СТАТЬЯ ВТОРАЯ
СТАТЬЯ ВТОРАЯ
Когда движение за реформу[304] стало непреодолимым, лорд Пальмерстон покинул тори и перебежал в лагерь вигов. Хотя он считал, что опасность возникновения военного деспотизма исходит не от присутствия немецкого королевского легиона на английской земле и не от сохранения большой постоянной армии, но исключительно от «лиц, именующих себя сторонниками реформы», он тем не менее уже в 1828 г. благосклонно относился к распространению избирательного права на такие большие промышленные города, как Бирмингем, Лидс и Манчестер. Но почему?
«Не потому, что в принципе я друг реформы, а потому, что я ее решительный враг».
Он убедился в том, что некоторые уступки, своевременно сделанные бурно развивавшемуся промышленному капиталу, могли бы явиться наиболее надежным средством предотвращения «всеобщей реформы». (Палата общин, 27 июня 1828 года.) Став союзником вигов, он сразу же перестал делать вид, будто целью их билля о реформе было преодоление узких рамок венецианской конституции; наоборот, реформа должна была придать силу и прочность последней, оторвав буржуазию от народной оппозиции.
«Настроения буржуазии будут меняться, и ее недовольство конституцией превратится в приверженность к последней, отчего конституция значительно укрепится и усилится».
Он утешал пэров, уверяя их, что осуществление билля о реформе на деле не угрожает «влиянию палаты лордов» и ее «воздействию на выборы». Аристократии он говорил, что конституция не утратит своего феодального характера, ибо «землевладение — это тот великий фундамент, на котором покоятся здание общества и учреждения страны». Он рассеивал ее страх и с помощью брошенных невзначай иронических намеков: «нас упрекали в том, будто у нас нет серьезного и искреннего желания дать народу подлинное представительство», или — «уверяли, будто мы хотим лишь предоставить аристократии и землевладению влияние в другой форме». Он даже дошел до признания, что наряду с неизбежными уступками буржуазии «главным и руководящим принципом билля о реформе» является «упразднение избирательных привилегий», то есть избирательных привилегий старых торийских «гнилых местечек» в пользу новых вигских. (Палата общин, 24 марта 1831 и 14 марта 1832 года.)
Но теперь настало время вновь обратиться к деяниям благородного лорда в области внешней политики.
Когда в 1823 г., в соответствии с постановлениями Веронского конгресса, в Испанию вступила французская армия, чтобы уничтожить конституцию страны и выдать народ беспощадной мести идиота-Бурбона {Фердинанда VII. Ред.} и его свиты из монахов-ханжей, лорд Пальмерстон отверг идею какого бы то ни было «донкихотского крестового похода во имя абстрактных принципов», какого бы то ни было выступления в «пользу народа», героическое сопротивление которого в свое время спасло Англию от подчинения ее власти Наполеона. Слова, с которыми он обратился по этому поводу к своим тогдашним вигским противникам, живо и верно отражают его собственную внешнюю политику с того момента, когда он сделался бессменным министром иностранных дел своих тогдашних оппонентов. Он сказал:
«Кое-кто хотел бы, чтобы мы уже во время переговоров прибегали к угрозам, не будучи готовыми к войне в случае неудачи этих переговоров. Если бы мы твердили о войне, думая на самом деле о нейтралитете, если бы мы угрожали армией, а потом спрятались бы за какую-нибудь официальную бумагу, если бы мы вызывающе размахивали мечом в момент обсуждения вопроса, а кончили бы тем, что в час битвы взялись бы за перо, чтобы настрочить кучу протестов, — мы поступали бы как хвастливые трусы, навлекли бы на себя презрение всей Европы и стали бы посмешищем в ее глазах». (Палата общин, 30 апреля 1823 года.)
Наконец, мы подходим к прениям по греко-турецкому вопросу, впервые доставившим лорду Пальмерстону возможность проявить свой несравненный талант неутомимого и непоколебимого защитника русских интересов как в кабинете министров, так и в палате общин. Одну за другой воспроизвел он, словно эхо, все ходячие фразы, пущенные в ход Россией о турецких зверствах, греко-православной цивилизации, свободе совести, христианстве и т. д. Но прежде всего мы видим, как он в качестве министра отвергает всякую попытку осудить
«похвальное поведение адмирала Кодрингтона», послужившее причиной разгрома турецкого флота при Наварине, признав при этом, что «это сражение произошло с державой, с которой мы не находимся в состоянии войны», и что оно является «прискорбным событием». (Палата общин, 31 января 1828 года.)
После того как он затем покинул свой пост, он обрушился с целой серией нападок на лорда Абердина, упрекая его в том, что тот слишком медленно выполняет приказы России.
«Где были наша быстрота и энергия, когда дело шло о выполнении наших обязательств по отношению к Греции? Уже приближается июль 1829 г., а все еще не выполнен договор, заключенный в июле 1827 года… Правда, из Мореи турки вытеснены… Но почему были приостановлены военные действия французов на Коринфском перешейке?.. Последовало вмешательство со стороны Англии с ее узколобой политикой и их дальнейшее успешное продвижение было задержано… И почему бы союзникам не поступить с областями к северу от перешейка так же, как поступили они с областями к югу от него, и не занять сразу всю территорию, которая должна быть предоставлена Греции? Я полагаю, что союзники вели с Турцией достаточно много переговоров о Греции». (Палата общин, 1 июня 1829 года.)
Общеизвестно, что в это время князь Меттерних оказывал противодействие посягательствам России, и русским дипломатическим агентам было поэтому поручено — вспомним депеши Поццо-ди-Борго и князя Ливена — изображать Австрию как непримиримого врага освобождения Греции и европейской цивилизации, успехи которой были-де единственной целью русской дипломатии. Благородный лорд естественно следует по этой проторенной дорожке.
«Вследствие узости ее взглядов и злосчастных предрассудков, господствующих в ее политике, Австрия почти опустилась до уровня второстепенной державы».
Вследствие же колеблющейся политики Абердина Англия выглядит
«главным звеном в той цепи, составными частями которой являются Мигел, Испания, Австрия и Махмуд… В задержке с выполнением июльского договора народ усматривает не столько страх перед турецким сопротивлением, сколько непреодолимую неприязнь к свободе Греции». (Палата общин, 1 июня 1829 года.)
Снова и снова нападает он на Абердина за антирусский характер его дипломатии:{29}
«Я, с своей стороны, не удовлетворен некоторыми депешами английского правительства; хотя они, без сомнения, хорошо читаются, достаточно отшлифованы, отстаивают в общих чертах целесообразность примирения с Россией; по вместе с тем они сопровождаются чересчур, быть может, сильным выражением чувств, которые Англия питает к Турции и, если их будет читать заинтересованная сторона, то легко может показаться, что они означают большее, чем на самом деле желали сказать их авторы… Я бы хотел, чтобы Англия приняла твердое решение — и это почти единственно приемлемый курс — ни при каких обстоятельствах и ни в коем случае не становиться в этой войне на сторону Турции и чтобы она открыто и чистосердечно заявила об этом Турции… Существуют три наиболее безжалостные вещи: время, огонь и султан». (Палата общин, 16 февраля 1830 года.)
Здесь я должен напомнить читателю некоторые исторические факты, чтобы не оставить никаких сомнений насчет характера филэллинских чувств благородного лорда.
Россия заняла Гокчу, полосу земли, граничащую с озером Севан, — бесспорное персидское владение, — и в качестве возмещения за ее эвакуацию потребовала от Персии отказа от притязаний на другую часть персидской территории, на Капан. Когда Персия отказалась уступить, Россия начала против нее войну, одержала победу и принудила ее в феврале 1828 г. подписать Туркманчайский договор. По этому договору Персия должна была выплатить России возмещение в два миллиона фунтов стерлингов и уступить провинции Эривань и Нахичевань, включая крепости Эривань и Аббасабад. Единственной целью этого договора, по словам Николая, являлось установление общей границы по Араксу, что, по его утверждению, являлось якобы единственным средством к устранению всяких будущих споров между обоими государствами. Но в то же время он отказался возвратить Персии Талыш и Моган, расположенные на персидском берегу Аракса. Наконец, Персия обязалась также не держать военного флота на Каспийском море. Таково было происхождение русско-персидской войны и таковы были ее результаты.
Что касается религии и свободы Греции, то Россия заботилась о них в то время так же мало, как мало в настоящее время заботится бог православных о судьбе ключей церкви «гроба господня» или знаменитого «купола»[305]. Традиционная политика России издавна состояла в том, чтобы побуждать греков к восстанию, а затем покидать их, предоставляя мести султана. Симпатии России к возрождению Эллады были столь сильны, что на Веронском конгрессе она рассматривала греков как мятежников и признавала за султаном право отвергать всякое иностранное вмешательство в отношения между ним и его христианскими подданными. Более того, царь предлагал свою «помощь Порте в деле подавления мятежников» — предложение, которое, само собой разумеется, было отклонено. После провала этой попытки он обратился уже к великим державам с прямо противоположным предложением: «послать в Турцию армию, которая продиктовала бы мир под стенами Сераля». Для того чтобы связать царю руки чем-то вроде общего выступления, другие великие державы заключили с ним в Лондоне 6 июля 1827 г. договор[306], по которому они взаимно обязались, в случае необходимости, уладить спор между султаном и греками силой оружия. За несколько месяцев до подписания этого договора Россия заключила с Турцией договор — Аккерманскую конвенцию[307], — обязавшись по нему отказаться от всякого вмешательства в греческие дела. До заключения этого договора Россия побудила персидского наследника престола напасть на Оттоманскую империю и осыпала Порту самыми грубыми оскорблениями с целью толкнуть ее на разрыв. Посло всего этого английский посол предъявил Порте условия Лондонского договора от 6 июля 1827 года; он действовал опять-таки от имени России и других держав. С помощью затруднений, вызванных этим нагромождением лжи и обмана, Россия нашла, наконец, предлог к войне 1828–1829 годов. Эта война закончилась Адрианопольским договором, содержание которого резюмируют следующие выдержки из известной брошюры Мак-Нейла «Продвижение России на Востоке»:
«По Адрианопольскому договору царь приобрел Анапу и Поти и значительную территорию на черноморском побережье, часть Ахалцихского пашалыка с крепостями Ахалкалаки и Ахалцих, а также острова в устье Дуная; он выговорил себе такое условие, как разрушение турецкой крепости Журжево и очищение турками территории на правом берегу Дуная на расстоянии многих миль от реки… Много тысяч армянских семей были переселены из азиатских провинций Турции на территорию царя отчасти насильно, а отчасти в результате влияния духовенства… Для своих подданных, находящихся в Турции, царь добился освобождения от всякой ответственности перед местными властями и наложил на Порту огромную контрибуцию под видом возмещения военных издержек и торговых убытков, наконец, в качестве залога, гарантирующего уплату этих сумм, удержал Молдавию, Валахию и Силистрию… Обязав этим договором Турцию признать протокол от 22 марта, который закреплял за султаном права сюзерена Греции и получение от нее ежегодной дани, Россия в то же время использовала все свое влияние для того, чтобы добиться независимости Греции. Греция была превращена в независимое государство, и ее президентом был назначен граф Каподистрия, бывший русский министр»[308].
Таковы факты. Посмотрим, как отображены они в картине, нарисованной рукой лорда Пальмерстона:
«Вполне правдоподобно, что русско-турецкая война возникла в результате посягательств Турции на торговлю и права России и нарушений Турцией договоров». (Палата общин, 16 февраля 1830 года.)
Когда Пальмерстон сделался воплощением вигизма в министерстве иностранных дел, он усовершенствовал эту точку зрения:
«Почтенный и доблестный член парламента» (полковник Эванс) «представил поведение России с 1815 г. до нынешнего дня как постоянную агрессию против других государств. Он указывал в особенности на войны России с Персией и Турцией. Ни в одном из этих случаев Россия не была нападающей стороной, и если в результате персидской войны произошло увеличение ее силы, то это случилось не потому, что она этого добивалась… И в войне с Турцией Россия также не была нападающей стороной. Я не хочу утомлять палату перечислением всех провокаций, которые позволила себе Турция по отношению к России; но нельзя, я полагаю, отрицать, что Турция изгнала со своей территории русских подданных, задержала русские суда, нарушила все постановления Аккерманской конвенции и после сделанных ей представлений отказалась возместить ущерб. Таким образом, если вообще существуют справедливые основания для войны, то Россия имела их в войне с Турцией. Несмотря на это, она не приобрела никаких новых территорий, — по крайней мере, в Европе. Я знаю, что некоторые пункты были оккупированы в течение продолжительного времени» (Молдавия и Валахия — только пункты, а устье Дуная — сущая безделица!) «и что были сделаны некоторые дополнительные приобретения на азиатском побережье у Черного моря, но имелось соглашение между Россией и другими европейскими державами, согласно которому успех России в этой войне не должен был привести к какому-либо расширению ее территории в Европе». (Палата общин, 7 августа 1832 года.)
Ваши читатели теперь поймут, почему сэр Роберт Пиль заявил благородному лорду на открытом заседании палаты общин, что «ему не ясно, чьим представителем он является»[309].