, Мужчина — охотник, странник; Женщина верна (она ждет), мужчина — гуляка (он ездит по свету, волочится на стороне). Женщина придает разлуке форму, разрабатывает ее сюжет, поскольку у нее есть на то время, она ткет и поет; песни прядильщиц, песни за прялкой гласят одновременно и о неподвижности (шумом прялки), и о разлуке (вдали — ритмы странствия, морская зыбь, скачка верхом). Отсюда следует, что в каждом мужчине, говорящем о разлуке с другим, проявляется женское: тот мужчина, который ждет и от этого страдает, чудесным образом феминизирован. Мужчина феминизируется не потому, что извращен, а потому, что влюблен. (Миф и утопия: первоначало принадлежало, а грядущее будет принадлежать субъектам, в которых присутствует женское.)

Гюго, И.Б.[182]

3. Иногда мне удается сносно претерпевать разлуку. Тогда я «нормален»: я подравниваюсь под то, как «все» переносят отъезд «дорогого человека»; я со знанием дела подчиняюсь муштре, благодаря которой в раннем детстве мне привили привычку разлучаться с матерью — что не переставало, однако, быть изначально мучительным (чтобы не сказать доводящим до безумия). Я веду себя как успешно отнятый от груди субъект; я умею питаться — в ожидании — иным, нежели материнская грудь. Эта сносно претерпеваемая разлука — не что иное как забвение. Время от времени я оказываюсь неверен. Таково условие моего выживания; ибо если бы я не забывал, я бы умер. Влюбленный, который иногда не забывает, умирает от чрезмерной усталости и перенапряжения памяти (таков Вертер).

Вертер

(Ребенком я ничего не забывал: нескончаемые дни, дни покинутости, когда Мать работала вдали; по вечерам я шел дожидаться ее возвращения на остановку автобуса U-bis у станции Севр-Бабилон; автобусы проходили один за другим, ее не было ни в одном из них.)

4. От этого забвения я пробуждаюсь — и очень быстро, Торопливо восстанавливаю в себе память и раздрай. Из тела исходит слово (классическое), которое именует эмоцию разлуки: воздыхать: «воздыхать по телесному присутствию»; две половинки андрогина воздыхают друг по другу, словно дыхание пир каждой из них неполно и хочет смешаться с другим; Дидро образ объятия, поскольку оно сливает два образа в один-единственный; в любовной разлуке я прискорбно отставший, отклеившийся образ, который сохнет, желтеет, коробится.

Рейсбрук, Пир, Дидро[183]

(Как, разве желание не всегда одно и то же, присутствует ли его объект или отсутствует? Разве объект не отсутствует всегда) — Нет, это не одно и то же томление; имеется два слова: Pothos — при желании отсутствующего человека и Himeros, более пылкое, при желании человека присутствующего.)

Греческий язык[184]

5. Я без конца обращаюсь к отсутствующему с речами о разлуке с ним; ситуация в общем и целом неслыханная; другой отсутствует как референт, присутствует как адресат. Из этого необыкновенного разрыва рождается какое-то невыносимое настоящее время; я зажат между двумя временами, временем референции и временем адресации — ты уехал (о чем я и жалуюсь), ты здесь (поскольку я к тебе адресуюсь). Теперь я знаю, что такое настоящее, это трудное время: беспримесный участок тревоги. Разлука тянется, мне нужно ее как-то выносить. Вот я и начинаю ею манипулировать: преобразовывать разрыв времени в возвратно-поступательное движение, производить ритм, открывать языковую сцену (язык рождается из разлуки; ребенок, привязав на ниточку катушку, отпускает ее подальше и вновь к себе притягивает, изображая уход и возвращение матери, — вот и создана парадигма). Разлука становится активной практикой, занятостью (которая не дает мне заняться ничем другим); происходит создание многоролевого сюжета (сомнения, упреки, желания, меланхолия). Эта языковая инсценировка отодвигает смерть другого, как утверждают, время, когда ребенок еще думает, что его мать отсутствует, и время, когда он считает, что она уже умерла, разделяет очень короткий промежуток. Манипулировать разлукой — значит растягивать этот момент, оттягивать как только возможно тот миг, когда другой мог бы бесчувственно переметнуться из разлуки в смерть.

Уинникот

6. Фигурой фрустрации могло бы быть Присутствие (я каждый день вижу другого и однако этим не вполне удовлетворен; реально объект здесь, но воображаемо мне продолжает его недоставать). Фигурой кастрации могла бы быть Прерывистость (я согласен покинуть другого «без слез», я смиряюсь с трауром по отношениям с ним, я умею забывать). Разлука — фигура лишения; я сразу и желаю, и испытываю нужду. Желание склеивается с нуждой: таков навязчиво повторяющийся факт любовного чувства.

(«Желание — здесь, пылкое, вечное; но Бог превыше его, и воздетым рукам Желания никогда не достигнуть обожаемой полноты.» Речь Разлуки — текст с двумя идеограммами: воздетые руки Желания и протянутые руки Нужды. Я колеблюсь, болтаюсь как маятник между фаллическим образом воздетых рук и младенческим образом протянутых рук.)

Рейсбрук

7. Я в одиночестве сажусь за столик кафе; со мной подходят поздороваться; я чувствую себя в окружении людей, меня ищут, мне льстят. Но другой отсутствует; я вызываю его в самом себе, чтобы он удержал меня на грани этого подстерегающего меня светского любезничания. Я взываю к его «истине» (истине, ощущение которой он у меня вызывает) против истерии обольщения, в которую я явственно соскальзываю. Я возлагаю ответственность за свою светскость на разлуку с другим; я взываю к его защите, к его возвращению; пусть явится другой, пусть выручит меня, словно мать, пришедшая за своим ребенком, из светского блеска, из социального самодовольства, пусть вернет мне «благоговейную интимность, серьезность» мира любовного.

(X… говорил мне, что любовь предохранила его от светской суеты — групповых амбиций, погони за успехом, всяких махинаций, альянсов, расколов, ролей, властных инстанций; любовь превратила его в социальный отброс, чем он и наслаждался.)

8. Вот что гласит один буддийский коан: «Учитель долго, очень долго держит голову своего ученика под водой; мало-помалу пузырьки воздуха становятся все реже; в последний момент учитель вытаскивает ученика из воды, приводит его в чувство: когда ты станешь так же желать истины, как желал воздуха, тогда ты ее и узнаешь». Разлука с другим держит меня головой в воде; я постепенно задыхаюсь, мне не хватает воздуха; и вот посредством этого удушья я и восстанавливаю свою «истину» и подготавливаю Неуступчивость любви.

С.С.[185]