Обозрѣніе Русской словесности за 1829 годъ. (1830).

Обозр?ніе Русской словесности

за 1829 годъ.

(1830).

Прежде нежели мы приступимъ къ обозр?нію словесности прошедшаго года, я прошу просв?щенныхъ читателей обратить вниманіе на сочиненіе, которое, хотя вышло ран?е 29 года, но им?ло вліяніе на его текущую словесность; которое должно им?ть еще большее д?йствіе на будущую жизнь нашей литературы; которое усп?шн?е вс?хъ другихъ произведеній Русскаго пера должно очистить намъ дорогу къ просв?щенію Европейскому; которымъ мы можемъ гордиться передъ вс?ми государствами, гд? только выходятъ сочиненія такого рода; котораго изданіе (выключая, можетъ быть, учрежденіе Ланкастерскихъ школъ) было самымъ важнымъ событіемъ для блага Россіи въ теченіе многихъ л?тъ, и важн?е нашихъ блистательныхъ поб?дъ за Дунаемъ и Араратомъ, важн?е взятія Эрзерума, и той славной т?ни, которую бросили Русскія знамена на ст?ны Царьградскія. Эта книга, — читатель уже назвалъ Ценсурный уставъ.

Вліяніе его на текущую словесность прошедшаго года, хотя мало прим?тное, было т?мъ не мен?е д?йствительно. Наши журналы заимствовали бол?е изъ журналовъ иностранныхъ; переводы, хотя по большей части дурные, передавали намъ бол?е сл?довъ умственной жизни нашихъ сос?дей, и отъ того вся литература наша неприм?тно приближалась бол?е къ жизни обще-Европейской. Самыя перебранки нашихъ журналовъ, ихъ неприличныя критики, ихъ дикій тонъ, ихъ странныя личности, ихъ в?жливости негородскія, — все это было похоже на нестройныя движенія распеленатаго ребенка, движенія необходимыя для развитія силы, для будущей красоты и здоровья.

Но, чтобы в?рн?е опред?лить особенность нашей литературы прошедшаго года, открыть въ ней признаки господствующаго направленія нашей словесности вообще и ея отношеніе къ ц?лостному просв?щенію Европы, бросимъ б?глый взглядъ на характеръ всей литературы нашей девятьнадцатаго стол?тія; ибо одно прошедшее даетъ ц?ну и указываетъ м?сто настоящему, опред?ляя дорогу для будущаго.

Литературу нашу девятьнадцатаго стол?тія можно разд?лить на три эпохи, различныя особенностью направленія каждой изъ нихъ, но связанныя единствомъ ихъ развитія. Характеръ первой эпохи опред?ляется вліяніемъ Карамзина; средоточіемъ второй была Муза Жуковскаго; Пушкинъ можетъ быть представителемъ третьей.

Начало девятьнадцатаго стол?тія въ литературномъ отношеніи представляетъ р?зкую противоположность съ концомъ восемнадцатаго. Въ теченіе немногихъ л?тъ просв?щеніе сд?лало столь быстрые усп?хи, что съ перваго взгляда они являются неимов?рными. Кажется, кто-то разбудилъ полусонную Россію. Изъ л?ниваго равнодушія она вдругъ переходитъ къ жажд? образованія, ищетъ ученія, книгъ, стыдится своего прежняго нев?жества и сп?шитъ породниться съ иноземными мн?ніями. Когда явился Карамзинъ, уже читатели для него были готовы; а его удивительные усп?хи доказываютъ не столько силу его дарованій, сколько повсюду распространившуюся любовь къ просв?щенію.

Но остановимся зд?сь, и подивимся странностямъ судьбы челов?ческой. Тотъ, кому просв?щеніе наше обязано столь быстрыми усп?хами, кто подвинулъ на полв?ка образованность нашего народа, кто всю жизнь употребилъ во благо отечества и уже вид?лъ плоды своего вліянія на вс?хъ концахъ Русскаго царства, челов?къ, которому Россія обязана столькимъ, — онъ умеръ недавно, почти вс?ми забытый, близь той Москвы, которая была свид?тельницею и средоточіемъ его блестящей д?ятельности. Имя его едва изв?стно теперь б?льшей части нашихъ современниковъ; и еслибы Карамзинъ не говорилъ объ немъ, то можетъ быть многіе, читая эту статью, въ первый разъ услышали бы о д?лахъ Новикова и его товарищей, и усомнились бы въ достов?рности столь близкихъ къ намъ событій. Память объ немъ почти исчезла; участники его трудовъ разошлись, утонули въ темныхъ заботахъ частной д?ятельности; многихъ уже н?тъ; но д?ло, ими совершенное, осталось: оно живетъ, оно приноситъ плоды и ищетъ благодарности потомства.

Новиковъ не распространилъ, а создалъ у насъ любовь къ наукамъ и охоту къ чтенію. Прежде него, по свид?тельству Карамзина, были въ Москв? дв? книжныя лавки, продававшія ежегодно на 10 тысячь рублей; черезъ н?сколько л?тъ ихъ было уже 20, и книгъ продавалось на 200 тысячь. Кром? того Новиковъ завелъ книжныя лавки въ другихъ и въ самыхъ отдаленныхъ городахъ Россіи; распускалъ почти даромъ т? сочиненія, которыя почиталъ особенно важными; заставлялъ переводить книги полезныя, повсюду распространялъ участниковъ своей д?ятельности, и скоро не только вся Европейская Россія, но и Сибирь начала читать. Тогда отечество наше было, хотя не надолго, свид?телемъ событія, почти единственнаго въ л?тописяхъ нашего просв?щенія: рожденія общаго мн?нія.

Такъ д?йствовалъ типографщикъ Новиковъ. Зам?чательно, что почти въ то же время, другой типографщикъ, бол?е славный, бол?е счастливый, типографщикъ Франклинъ, д?йствовалъ почти такимъ же образомъ на противоположномъ конц? земнаго шара; но посл?дствія ихъ д?ятельности были столь же различны, сколько Россія отлична отъ Соединенныхъ Штатовъ.

Можетъ быть, самъ Карамзинъ обязанъ своею первою образованностью Новикову и его друзьямъ-единомышленникамъ. По крайней м?р? въ ихъ кругу началось первое развитіе его блестящихъ дарованій, и онъ оставилъ намъ трогательное описаніе своей дружбы съ однимъ изъ нихъ, съ Г-мъ II.[5]. Говорить ли о другомъ товарищ? Новикова, объ этомъ славномъ Ленц?, объ надежд? и удивленіи просв?щенной Европы, который у насъ, въ нищет? и крайности, замерзъ на большой дорог?[6]! —

Карамзинъ засталъ свою публику подъ вліяніемъ мистицизма, странно перем?шаннаго съ мн?ніями Французскими изъ середины восьмнадцатаго стол?тія. Этимъ двумъ направленіямъ надлежало сосредоточиться, и они естественно соединились въ томъ филантропическомъ образ? мыслей, которымъ дышатъ вс? первыя сочиненія Карамзина. Кажется, онъ воспитанъ былъ для своей публики и публика для него. Каждое слово его расходилось по всей Россіи; прозу его учили наизусть и восхищались его стихами, не смотря на ихъ непоэтическую отд?лку, — такъ согласовался онъ съ умонаклонностью своего времени. Между т?мъ всеобщность его вліянія доказываетъ намъ, что уже при первомъ рожденіи нашей литературы мы въ самой поэзіи искали преимущественно философіи, и за образомъ мн?нія забывали образъ выраженія. До сихъ поръ еще мы не знаемъ, что такое вымыслъ и фантазія; какая-то правдивость мечты составляетъ оригинальность Русскаго воображенія; и то, что мы называемъ чувствомъ, есть высшее, что мы можемъ постигнуть въ произведеніяхъ стихотворныхъ.

Направленіе, данное Карамзинымъ, еще бол?е открыло нашу словесность вліянію словесности Французской. Но именно потому, что мы въ литератур? искали философіи, искали полнаго выраженія челов?ка, образъ мыслей Карамзина долженъ былъ и пл?нить насъ сначала, и въ посл?дствіи сд?латься для насъ неудовлетворительнымъ. Челов?къ не весь утопаетъ въ жизни д?йствительной, особенно среди народа нед?ятельнаго. Лучшая сторона нашего бытія, сторона идеальная, мечтательная, та, которую не жизнь намъ даетъ, но мы придаемъ нашей жизни; которую преимущественно развиваетъ поэзія Н?мецкая, — оставалась у насъ еще невыраженною. Французско-Карамзинское направленіе не обнимало ее. Люди, для которыхъ образъ мыслей Карамзина былъ довершеніемъ, в?нцомъ развитія собственнаго, оставались спокойными; но т?, которые начали воспитаніе мн?ніями Карамзинскими, съ развитіемъ жизни увид?ли неполноту ихъ и чувствовали потребность новаго. Старая Россія отдыхала; для молодой нуженъ былъ Жуковскій.

Идеальность, чистота и глубокость чувствъ; святость прошедшаго; в?ра въ прекрасное, въ неизм?няемость дружбы, въ в?чность любви, въ достоинство челов?ка и благость Провид?нія; стремленіе къ неземному; равнодушіе ко всему обыкновенному, ко всему, что не душа, что не любовь, — однимъ словомъ, вся поэзія жизни, все сердце души, если можно такъ сказать, явилось намъ въ одномъ существ?, и облеклось въ пл?нительный образъ Музы Жуковскаго. Въ ея задумчивыхъ чертахъ прочли мы отв?тъ на неясное стремленіе къ лучшему и сказали: „вотъ чего не доставало намъ!” — Еще большею прелестью украсили ее любовь къ отечеству, ужасъ и слава народной войны.

Но поэзія Жуковскаго, хотя совершенно оригинальная въ средоточіи своего бытія (въ любви къ прошедшему, которую можно назвать господствующимъ тономъ его лиры)[7], была однакоже воспитана на п?сняхъ Германіи. Она передала намъ ту идеальность, которая составляетъ отличительный характеръ Н?мецкой жизни, поэзіи и философіи; и такимъ образомъ въ составъ нашей литературы входили дв? стихіи: умонаклонность Французская и Германская.

Между т?мъ лира Жуковскаго замолчала. Изр?дка только отрывистые звуки знакомыми переливами напоминали намъ о ея прежнихъ п?сняхъ. Но развитіе духа народнаго не могло остановиться. Какъ мысль зоветъ звукъ, такъ народъ ищетъ поэта. Ему необходимъ наперсникъ, который бы сердцемъ отгадывалъ его внутреннюю жизнь, а въ восторженныхъ п?сняхъ велъ дневникъ развитію господствующаго направленія. Поэтъ для настоящаго, что историкъ для прошедшаго: проводникъ народнаго самопознанія.

Литература наша, какъ мы уже сказали, представляла два борящіяся начала; но и филантропизмъ Французскій и Н?мецкій идеализмъ совпадались въ одномъ стремленіи: въ стремленіи къ лучшей д?йствительности. Пушкинъ выразилъ его сначала подъ св?тлою краскою дов?рчивой надежды, потомъ подъ мрачнымъ покровомъ Байроновскаго негодованія къ существующему.

Но ни то, ни другое не могло быть продолжительнымъ: это дв? крайности колебанія маятника, ищущаго равнов?сія. Между безотчетностью надежды и Байроновскимъ скептицизмомъ есть середина: это дов?ренность въ судьбу и мысль, что с?мена желаннаго будущаго заключены въ д?йствительности настоящаго; что въ необходимости есть Провид?ніе; что если прихотливое созданіе мечты гибнетъ, какъ мечта, за то изъ совокупности существующаго должно образоваться лучшее прочное. Оттуда уваженіе къ д?йствительности, составляющее средоточіе той степени умственнаго развитія, на которой теперь остановилось просв?щеніе Европы и которая обнаруживается историческимъ направленіемъ вс?хъ отраслей челов?ческаго бытія и духа.

Исторія въ наше время есть центръ вс?хъ познаній, наука наукъ, единственное условіе всякаго развитія; направленіе историческое обнимаетъ все. Политическія мн?нія, для пріобр?тенія своей достов?рности должны обратиться къ событіямъ, сл?довательно, къ Исторіи: такъ Тьерри, чтобы защитить н?которыя положенія въ парламент?, написалъ Исторію Франціи. Философія, сомкнувши кругъ своего развитія сознаніемъ тожества ума и бытія, устремила всю д?ятельность на прим?неніе умозр?ній къ д?йствительности, къ событіямъ, къ исторіи природы и челов?ка. Математика остановилась въ открытіи общихъ законовъ и обратилась къ частнымъ приложеніямъ, къ сведенію теоріи на существенность д?йствительности. Поэзія, выраженіе всеобщности челов?ческаго духа, должна была также перейти въ д?йствительность и сосредоточиться въ род? историческомъ.

В?къ не могъ не им?ть вліянія и на Пушкина: мы увидимъ это, говоря о Полтав?. Но обратимся теперь къ прошедшему году; теперь, съ высоты общей мысли, намъ будетъ легче обнять весь горизонтъ нашей словесности и указать настоящее м?сто ея частнымъ явленіямъ.

Посл? всего будемъ мы говорить объ нашихъ журналахъ и альманахахъ. О другихъ изданіяхъ временныхъ, хотя и неперіодическихъ, упомянемъ только въ отношеніи къ важн?йшимъ сочиненіямъ, или въ прим?ръ и доказательство н?которыхъ отт?нковъ характера нашей литературы; но преимущественно обратимся къ т?мъ первокласснымъ произведеніямъ нашей словесности, которыя блеснули на литературномъ неб? прошедшаго года такъ ярко, какъ близкія кометы, и утвердились на немъ такъ прочно, какъ неподвижныя зв?зды, чтобы навсегда св?тить и указывать путь.

Первое, что привлекаетъ зд?сь наше вниманіе, это XII томъ Исторіи Русскаго Государства, посл?дній плодъ трудовъ великихъ, посл?дній подвигъ жизни полезной, священной для каждаго Русскаго. XII томъ Исторіи Россійскаго Государства, кажется, еще превзошелъ прежніе силою краснор?чія, обширностью объема, в?рностью изображеній, ясностью, стройностью картинъ, и этимъ ровнымъ блескомъ, этою чистотою, твердостью брилліантовою Карамзинскаго слога. Вообще достоинство его Исторіи ростетъ вм?ст? съ жизнію протекшихъ временъ. Ч?мъ ближе къ настоящему, т?мъ полн?е раскрывается передъ нимъ судьба нашего отечества; ч?мъ сложн?е картина событій, т?мъ она стройн?е отражается въ зеркал? его воображенія, въ этой чистой сов?сти нашего народа. — Не м?сто зд?сь входить въ подробный разборъ Карамзина и не по силамъ намъ оц?нить его достоинство. Въ молчаніи почтимъ память безсмертнаго, и съ благогов?ніемъ принесемъ дань благодарности и удивленія на его св?жую могилу.

Но какъ умолчать о его критикахъ, д?лавшихъ столько шуму въ нашей литератур?? — Почти каждое произведеніе Карамзина было яблокомъ раздора для нашей полупросв?щенной словесности. Это т?мъ удивительн?е, что Карамзинъ ни разу не отв?чалъ ни на одну критику и не оскорбилъ ни одного самолюбія; что возвышенность и до конца неизм?нившаяся чистота его души и жизни не оставили никакого оправданія для личной вражды; что, наконецъ, слава его, казалось, не могла не заглушить внушеній низкой зависти. Не смотря на то, сколь немногіе изъ критиковъ сохранили въ глазахъ публики характеръ безпристрастія! — Но если Карамзинъ им?лъ враговъ, за то истинными друзьями никто не былъ счастлив?е Карамзина, и никто не им?лъ столькихъ почитателей, столькихъ поклонниковъ, столькихъ горячихъ защитниковъ своей славы. Отъ того первый шагъ его въ область словесности уже былъ ознаменованъ рожденіемъ партій. Он? разд?ляли почти всю просв?щенную Россію на дв? неравныя стороны, не засыпали въ продолженіе всей жизни Карамзина и пережили его земное существованіе. — Ч?мъ выше зв?зда, т?мъ гуще толпа родныхъ зв?здъ вокругъ нея, т?мъ больше м?ста для темныхъ тучь подъ нею.

Вс?хъ критиковъ Исторіи Россійскаго Государства можно разд?лить на два класса: къ первому принадлежатъ критики, нападающіе на частныя ошибки, неизб?жныя въ труд? столь огромномъ, столь несоразм?рномъ съ силами одного челов?ка. Долго еще не изв?дать намъ вполн? бездоннаго моря народной жизни, затемненнаго его отдаленностью и мутностью источниковъ! — Признательности просв?щенныхъ заслуживаютъ люди, посвятившіе себя изученію древности, когда съ достаточными силами, съ простотою, съ должнымъ уваженіемъ къ безсмертному историку, они исправляютъ погр?шности, которыя естественно должны были вкрасться въ его Исторію. Но такъ ли поступаетъ большая часть нашихъ критиковъ? — Въ темныхъ подвалахъ архивскихъ они теряютъ всякое чувство приличія, и выходятъ оттуда съ червями самолюбія и зависти, съ пылью мелкихъ придирокъ и въ грязи неуваженія къ достоинству. Сюда принадлежатъ н?которыя статьи, пом?щенныя въ Московскомъ В?стник? 28 и 29 годовъ, и заслужившія справедливое негодованіе вс?хъ друзей Русской исторіи и покойнаго исторіографа. — Но все справедливое справедливо только въ границахъ, и т?, которые, за пом?щеніе сихъ статей поставили издателя въ одинъ разрядъ съ сочинителемъ и включили его въ число противниковъ Карамзина, столько же неправы, сколько самъ издатель, пом?стившій сіи статьи. Если посл?дній нашелъ въ нихъ зам?чанія, казавшіяся ему истинными, то, по моему мн?нію, онъ долженъ былъ требовать отъ автора исключенія всего неприличнаго, и въ случа? отказа, совс?мъ не печатать его рецензій, съ потерею которыхъ публика потеряла бы весьма немного. Но если Г. Погодинъ поступилъ иначе, то онъ заслуживаетъ упрекъ, какъ журналистъ, а не какъ челов?къ и писатель, неим?ющій должнаго уваженія къ Карамзину. Собственныя сочиненія Г. Погодина служатъ тому лучшимъ доказательствомъ.

Второй разрядъ критиковъ нападаетъ на систему и планъ ц?лаго, на понятія исторіографа объ исторіи вообще. Они обвиняютъ Карамзина въ томъ, что онъ не обнимаетъ вс?хъ сторонъ и отт?нковъ нашей прошедшей жизни. Но критики не чувствуютъ, что если упреки ихъ справедливы, то они служатъ не порицаніемъ, а похвалою Исторіи Россійскаго Государства. Ибо невозможно обнять народной жизни во вс?хъ ея подробностяхъ, покуда частныя отрасли ея развитія не обработаны въ отд?льныхъ твореніяхъ и не сведены къ посл?днимъ выкладкамъ. Отъ того, изъ столькихъ историковъ, признанныхъ за образцовыхъ, критики не назовутъ намъ двухъ, писавшихъ по одному плану. Напротивъ того каждый бытописатель избиралъ и пресл?довалъ преимущественно одну сторону жизни описываемаго имъ государства, оставляя прочія въ т?ни и въ отдаленіи. Если Карамзинъ, сл?дуя ихъ прим?ру, ограничился преимущественнымъ изложеніемъ политическихъ событій и недосказалъ многаго въ другихъ отношеніяхъ, то это ограниченье было единственнымъ условіемъ возможности его усп?ха; и намъ кажется весьма страннымъ упрекать Карамзина за неполноту ея картины тогда, когда и съ этой неполной картины мы еще до сихъ поръ не можемъ снять даже легкаго очерка, чтобы оц?нить ее какъ должно. — Пусть люди съ талантомъ пишутъ другія исторіи; пусть изберутъ они средоточіемъ своихъ изысканій частную жизнь нашего народа, или изм?неніе нашихъ гражданскихъ постановленій, или воспитаніе нашего просв?щенія, или ходъ и усп?хи торговли, или монеты и медали: — трудъ ихъ можетъ быть полезенъ и достиженіе ц?ли возможно, ибо они пойдутъ по дорог?, уже прочищенной.

Кром? сихъ двухъ разрядовъ есть еще третій родъ критиковъ, которымъ самая ничтожность ихъ даетъ право на особенный классъ: это критики нев?жды. Равно б?дные познаніями историческими и литературными, лишенные даже поверхностнаго понятія объ общихъ положеніяхъ науки, и совершенно безчувственные къ приличіямъ нравственнымъ, они слабыми руками силятся пошатнуть твореніе в?ковое, переворачиваютъ смыслъ въ словахъ писателя великаго, см?ютъ приписывать ему собственное неразуміе, и хотятъ учить д?тскимъ истинамъ мужа безсмертнаго, гордость Россіи. Даже достоинство учености думаютъ они отнять у Исторіи Карамзина, и утверждаютъ, что она писана для однихъ св?тскихъ нев?ждъ, они, нев?жи несв?тскіе! — Все безполезно, что они говорятъ; все ничтожно, все ложь, — даже самая истина; и если случайно она вырвется изъ устъ ихъ, то, красн?я, сп?шитъ снова спрятаться въ свой колодезь, чтобы омыться отъ ихъ осквернительнаго прикосновенія. — Я не называю никого: читатель самъ легко отличитъ этотъ разрядъ судей непризванныхъ по той печати отверженія, которою украсило ихъ литературное и нравственное нев?жество, положивъ клеймо своей таможни на ихъ контрабандное лицо.

Оставимъ ихъ.

Но съ удовольствіемъ укажемъ на критику, въ которой д?льность и безпристрастіе розысканій соединяются съ приличностью тона: это статья, напечатанная въ 3 № Моск. В?стн. О участіи Годунова въ убіеніи Димитрія.

Кром? XII тома Россійской Исторіи, въ прошедшемъ году вышло у насъ, если в?рить журналамъ, еще одно сочиненіе историческое, зам?чательное по достоинству литературному: это Полтава Пушкина. Въ самомъ д?л?, изъ двадцати критикъ, вышедшихъ на эту поэму, бол?е половины разсуждало о томъ, д?йствительно ли согласны съ исторіей описанныя въ ней лица и происшествія. Критики не могли сд?лать большей похвалы Пушкину.

Мы вид?ли, что одно стремленіе воплотить поэзію въ д?йствительность уже доказываетъ и б?льшую зр?лость мечты поэта, и его сближеніе съ господствующимъ характеромъ в?ка. Но всегда ли поэтъ былъ в?ренъ своему направленію? и, переселивъ воображеніе въ область существенности, нашелъ ли онъ въ ней полный отв?тъ на вс? требованія поэзіи? или выступалъ иногда изъ круга д?йствительности, какъ бы видя въ немъ арфу, у которой недостаетъ еще н?сколькихъ струнъ, чтобы выразить вс? движенія души?

Кром? голой существенности и дополнительной думы поэта (которая также существенность), мы еще находимъ въ Полтав? иногда думу, противор?чащую д?йствительности, иногда порывъ чувства, несогласный съ т?мъ Шекспировскимъ состояніемъ духа, въ которомъ долженъ находиться творецъ, чтобы смотр?ть на вн?шній міръ, какъ на полное отраженіе внутренняго. Въ доказательство укажемъ на два м?ста Полтавы: на софизмъ о любви стариковъ и на романическую чувствительность Мазепы, когда онъ узнаетъ хуторъ Кочубея. И то, и другое противор?читъ истин?; но и то, и другое д?лаетъ минутный эффектъ. Это сцена изъ Корнеля, вплетенная въ трагедію Шекспира.

Такое бореніе двухъ началъ: мечтательности и существенности, должно необходимо предшествовать ихъ примиренію. Это переходъ съ одной степени на другую; и въ наше время не одинъ Пушкинъ можетъ служить прим?ромъ такого разногласія. Имъ дышетъ большая часть трагедій Шиллера, вс? трагедіи Раупаха, Фр. Шлегеля[8], Грильпарцера и почти вс? произведенія нов?йшихъ Н?мецкихъ писателей; Французская мелодрама обязана ему своимъ происхожденіемъ; иногда мы находимъ его даже у Вальтера Скотта, когда для возбужденія б?льшаго любопытства онъ вводитъ своихъ героевъ въ положенія неестественныя; самъ Гете, великій Гете, даже въ Эгмонт? наклонился одинъ разъ передъ своимъ в?комъ, олицетворивъ свободу Фландріи.

Но та зр?лость таланта, которую доказываетъ господствующій, хотя и не везд? выдержанный характеръ Полтавы, зам?тна также и въ отд?льныхъ частяхъ сей поэмы. Объ ней свид?тельствуютъ и мастерская обработка стиховъ, и сжатая полнота разсказа, и стройность переходовъ, особливо въ первой п?сни, и ясная выразительность картинъ, и даже н?которыя небрежности въ язык? и въ описаніяхъ. Вообще, если мы будемъ смотр?ть на Полтаву, какъ на зеркало дарованія, то увидимъ, что она даетъ намъ право на б?льшую надежду въ будущемъ, нежели вс? прежнія поэмы Пушкина. Но за то, если мы будемъ рассматривать ее въ отношеніи къ ней самой, то найдемъ въ ней такія несовершенства, которыя хотя н?сколько объясняютъ намъ, почему публика приняла ее не съ такимъ восторгомъ, какой обыкновенно возбуждаютъ въ ней произведенія Пушкина. Главное изъ сихъ несовершенствъ есть недостатокъ единства интереса, единственнаго изъ вс?хъ единствъ, котораго несоблюденіе не прощается законами либеральной піитики. Еслибы поэтъ сначала возбудилъ въ насъ участіе любви или ненависти къ политическимъ замысламъ Мазепы, тогда и Петръ, и Карлъ, и Полтавская битва были бы для насъ развязкою любопытнаго происшествія. Но посвятивъ первыя дв? п?сни преимущественно исторіи любви Мазепы и Маріи, Пушкинъ окончилъ свою пов?сть вм?ст? съ концомъ второй п?сни, и въ отношеніи къ главному интересу поэмы всю третью п?снь можно назвать почти лишнею.

По этой ли причин?, или потому, что словесность наша еще не доросла до господствующаго направленія Полтавы, поэма сія не им?ла видимаго вліянія на нашу литературу, и ни одинъ изъ подражателей Пушкина не избралъ ее въ образцы для своихъ мозаиковъ.

Но сколько однол?тнихъ литературныхъ цв?тковъ вышло въ прошедшемъ году изъ с?мянъ, брошенныхъ Пушкинымъ на поле нашей словесности еще во время его Байроновскаго направленія! — Зам?чательн?йшій изъ подражателей Пушкина есть Г. Подолинскій. Но его поэма, Борскій, по б?дности мыслей, по несоотв?тственности языка съ чувствами и чувствъ съ предметами, и по еще важн?йшимъ несообразностямъ въ план?, — зам?чательна только одною звучностью стиховъ.

Жуковскій напечаталъ въ прошедшемъ году свое Море, П?снь поб?дителей изъ Шиллера и связанные отрывки изъ Иліады. Зд?сь въ первый разъ увид?ли мы въ Гомер? такое качество, котораго не находили въ другихъ переводахъ: что у другихъ напыщенно и низко, то зд?сь просто и благородно; что у другихъ бездушно и вяло, зд?сь сильно, мужественно и трогательно; зд?сь все тепло, все возвышенно, каждое слово отъ души; можетъ быть это-то и ошибка, если прекрасное можетъ быть ошибкою.

Море Жуковскаго живо напоминаетъ всю прежнюю его поэзію: т? же звуки, то же чувство, та же особенность, та же прелесть. Кажется, вс? струны его прежней лиры отозвались зд?сь въ одномъ душевномъ звук?. Есть однако отличіе: что-то больше задумчивое, нежели въ прежней его поэзіи.

Торжество поб?дителей во многихъ м?стахъ превосходитъ подлинникъ изящностью отд?лки и поэтическими отт?нками языка. Такова участь большей части переводовъ Жуковскаго. Изъ подражателей Жуковскаго, писавшихъ въ прошедшемъ году, зам?чательн?йшіе: И. И. Козловъ и ?. Н. Глинка. Первый издалъ собраніе своихъ стихотвореній.

Любовь къ литератур? Германской, которой мы обязаны Жуковскому, все бол?е и бол?е распространяясь въ нашей словесности, была весьма зам?тна и въ произведеніяхъ прошедшаго года. Между поэтами Н?мецкой школы отличаются имена Шевырева, Хомякова и Тютчева. Посл?дній, однакоже, напечаталъ въ прошедшемъ году только одно стихотвореніе. Хомяковъ, котораго стихи всегда дышатъ мыслію и чувствомъ, а иногда блестятъ докончанностью отд?лки, отдалъ на театръ своего Ермака; но чтобы судить объ этой трагедіи, подождемъ ея явленія въ большой печатный св?тъ; давно уже сказано, что типографскій станокъ есть единственно в?рный пробный камень для звонкой монеты стиховъ. Шевыревъ пом?щалъ въ журналахъ н?которыя мелкія стихотворенія, и кром? того отрывки изъ перевода Вильгельма Теля. Им?я дарованія отличныя, обладая р?дкимъ познаніемъ Русскаго языка, удивительною легкостью въ труд? и бол?е всего душею пламенною, сосредоточенною въ любви къ высокому, Шевыревъ однакожъ им?етъ важный недостатокъ: недостатокъ отд?лки, и не только въ частяхъ, но и въ план?; не только въ важныхъ, но даже и въ мелкихъ стихотвореніяхъ. Часто вм?щаетъ онъ дв? разнородныя, господствующія мысли въ одну піесу и т?мъ м?шаетъ чувству сосредоточиться. Но это богатство мыслей, часто излишнее, (какъ бы желали мы упрекнуть въ этомъ качеств? б?льшую часть нашихъ писателей!), это богатство мыслей, особенно зам?тное въ проз? Шевырева, не есть ли залогъ его будущихъ усп?ховъ? — Теперь онъ только выступаетъ на поприще; когда же жизнь и опытъ положатъ посл?дній в?нецъ вкуса на его счастливыя дарованія, тогда, конечно, онъ займетъ значительное м?сто въ нашей литературной аристократіи.

Говоря о той части словесности, которая преимущественно обнаруживаетъ вліяніе Н?мецкое, нельзя не упомянуть объ Ижорскомъ, соч. неизв?стнаго. Н?которыя сцены изъ этой драматической фантазіи были напечатаны въ С?верныхъ Цв?тахъ прошедшаго года и зам?чательны по р?дкому у насъ соединенію глубокости чувства съ игривостью воображенія. Мы причисляемъ это произведеніе къ Н?мецкой школ?, не смотря на н?которое подражаніе Шекспиру, потому, что Шекспиръ зд?сь бол?е Шекспиръ Тиковскій, огерманившійся, нежели Шекспиръ настоящій, Шекспиръ Англичанинъ. Къ тому же и духъ ц?лаго сочиненія, сколько можно судить по отрывкамъ, кажется намъ преимущественно Н?мецкій.

Но среди молодыхъ поэтовъ, напитанныхъ великими писателями Германіи, бол?е вс?хъ блест?лъ и отличался покойный Д. В. Веневитиновъ, котораго стихотворенія вышли въ прошедшемъ году. Его желаніе исполнилось: прочтя не многое, что осталось намъ посл? него, кто не скажетъ съ чувствомъ восторга и печали:

Какъ я люблю его созданья!

Онъ дышетъ жаромъ красоты,

Въ немъ умъ и сердце согласились,

И мысли полныя носились

На легкихъ крыліяхъ мечты.

Какъ зналъ онъ жизнь, какъ мало жилъ![9]

Веневитиновъ созданъ былъ д?йствовать сильно на просв?щеніе своего отечества, быть украшеніемъ его поэзіи и, можетъ быть, создателемъ его философіи. Кто вдумается съ любовью въ сочиненія Веневитинова (ибо одна любовь даетъ намь полное разум?ніе); кто въ этихъ разорванныхъ отрывкахъ найдетъ сл?ды общаго имъ происхожденія, единство одушевлявшаго ихъ существа; кто постигнетъ глубину его мыслей, связанныхъ стройною жизнью души поэтической, — тотъ узнаетъ философа, проникнутаго откровеніемъ своего в?ка; тотъ узнаетъ поэта глубокаго, самобытнаго, котораго каждое чувство осв?щено мыслію, каждая мысль согр?та сердцемъ; котораго мечта не украшается искусствомъ, но сама собою родится прекрасная; котораго лучшая п?снь — есть собственное бытіе, свободное развитіе его полной, гармонической души. Ибо щедро природа над?лила его своими дарами и ихъ разнообразіе согласила равнов?сіемъ. Отъ того все прекрасное было ему родное: отъ того въ познаніи самого себя находилъ онъ разр?шеніе вс?хъ тайнъ искусства, и въ собственной душ? прочелъ начертаніе высшихъ законовъ, и созерцалъ красоту созданія. Отъ того природа была ему доступною для ума и для сердца; онъ могъ

Въ ея таинственную грудь

Какъ въ сердце друга заглянуть.

Созвучіе ума и сердца было отличительнымъ характеромъ его духа, и самая фантазія его была бол?е музыкою мыслей и чувствъ, нежели игрою воображенія. Это доказываетъ, что онъ былъ рожденъ еще бол?е для философіи, нежели для поэзіи. Прозаическія сочиненія его, которыя печатаются и скоро выйдутъ въ св?тъ, еще подтвердятъ все сказанное нами.

Но что долженъ былъ совершить Веневитиновъ, чему пом?шала его ранняя кончина, то совершится само собою, хотя, можетъ быть, уже не такъ скоро, не такъ полно, не такъ прекрасно. Намъ необходима философія: все развитіе нашего ума требуетъ ее. Ею одною живетъ и дышетъ наша поэзія; она одна можетъ дать душу и ц?лость нашимъ младенствующимъ наукамъ, и самая жизнь наша, можетъ быть, займетъ отъ нея изящество стройности. Но откуда придетъ она? Гд? искать ее?

Конечно, первый шагъ нашъ къ ней долженъ быть присвоеніемъ умственныхъ богатствъ той страны, которая въ умозр?ніи опередила вс? другіе народы. Но чужія мысли полезны только для развитія собственныхъ. Философія Н?мецкая вкорениться у насъ не можетъ. Наша философія должна развиться изъ нашей жизни, создаться изъ текущихъ вопросовъ, изъ господствующихъ интересовъ нашего народнаго и частнаго быта. Когда? и какъ? — скажетъ время; но стремленіе къ философіи Н?мецкой, которое начинаетъ у насъ распространяться, есть уже важный шагъ къ этой ц?ли.

Чтобы еще бол?е уб?диться въ польз? вліянія Н?мецкихъ мыслителей, взглянемъ на многочисленную толпу т?хъ изъ нашихъ писателей, которые, не отличаясь личнымъ дарованіемъ, т?мъ ясн?е показываютъ достоинство пріобр?теннаго ими чужаго. Зд?сь господствуютъ два рода литераторовъ: одни сл?дуютъ направленію Французскому, другіе Н?мецкому. Что встр?чаемъ мы въ сочиненіяхъ первыхъ? Мыслей мы не встр?чаемъ у нихъ (ибо мысли, собственно Французскія, уже стары; сл?д. не мысли, а общія м?ста: сами Французы заимствуютъ ихъ у Н?мцевъ и Англичанъ)[10]. Но мы находимъ у нихъ игру словъ р?дко, весьма р?дко, и то случайно соединенную съ остроуміемъ, и шутки, почти всегда лишенныя вкуса, часто лишенныя всякаго смысла. И можетъ ли быть иначе? — Остроуміе и вкусъ воспитываются только въ кругу лучшаго общества; а многіе ли изъ нашихъ писателей им?ютъ счастіе принадлежать къ нему?

Напротивъ того въ произведеніяхъ писателей, которые напитаны чтеніемъ Н?мецкихъ умствователей, почти всегда найдемъ мы что нибудь достойное уваженія, хотя т?нь мысли, хотя стремленіе къ этой т?ни.

Но я говорю о писателяхъ безъ дарованій: талантъ равно блеститъ везд?; онъ, какъ красота, даетъ прелесть вс?мъ движеніямъ; какъ чувство, даетъ душу вс?мъ словамъ; какъ умъ, даетъ ум?стностью ц?ну вс?мъ мыслямъ. Князь Вяземскій можетъ быть тому прекраснымъ доказательствомъ. Сл?дуя преимущественно направленію Французскому, онъ ум?етъ острыя стр?лы насм?шки закалять въ оригинальныхъ мысляхъ и согр?вать чувствомъ всегда умную, всегда счастливую, блестящую игру ума. Но и Князь Вяземскій, не смотря на вс? свои дарованія, не смотря на то, что мы можемъ назвать его остроумн?йшимъ изъ нашихъ писателей, еще выше тамъ, гд?, какъ въ Уныніи, голосъ сердца слышн?е ума.

Многіе утверждаютъ, что Французское направленіе господствуетъ также и въ произведеніяхъ Баратынскаго; но по нашему мн?нію, онъ столько же принадлежитъ къ школ? Французской, сколько Ламартинъ, сколько сочинитель Сен-Марса, сочинитель заговора Малета, сколько нашъ Пушкинъ и вс? т? писатели, которые, начавъ свое развитіе мн?ніями Французскими, довершили его направленіемъ Европейскимъ, сохранивъ Французскаго одну докончанность вн?шней отд?лки.

Поэзія собственно Французская, какъ утреннее солнце, золотитъ одн? вершины. Только т? минуты жизни, которыя выдаются изъ жизни вседневной, которыя и толпа разд?ляетъ съ поэтомъ, им?ютъ право входить въ заколдованный кругъ ихъ мечтаній, и, можетъ быть, одинъ Шенье д?лаетъ исключеніе, — если можно направленіе Шенье назвать Французскимъ. Но Муза Баратынскаго, обнявъ всю жизнь поэтическимъ взоромъ, льетъ равный св?тъ вдохновенія на вс? ея минуты, и самое обыкновенное возводитъ въ поэзію, посредствомъ осв?тительнаго прикосновенія съ ц?лою жизнію, съ господствующею мечтою. Отъ того, чтобы дослышать вс? отт?нки лиры Баратынскаго, надобно им?ть и тоньше слухъ, и больше вниманія, нежели для другихъ поэтовъ. Ч?мъ бол?е читаемъ его, т?мъ бол?е открываемъ въ немъ новаго, незам?ченнаго съ перваго взгляда, — в?рный признакъ поэзіи, сомкнутой въ собственномъ бытіи, но доступной не для всякаго. Даже въ художественномъ отношеніи, многіе ли способны оц?нить вполн? достоинство его стиховъ, эту точность въ выраженіяхъ и оборотахъ, эту м?рность изящную, эту благородную щеголеватость? — Но если-бы идеалъ лучшаго общества явился вдругъ въ какой нибудь неизв?стной намъ столиц?, то въ его избранномъ кругу не знали бы другаго языка.

Между т?мъ, красота жизни поэтической, съ лица которой Муза Баратынскаго сняла покрывало до половины, доказываетъ намъ, что поэтъ еще не весь выразился въ стихахъ своихъ; что мы должны ожидать еще несравненно бол?е того, что онъ совершилъ; что ему еще предназначено столько превзойти наши ожиданія, сколько разоблаченіе красоты можетъ удивить воображеніе.

Но въ его Бальномъ вечер?, напечатанномъ въ прошедшемъ году, есть недостатокъ, котораго н?тъ въ его Эд?, ни въ Переселеніи душъ, въ этомъ миломъ, остроумно-мечтательномъ каприз? поэтическаго воображенія: въ Бальномъ вечер? Баратынскаго н?тъ средоточія для чувства и (если можно о поэзіи говорить языкомъ механики) въ немъ н?тъ одной составной силы, въ которой бы соединились и уравнов?сились вс? душевныя движенія. Не смотря на то, однакоже, эта поэма превосходитъ вс? прежнія сочиненія Баратынскаго изящностью частей, наружною связью ц?лаго и совершенствомъ отд?лки. Въ самомъ д?л?: кт?, прочтя ее, не скажетъ, что поэтъ сд?лалъ усп?хи; что самые недостатки его доказываютъ, что онъ требовалъ отъ себя больше, ч?мъ прежде; что см?шеніе т?ни и св?та зд?сь не сумерки, а разсв?тъ, заря новой эпохи для его таланта: однимъ словомъ, что на его Бальномъ вечер?, какъ и на другихъ бальныхъ вечерахъ непоэтическихъ, сквозь тонкій, прозрачный занав?съ виденъ утренній св?тъ наступающаго дня?

Баронъ Дельвигъ издалъ Собраніе своихъ стихотвореній. Также, какъ Баратынскій, онъ не принадлежитъ ни къ одной изъ нов?йшихъ школъ, и даже подражанія его древнимъ носятъ печать оригинальности.

Всякое подражаніе по систем? должно быть холодно и бездушно. Только подражаніе изъ любви можетъ быть поэтическимъ и даже творческимъ. Но въ посл?днемъ случа? можемъ ли мы совершенно забыть самихъ себя? и не отъ того ли мы и любимъ образецъ нашъ, что находимъ въ немъ черты, соотв?тствующія требованіямъ нашего духа? Вотъ отъ чего нов?йшіе всегда остаются нов?йшими во вс?хъ удачныхъ подражаніяхъ древнимъ[11]; скажу бол?е: н?тъ ни одного истинно изящнаго перевода древнихъ классиковъ, гд? бы не легли сл?ды такого состоянія души, котораго не знали наши праотцы по уму. Чувство религіозное, коимъ мы обязаны христіанству; романическая любовь — подарокъ Арабовъ и варваровъ; уныніе — дитя С?вера и зависимости; всякаго рода фанатизмъ — необходимый плодъ борьбы в?ковыхъ неустройствъ Европы съ порывами къ улучшенію; наконецъ, перев?съ мысленности надъ чувствами, и оттуда стремленіе къ единству и сосредоточенью, — вотъ новыя струны, которыя жизнь нов?йшихъ народовъ натянула на сердце челов?ка. Напрасно думаетъ онъ заглушить ихъ стонъ, ударяя въ лиру Греціи: он? невольно отзываются на его п?сню, и, вм?сто простаго звука, является аккордъ.

Таковы подражанія Дельвига. Его Муза была въ Греціи; она воспиталась подъ теплымъ небомъ Аттики; она наслушалась тамъ простыхъ и полныхъ, естественныхъ, св?тлыхъ и правильныхъ звуковъ лиры Греческой; но ея н?жная краса не вынесла бы холода мрачнаго С?вера, еслибы поэтъ не прикрылъ ее нашею народною одеждою; еслибы на ея классическія формы онъ не набросилъ душегр?йку нов?йшаго унынія: — и не къ лицу ли Гречанк? нашъ с?верный нарядъ?

Тоже господствующее чувство зам?тно и въ другихъ произведеніяхъ Дельвига, и тоже качество, которое даетъ отливъ нов?йшаго его подражаніямъ древнимъ, было причиною, что поэтъ выше всего является въ своихъ Русскихъ п?сняхъ.

Но говоря о писателяхъ образцовыхъ, коихъ имена блест?ли въ литератур? прошедшаго года, можно ли не упомянуть объ одной изъ лучшихъ надеждъ нашихъ? — Не многіе получили въ уд?лъ такую силу и мужество, коими красуются произведенія Языкова. Каждый стихъ его живетъ огнемъ, какъ саламандра.

Если мы будемъ разсматривать литературу нашу въ отношеніи къ другимъ Европейскимъ, то найдемъ въ ней соединенное вліяніе почти вс?хъ словесностей. Мы сказали уже, что направленіе Н?мецкое и Французское у насъ господствующія. Вліяніе поэзіи Англійской, особенно Байроновской и Оссіановской, зам?тно въ произведеніяхъ многихъ изъ нашихъ литераторовъ. Подражанія древнимъ, хотя немногочисленныя, не могли не им?ть вліянія на общій характеръ нашей литературы. Словесность Италіянская, отражаясь въ произведеніяхъ Нелединскаго и Батюшкова, также бросила свою краску на многоцв?тную радугу нашей поэзіи. Все это живетъ вм?ст?, м?шается, роднится, ссорится и об?щаетъ литератур? нашей характеръ многосторонній, когда добрый геній спасетъ ее отъ безхарактерности.

Но вліяніе Итальянское, или лучше сказать, Батюшковское, зам?тно у немногихъ изъ нашихъ стихотворцевъ. Туманскій отличается между ними н?жностью чувства и музыкальностью стиховъ. Въ прошедшемъ году онъ печаталъ не много. Къ той же школ? принадлежатъ Г-да Раичь и Ознобишинъ.

Пред?лы этой статьи не позволяютъ намъ распространяться обо вс?хъ зам?чательныхъ произведеніяхъ прошедшаго года. Упомянемъ о н?которыхъ. Василій Львовичь Пушкинъ напечаталъ три главы изъ своей романтической поэмы Храбровъ, гд? Муза его не изм?нила своей обыкновенной любезности. — Г-жа Лисицына издала собраніе своихъ стихотвореній, гд? чувство и простота выраженій ручаются за неподложность таланта. Баронъ Розенъ издалъ Д?ву семи Ангеловъ.

Кром? того зд?сь и тамъ мелькаютъ имена господъ: Илличевскаго, Корсака, Трилуннаго, Павлова, Григорьева, Вельтмана, Вердеревскаго, Лихонина, Мих. Дмитріева, Маркевича, Крюкова, Сіянова, Краинскаго, Якубовича, Степанова, Левшина, Каховскаго, Петрова, Тростина, Олина, Межакова, Масальскаго, Зайцевскаго, Каркунова, Башилова и другихъ. Но что сказать объ этихъ писателяхъ? — Многіе изъ нихъ знакомы уже нашей публик?, другіе вышли еще съ б?лыми щитами на опасное поприще стихотворной д?ятельности. Во многихъ, можетъ быть, таится талантъ, и для развитія силы ищетъ только времени, случая и труда — по крайней м?р? будемъ хранить уваженіе къ надежд?, подл? любви къ воспоминанію.

Драматическая литература наша — но можно ли назвать литературою сборъ нашихъ драматическихъ произведеній? — Въ этой отрасли словесности мы б?дн?е всего. Трагедіи въ прошедшемъ году не вышло ни одной. Изъ комедій ни одна не превышаетъ посредственнаго. Зам?чательн?е другихъ: Св?тскій случай Г-на Хм?льницкаго; его же отрывки изъ Арзамазскихъ гусей; отрывки изъ Колумба, недокончанной комедіи покойнаго А. И. Писарева, и Дворянскіе выборы, соч. неизв?стнаго.

Вообще нашъ театръ представляетъ странное противор?чіе съ самимъ собою: почти весь репертуаръ нашихъ комедій состоитъ изъ подражаній Французамъ, и, не смотря на то, именно т? качества, которыя отличаютъ комедію Французскую отъ вс?хъ другихъ: вкусъ, приличность, остроуміе, чистота языка, и все, что принадлежитъ къ необходимостямъ хорошаго общества,— все это совершенно чуждо нашему театру. Наша сцена вм?сто того, чтобы быть зеркаломъ нашей жизни, служитъ увеличительнымъ зеркаломъ для одн?хъ лакейскихъ нашихъ, дал?е которыхъ не проникаетъ наша комическая Муза. Въ лакейской она дома, тамъ ея и гостиная, и кабинетъ, и зала, и уборная; тамъ проводитъ она весь день,когда не ?здитъ на запяткахъ д?лать визиты Музамъ сос?днихъ государствъ; и чтобы Русскую Талію изобразить похоже, надобно представить ее въ ливре? и въ сапогахъ.

Таковъ общій характеръ нашихъ оригинальныхъ комедій, еще неизм?ненный немногими, р?дкими исключеніями. Причина этого характера заключается отчасти въ томъ, что отъ Фонъ-Визина до Грибо?дова мы не им?ли ни одного комическаго таланта; а изв?стно, что необыкновенный челов?къ, какъ и необыкновенная мысль, всегда даютъ одностороннее направленіе уму; что перев?съ силы уравнов?шивается только другою силою; что вредъ генія исправляется явленіемъ другаго, противод?йствующаго.

Между т?мъ можно бы зам?тить нашимъ комическимъ писателямъ, что они поступаютъ неразсчетливо, избирая такое направленіе. За простымъ народомъ имъ не угнаться; и какъ ни низокъ языкъ ихъ, какъ ни богаты неприличностями ихъ удалыя шутки, какъ ни грубы ихъ фарсы, которымъ хохочетъ раекъ; но они никогда не достигнутъ до своего настоящаго идеала, и вс? комедіи ихъ — любой извощикъ убьетъ однимъ словомъ.

Почти на каждомъ изъ нашихъ писателей зам?тно вліяніе, бол?е или мен?е см?шанное, какой нибудь изъ иностранныхъ литературъ, или котораго нибудь изъ нашихъ первоклассныхъ писателей. Есть однакоже у насъ особенная школа, оригинальная, самобытная, им?ющая свои качества, свое направленіе, своихъ многочисленныхъ приверженцевъ, совершенно отличная отъ вс?хъ другихъ, хотя многіе изъ нашихъ писателей заимствуютъ у нея красоты свои. Школа сія началась вм?ст? съ в?комъ, и основателемъ ея былъ графъ Дмитрій Ивановичь Хвостовъ, а посл?дователи его: Гг-да Борисъ ?едоровъ, Телепневъ, Св?чинъ, Волковъ, Бестужевъ-Рюминъ, А. Орловъ и другіе. Почти вс? сіи писатели суть поэты эпическіе, и почти каждый изъ нихъ создалъ особенную поэму въ классическомъ дух?, и только не многіе, напр. Г. Рюминъ, позволяютъ себ? вступать въ область романтики; но Г. ?едоровъ д?лаетъ исключеніе изъ вс?хъ: бол?е другихъ приближаясь къ основателю школы, онъ писалъ почти во вс?хъ родахъ.

Этою школою мы заключимъ обозр?ніе оригинальныхъ произведеній нашихъ стихотворцевъ. Переводами прошедшій годъ былъ богаче вс?хъ предшествовавшихъ. Назовемъ зам?чательн?йшіе. Г. Ротчевъ перевелъ Вильгельма Теля и Мессинскую Нев?сту Шиллера, и печаталъ н?которые отрывки изъ Макбета Шекспирова. Стихъ Г. Ротчева силенъ и звученъ; но онъ иногда теменъ, часто нев?ренъ подлиннику и р?дко передаетъ вс? отт?нки оригинала. Г. Шевыревъ напечаталъ одно д?йствіе Вильгельма Теля. Его переводъ ближе къ подлиннику и изящн?е перевода Г-на Ротчева. Г. Вронченко перевелъ Гамлета, отрывки изъ Дзядовъ Мицкевича, отрывки изъ Юнга и н?сколько Ирландскихъ мелодій Мура. Вообще переводы его весьма близки и языкъ правиленъ, хотя не довольно изященъ и тяжелъ въ оборотахъ. Г. Познанскій перевелъ Альпугару изъ Мицкевича; она принадлежитъ еще не къ лучшимъ произведеніемъ Г-на Познанскаго, который вообще отличается в?рнымъ чувствомъ поэтическихъ красотъ подлинника, изящною простотою языка и точностью выраженій.

Кром? того переводили и печатали отрывки въ разныхъ журналахъ и альманахахъ: изъ Ромео и Юліи Шекспира Г....; изъ Донъ-Карлоса Шиллерова и Ифигеніи Гете Г. Лихонинъ; изъ Донъ-Карлоса же Г. Колачевскій и Г. Ободовскій; изъ Байронова Донъ-Жуана и Паризины, изъ Парни и Мура Г. Mapкевичъ; Паризину перевелъ также Г. Карцевъ; Г. Щастный перевелъ Фариса Мицкевича; Лару Байрона перевелъ Г. Носковъ. Г. Трилунный переводилъ изъ Гяура Байрона, и н?сколько сценъ изъ Мольерова Амфитріона. Г. Козловъ перевелъ Крымскіе сонеты Мицкевича. Его же Субботній вечеръ, подражаніе Борнсу, зам?чателенъ по приложеннымъ въ начал? стихамъ на смерть А. А. Воейковой, гд? видно трогательное чувство души, ум?ющей любить прекрасное.

Сіи переводы, хотя весьма различнаго достоинства, вс? однакоже доказываютъ усп?хи нашего просв?щенія и усовершенствованіе нашего языка. Двадцать л?тъ назадъ каждый изъ нихъ возбудилъ-бы особенное вниманіе. Зам?тимъ, что шесть иностранныхъ поэтовъ разд?ляютъ преимущественно любовь нашихъ литераторовъ: Гете, Шиллеръ, Шекспиръ, Байронъ, Муръ и Мицкевичь. Добрый знакъ для будущаго! — Знакомствомъ съ Гете, Шиллеромъ и Шекспиромъ обязаны мы распространившемуся вліянію словесности Н?мецкой и Жуковскому; знакомствомъ съ Байрономъ обязаны мы Пушкину; любовь къ Муру принадлежитъ къ т?мъ же странностямъ нашего литературнаго вкуса, которыя прежде были причиною безусловнаго обожанія Ламартина. Съ Мицкевичемъ прежде вс?хъ познакомилъ насъ князь Вяземскій: это счастливое начало дружественнаго сближенія двухъ родныхъ словесностей, которыя до сихъ поръ чуждались другъ друга.

Польская литература, также какъ Русская, до сихъ поръ была не только отраженіемъ литературы Французско-Н?мецкой, но и существовала единственно силою чуждаго вліянія. Какъ могла она д?йствовать на Россію? — Чтобы об? словесности вступили въ сношенія непосредственныя и заключили союзъ прочный, нужно было хотя одной изъ нихъ им?ть своего уполномоченнаго на сейм? первоклассныхъ правителей Европейскихъ умовъ; ибо одно господствующее въ Европ? можетъ им?ть вліяніе на подвластныя ей литературы. Мицкевичь, сосредоточивъ въ себ? духъ своего народа, первый далъ Польской поэзіи право им?ть свой голосъ среди умственныхъ депутатовъ Европы, и вм?ст? съ т?мъ далъ ей возможность д?йствовать и на нашу поэзію.