О ДВУХ СТОРОНАХ ВСЯКОГО ВОПРОСА

О ДВУХ СТОРОНАХ ВСЯКОГО ВОПРОСА

В августе 1933 г. старый, но вряд ли почтенный журнал "Ливинг эйдж" опубликовал серию из трех статей под боевым заголовком "Вперед с Гитлером". К тому времени фальшивка с поджогом рейхстага, зверские причуды штурмовиков и реакционные страстишки нового режима достигли всей очевидности. И все-таки одному из авторов, д-ру Алисе Гамильтон, удалось сохранить при виде всего этого безмятежность. Она смотрела с птичьего полета, она пыталась понять нацистов, и вот что вышло из-под ее пера. "Легко оптом осудить подобных людей как сумасшедших или трусов, но это будет упрощенчеством. В конце концов не надо забывать, что Германия на военном положении, а нам, конечно, памятна странная перемена, случившаяся с некоторыми из наших собственных идеалистов во время Великой войны. Несмотря на всю эту жестокость, лицемерие и отвратительную личную мстительность ощущаешь среди плодов нового движения в Германии нечто такое, по чему германский народ изголодался; какими бы гротескными или даже истеричными ни казались отрешенным англосаксам словоизвержения его приверженцев, они не вполне абсурдны; в них есть кое-что, требующее от нас работы мысли"[41].

Разумеется, сочинительница приведенных слов никоим образом не симпатизировала нацистской идеологии. Сама рассудительность тона тому свидетельство. Здесь есть лишь некая упрямая объективность, которую не поколебать зрелищем нескольких случайных преступлений. И все-таки несомненно, что общее впечатление от этих слов благоприятно для нацистов и для "плодов нового движения в Германии". В момент, когда решительное выступление народов мира могло бы еще покончить с властью Гитлера и тем самым избавить человечество от надвигавшейся катастрофы, автор приглашал нас помедлить и подумать.

Алиса Гамильтон апеллировала при этом к конгениальной черте в нас самих, к тому обстоятельству, что мы – "отрешенные англосаксы". Мы-де поэтому должны не доверять упрощенческим и лежащим на поверхности объяснениям; мы должны вспомнить, что "осуждать легко"" мы, наконец, должны сочувствовать тому, по чему "германский народ изголодался". Современная журналистика полна чудес, но не думаю, чтобы где-то она могла дойти до более замечательного злоупотребления объективностью.

"Отрешенный англосакс"! Недурное наименование для той породы политического животного, которой посвящается эта моя глава. Буду, однако, употреблять его как нарицательное, очистив от расистских обертонов, потому что ведь совершенно ясно, что носящее это имя животное процветает под любым солнцем и среди всех народов. Свой главный талант оно приобретает в процессе обучения, не по наследству. Это – трудное искусство бездействия.

На первый, неосновательный, взгляд подобное искусство может показаться необычайно простым: стоит расслабить мышцы – и последует желаемый эффект. Но действие часто бывает столь необходимо и как биологическая потребность, и как социальный императив, что ничегонеделание явно требует специальных предлогов. Предрассудки, о которых мы беседовали во II и III главах, внушают нам бездействие под предлогом воображаемой бесплодности действия. Если человеческая природа неизменна или если зло социальной несправедливости вызвано к жизни непреложными законами эволюции, то, ясное дело, нечего утруждать свою голову (или ноги) лишними хлопотами.

Правда, такие основания для бездействия больше свойственны людям не слишком обостренной нравственной чуткости, чья удовлетворенность своей собственной судьбой оставляет им разве что чувство недоумения перед лицом чужих бедствий. Здесь нет ничего из ряда вон выходящего, ибо именно таково одно из отупляющих последствий частной собственности. Существует, однако, значительная группа лиц, обладающих благополучием и даже богатством, и все-таки сохранивших участие к своим собратьям. Они чутки к страданиям, они возмущаются несправедливостью. Для них было бы совершенно естественным действовать подобающим образом; больше того, они постоянно готовы именно так и поступить. Всю жизнь они словно балансируют на канате: ничтожное движение – и они беззаветно, глубоко, безвозвратно ринутся в действие.

Задача тех, кто желает предотвратить подобную активность, сводится, понятным образом, к тому, чтобы дать таким людям и дальше балансировать на канате. Фокус тонкий – неуспех в нем имеет необратимые последствия. Что ж! Пускай фокус тонкий, да зато чертовски простой. Ну-ка, подумайте, чем можно заниматься, балансируя на канате? Только одной единственной вещью, а именно говорением. А о чем вы будете говорить? Разумеется, о сравнительных достоинствах падения на правую или на левую сторону.

И еще одну группу людей можно добавить к этой категории – людей, наслаждающихся жаром деятельности и близостью к событиям, но не желающих связывать себя ни одним конкретным направлением. Они жаждут слияния с действием и такого знания всего происходящего, как они выражаются, "изнутри", какое для артиста-канатоходца недоступно. Однако в то же самое время они желают сохранить то, что считают своей беспристрастностью и своей неподкупностью. Беспристрастность оказывается в таком случае способностью плавать во всех течениях, как рыба в воде, а неподкупность – вечной неспособностью решиться на что-то одно. Так что по соседству с канатоходцем мы можем поставить эту болтающуюся личность, а болтанка, надо сказать, не относится к видам гимнастики. Гимнастика есть дисциплина, болтанка – отсутствие таковой. Самые ошеломительные эскапады в ней получаются просто вследствие игры противонаправленных сил, на которые болтающаяся личность не оказывает ровно никакого влияния. Носимый, как пробка на воде, всевозможными волнами, такой человек следует наиболее сильному потоку и, как ему мерещится, мудро и величественно скользит среди привычных стихий, имея небо над головой и силу потока под собой. Он рад непосредственному знакомству с несущими его водами и самодовольно констатирует свое собственное внутреннее постоянство – подлинная, чистая, нетонущая пробка. Мир – такой громадный и текучий, такой бурный и изменчивый – предстает ему в облике вечного прилива и отлива. Бурун встречается с буруном, воронка – с воронкой, механически и неумолимо. Пробка взмывает но склону громадной волны, успевает увидеть на ее коньке множество аналогичных вершин и стремглав скатывается по другому склону. Ведь у каждой волны, по-видимому, два склона. По бокам каждой впадины две волны. Во всяком вопросе две стороны.

Не спорю: нелишним будет сразу признать, что в каком-то строгом логическом смысле у всякого вопроса действительно две стороны. Для любого высказывания всегда возможно найти другое, полностью противоречащее ему высказывание; второе высказывание должно будет тогда содержать то, что необходимо, и не более, чем необходимо, для опровержения первого. Так, например, если я скажу, что здесь вчера шел дождь, мое утверждение будет опровергнуто высказыванием, что здесь вчера не было дождя[42]. Но, к несчастью, для любителей уклоняться от выводов в каком-то столь же определенном смысле одно из утверждений обязательно будет ложным. Совершенно очевидно, что два высказывания: "Вчера здесь был дождь" и "Вчера здесь не было дождя" – не могут быть истинными одновременно. Столь же очевидно, что одно из этих высказываний должно быть истинным, а другое ложным. Даже люди самой закоренелой отрешенности должны понять, что две "стороны" здесь совершенно не одинаковы в том, что касается истины. Не случайно при всяком споре крайне важно, чтобы центральное существо дела было аккуратно выражено в терминах логических противоположностей. Это – единственный способ до конца понять, о чем идет речь.

По той же причине, если где-то имеют место две равноценные альтернативы, они не будут противоположными альтернативами; а если они не противоположные, их числу не обязательно ограничиться двумя. Не существует никакого предела, которым можно было бы ограничить число высказываний, способных оставаться непротиворечивыми между собой. Болтающаяся и балансирующая личность стоит поэтому перед такой дилеммой: если альтернативы находятся между собой в отношении противоречия, их будет ровно две, однако одна из них будет ложной; а если альтернативы не противоречат друг другу, они, возможно, согласуются между собой, однако по числу их будет не обязательно две. Под вопросом оказывается или их число, или их равноценность.

Вполне вероятно, что ни болтающийся, ни балансирующий человек не будет чересчур тревожиться об этой дилемме. В конце концов они не занимались строгим мышлением в терминах логических противоречий, а просто, как люди широкие и видавшие свет, замечали, что рано или поздно всякая борьба заставляет людей сгруппироваться в две партии. Еще меньше их обеспокоит возможное умножение числа сторон. Чем больше сторон, тем шире поле для дискуссий. Чем шире поле для дискуссий, тем больше неопределенности. Чем больше неопределенности, тем дольше можно откладывать действие. Боюсь, моя дилемма только утвердит человека типа "и вашим, и нашим" в его испорченности.

Испробуем другой подход. Когда люди говорят, что в любом вопросе две стороны, они лишь в последнюю очередь думают об установлении научной истины. Они думают скорее о политических и социальных проблемах. Они знают, что различные программы соперничают между собой за широкую поддержку. Они с полным основанием не доверяют пылу зилотов и хитрости пропагандистов, и убеждение, что "многое можно сказать в пользу тех и других", дает им уйти из тупика.

Надо сказать тут, что принципы теряют свою содержательность в той мере, в какой используются как простые орудия спора. При инструментальном употреблении принцип начинает выступать в таком множестве разнообразных контекстов, что любая строгость его изначального понятия расшатывается, и вместо него встает множество значений, соответствующее множеству контекстов. Возникающая отсюда двусмысленность губит всякую строгость мысли. Принцип становится пустой фишкой, которой манипулируют в попытке избежать разгрома.

Учение о двух сторонах всякого вопроса страдает от чрезмерной многозначности больше любого другого из обсуждаемых в этой книге мифов. Мы только что наблюдали, что его строгое, логическое значение как раз никого не интересует. Поскольку, таким образом, это учение с самого начала отрывается от своего логического значения, мы с полным основанием можем заранее ожидать массу разнообразия и прихотливого произвола среди реально имеющих хождение значений. Они совершенно невыводимы из логического содержания первоначального высказывания, но должны зависеть от разнообразных обстоятельств, в которых произносится высказывание. Может оказаться, что мой перечень значений неполон; или, наоборот, я мог чересчур удлинить его. (Кажется, прелести балансирования начинают захватывать и меня!) Во всяком случае, я могу только апеллировать к личному опыту читателя, который решит, насколько я прав.

Итак, в высказывании о двух сторонах любого вопроса я нахожу возможность не менее семи значений. Сразу же перечислю их, а потом перейду к обсуждению каждого по очереди. Вот эти семь значений.

1. Важные социальные проблемы раскалывают людей на две группы, каждая из которых предлагает определенное количество весомой аргументации и проявляет определенное количество эгоистической заинтересованности.

2. В любой данной ситуации существует плюрализм одинаково хороших вариантов.

3. Во всех теориях есть определенное количество истины и определенное количество заблуждения, и поэтому следует брать долю истины от каждой.

4. Выступление на той или иной стороне вредит научной беспристрастности.

5. Чем лучше начинаешь понимать противоположные теории, тем больше начинаешь сочувствовать выдвигающим их людям.

6. В споре каждая сторона имеет право быть выслушанной.

7. Никогда нельзя принимать решение, не изучив тщательно все дело.

Первое, второе и третье значения характерны, я бы сказал, для болтающейся, четвертое, пятое и шестое – для балансирующей личности. Седьмое, явно верное, может быть отнесено к кому угодно.