3. Борьба веры против веры.
3. Борьба веры против веры.
- Если бы действительна была только борьба бытия с небытием, истины с неистиной, добра со злом, то через все существование проходило бы одно всеобъемлющее движение. Но из множественности экзистенции происходило как иной пафос то, что экзистенция борется не с безэкзистенциальностью, но с другой экзистенцией. Лишенное экзистенции есть лишь противное и ничтожное, чужая же экзистенция имеет свою собственную глубину; борьба экзистенции с другой экзистенцией, как борьба между верой и верой, не подпадает ни под одну из альтернатив истины и лжи, добра и зла, веры и безверия (Glaubenslosigkeit). У этой борьбы в самом истоке иной характер -непостижимой в своем последнем смысле борьбы против признаваемого в душе равноценным себе, другого нашей возможной коммуникации. Хотя ситуация в существовании делает необходимым известное решение спора, борющиеся знают здесь, что в трансценденции они оба составляют единое целое.
В этой борьбе ненависть самобытия к чужому самобытию как к так-бытию другого сочетается с любовью к бытию, которое есть все же самобытие. Конечной целью остается в ней, - хотя она не обязательно должна быть осознана рационально, и хотя ее невозможно желать целенаправленно, - пройдя через этот разрыв коммуникации, найти все-таки подлинную коммуникацию. Борьба существует здесь как некоторая артикуляция в процессе становящегося самораскрытия и потому означает восхождение, отсутствующее в простой борьбе за существование, которой известна лишь действительность воли к жизни. В борьбе есть солидарность, которая может вдруг пробиться на поверхность и положить конец этой борьбе.
Поскольку, следовательно, есть множественность экзистенции, и поскольку в ее существовании не может прекратиться борьба, то экзистенция хотя и ищет коммуникации с другой экзистенцией, однако эта коммуникация не удается как общность всех, но лишь как действительная историчная общность существующих вместе, с сознанием обязательности вступающих в свою экзистенциальную солидарность, которые, взаимно выбрав друг друга, фактически сразу же оказываются в борьбе против других, исключенных при этом выборе людей. Всякая подлинная коммуникация свойственна немногим. Общность бывает тем больше, чем определеннее она лишена коммуникации. Не будучи уже более общностью веры, она есть обезличивающаяся гарантия совокупного существования. Кажется, будто в мире имеет силу предельная альтернатива индивидуалистического уединения и собирательного целого. Но это - альтернатива самого существования как такового. Экзистенциальным был бы выбор между возможностью соотнесенной с трансценденцией экзистенции и лишенным экзистенции совершенством мира. Возможность экзистенции включает в себя еще в существовании борьбу веры против веры; но совершенство мира осуществляет, пусть даже утопический, компромисс всех безусловностей, сходящихся в лишенный трансценденции порядок некоторого целого для всех.
В борьбе веры против веры нетерпимость, терпимость, безразличие - это позиции, которые не только показывают, как возможная экзистенция относится к другой возможной экзистенции, но раскрывают перед нами сущность самой так относящейся к другому веры. Из неистинной объективации возникает нетерпимость с утратой экзистенции. Те, кто не существуют как самость, хотят навязать другим свою объективность, пусть даже этой объективностью будет всего лишь такая ничтожность, как цвет их знамени. - Терпимость возникает из готовности к признанию в борющейся коммуникации; она допускает существование того, против чего она борется, подразумевая такой смысл, чтобы в конце концов отменить борьбу. - Безразличие указывает на отсутствие соприкосновения: другой, не признанный даже как возможная экзистенция, выпадает из границ экзистенциального интереса, потому ли, что я заинтересован в нем только витально, а уже не верой, или же в силу узости моей собственной экзистенции, которая делает недоступным для другого.
Нетерпимость есть прежде всего спутница злоупотребления объективностью в искушении воли к знанию. Чтобы утвердиться в этом злоупотреблении, я делаюсь рационалистически нетерпимым. Тогда рациональная аргументация, существо которой есть обдуманность и ясность, становится раздраженной и возбужденной; мною движет психологически понятное властолюбие и честолюбие, эти иррациональные мотивы бегства к вводящим меня самого в заблуждение эрзац-формам экзистенции.
Это - слабость моей собственной веры, которая хотела бы справиться с собою силой принуждения: если другой не верит в то же самое объективное, то я предполагаю, что он может считать меня верующим хуже, верующим неистинно. Ибо при моем смешении экзистенциальной и объективно всеобщезначимой истины я не могу видеть иной истины, кроме единой, которая должна насильственно исключать всякую другую как неистину.
Нечто иное есть подлинное возмущение, как гнев, обращенный на низкое, на лишенное экзистенции и обманчивое, поскольку оно не просто существует, но заявляет претензию, значит, господствует, насилует. Здесь вера противостоит безверию.
В то время как нетерпимость отрекается от собственной экзистенции ради всеобщности и объективности, истинная терпимость действительна лишь во внутреннем признании другого, без навязывания ему чего-то. Из силы веры рождается открытость коммуникации, готовность и воля к тому, чтобы допустить сомнение в самом себе, чтобы проверить себя самого в своей вере, прийти к себе на вольном воздухе, в котором допускается в своем праве всякая положительная вера, даже и в борьбе против нее. Здесь не стремятся ни к синтезу всякой веры в одной единой вере как к возможной цели (ложный путь идеализма, который без трансценденции постигает тотальность духа как идею), и не делают одну веру верой всех экзистенций и всех времен. В этом временно-историчном мире предельная действительность есть самоосуществление той или иной экзистенции в опасном процессе, не знающем своей цели и конца ни в каком знании. Из этого процесса исходит скачок к трансценденции, но исходит не поддающимся фиксации и не допускающим подражания способом, как будто бы речь могла идти здесь о некоторой технике. Этот скачок - тайна каждой экзистенции, остающаяся тайной для нее самой. Терпимость знает мерки, не знает только окончательных мерил, и она как положительный акт признания сама находится в движении, ошибаясь и угадывая, ее всегда еще только предстоит обрести. Как позиция терпимость есть готовность к подобной положительности, но никогда не безразличие.
Безразличие есть позволение без всякого интереса. Если толерантность есть всякий раз личное признание, то индифферентность в общественном порядке, в котором никого не позволяется преследовать или ущемлять за его веру, есть неизбежное растворение толерантности. Индифферентность дает другим существовать беспрепятственно, пока они не совершают каких-нибудь витально ущемляющих или возбуждающих негодование действий; у безопасно господствующих безразличие, именующее себя толерантностью, становится умонастроением исконной бесчеловечности, что каждому позволительно быть дураком на свой лад, или, в более любезной форме; что каждый должен достичь блаженства на свой фасон. Безразличие не имеет веры, лишено коммуникации и готовности к ней. Ввиду ограниченности сил и сферы действия каждой экзистенции оно как социологическая позиция неизбежно. Но решающее отличие его от подлинной толерантности состоит в том, что эта последняя даже там, где доходит до границы безразличия, остается все-таки в принципе готовой по возможности слушать другого и соприкасаться с ним.