ГЛАВА II.

ГЛАВА II.

Монахъ, который везъ Александра, во всю дорогу не говорилъ ни слова. На другой день лодка ихъ пристала къ одному маленькому острову Архипелага. Тамъ также стоялъ монастырь, но вм?сто всего населенія жили н?сколько монаховъ, занимавшихся рыбною ловлею. На всей поверхности земнаго шара это была единственная точка, им?вшая прямое сообщеніе съ скалою Св. Георгія.

Молчаливый монахъ вышелъ на берегъ вм?ст? съ Александромъ, привелъ его къ настоятелю, которому вручилъ какое-то письмо, и отправился назадъ въ своей маленькой лодочк?.

Пробывъ н?сколько дней на новомъ м?ст?, Александръ отправился оттуда, уже въ большой и безопасной шлюпк?, на другой островъ, потомъ на третій, и, наконецъ, достигъ твердой земли Греціи.

Но, осматривая родину своихъ предковъ, онъ пораженъ былъ тяжелымъ уныніемъ. „Гд? же — думалъ онъ, — гд? мой народъ, просв?титель вселенной, хранитель Православія, образецъ образованности?” Напрасно искалъ онъ. Вокругъ него были рабы нев?рныхъ. Но плоды рабскаго униженія были гнусн?е самаго рабства: обманъ, коварство, разбой, изм?на, сп?сь, подлость, алчность въ корысти, нев?жество, предательство, лукавство, душевная грязь и вонь. И эти варвары — были Греки!

Ни для кого, можетъ быть, такое разногласіе низкой д?йствительности съ великимъ именемъ не могло быть такъ ощутительно, какъ для него, новаго юноши, который пришелъ на землю прямо изъ чистаго острова. Не одно настоящее вид?лъ онъ въ странахъ и людяхъ; ему все прошедшее казалось присутственнымъ; въ его книгахъ, въ его мечтаньяхъ, древнее и новое было равно близко, равно живо, сливаясь въ одну неразд?льную картину міра, въ одну недослушанную сказку о Цар? земли и его приключеніяхъ.

Однако, не вс? сл?ды прошедшаго изгладились съ лица н?когда славной земли. То же небо, т? же р?ки, т? же горы, кой-гд? живыя развалины, и самая почва земли, составленная изъ праха героевъ. Языкъ изм?нился, но звуки родные, близость сына съ отцомъ. Даже въ самомъ народ?, не смотря на мерзость его униженія, еще сохранились н?которые признаки прежняго достоинства. Часто неожиданно, посреди нев?жества, вспыхивала чистая любовь къ прекрасному; изъ глубины варварства вдругъ блест?ло какое-то врожденное сочувствіе съ высокимъ, а въ трудную минуту неустрашимость и р?шительность. Н?тъ! несовс?мъ еще погибъ народъ; въ немъ живо еще зерно воскресенія: его святая глубокая привязанность къ в?р?. Это чувство, для понимающаго, им?етъ значеніе богатое: в?рный залогъ неисчислимыхъ силъ, ожидающихъ пробужденія, силъ неодолимыхъ, только прикрытыхъ ц?пями, зарытыхъ въ нев?жеств?, забытыхъ равнодушными, посторонними зрителями, безсмысленными клеветниками погибающаго.

Но въ это время въ Греческомъ народ? особенно зам?тно было еще новое, необыкновенное напряженіе, ожиданіе чего-то неопред?леннаго, небывалое нетерп?ніе противъ своихъ повелителей, между собою странное, неусловленное согласіе, мгновенная догадливость безъ объясненія. Часто на площади или на улиц?, собравшись въ толпу передъ окнами своихъ господъ, они п?ли какія-то новыя п?сни про запрещенную любовь къ отечеству, про сладость мщенія, про торжество креста, про счастіе независимости, и все это вм?ст? съ прямыми, восторженными проклятіями нев?рныхъ. А нев?рные властители ихъ равнодушно слушали музыкальные звуки, не понимая словъ, и безпечно курили табакъ, любуясь согласнымъ п?ньемъ своихъ рабовъ.

Тогда Александръ началъ догадываться, о какомъ великомъ д?л? говорилъ старецъ на остров?.

Но странное устройство челов?ческаго сердца! На остров? Александръ страдалъ желаніемъ отъ?зда; у?хавъ, онъ мучился мыслію объ остров?. Какъ будто далекое ближе къ душ?, ч?мъ близкое; какъ будто мысль сильн?е привлекается отсутствующимъ, ч?мъ окружающимъ настоящимъ.

Но чувства его къ Елен? были еще непонятн?е. Вм?ст? съ нею провелъ онъ всю жизнь отъ самаго д?тства, и съ перваго д?тства до посл?дняго часа разлуки онъ любилъ ее одинакою тихою любовью, т?мъ св?тлымъ стремленьемъ сердца, которымъ любятъ сестру, друга, прекрасное созданіе Творца. Но въ минуту прощанья, мысль: „можетъ быть навсегда!” вдругъ раскрыла передъ нимъ незам?ченныя прежде сокровища ея существа. Какъ будто повязка снялась съ его зр?нія. Тутъ въ первый разъ испыталъ онъ новое чувство: въ первый разъ понялъ, что въ любви прекраснаго созданія есть счастіе невыразимое; что есть другая краска для жизни; что въ согласіи душъ есть существенность теплая, полная для души; что, можетъ быть, вся жизнь на земл? не стоитъ одной минуты этого согласія; что для одной души, для одного любящаго созданія, между вс?ми милліонами другихъ существъ, есть только одна другая душа, одно другое созданіе, ему вполн? отв?чающее; что эта единственная — теперь передъ нимъ, теперь подаетъ ему руку и, можетъ быть, въ посл?дній разъ, и онъ самъ легкомысленною прихотью разрываетъ это прекрасное, теперь близкое, неуловимое посл?, это таинственное счастье, Самимъ Богомъ для нихъ приготовленное.... Вс? эти думы, не разд?ляясь на мысли, но вм?ст?, какъ одно чувство, легли ему на сердце тяжело и сладко, и онъ прощался съ Еленой, самъ не понимая для чего. Еще одно мгновенье, онъ готовъ былъ остаться. Но новость чувства смутила его. Безъ мысли продолжалъ онъ начатое. Шелъ къ лодк?, какъ будто къ м?сту казни; голова его кружилась, память замерла, сердце упало, но не меньше того онъ у?халъ.

Есть глубокая, еще неизсл?дованная тайна въ н?которыхъ минутахъ челов?ческой жизни. Отъ чего, наприм?ръ, минута перваго свиданья кладетъ иногда р?зкое, неизгладимое клеймо на вс? будущія отношенія двухъ людей? Отъ чего въ минуту смерти челов?къ видитъ въ протекшей жизни своей то, чего никогда не видалъ въ ней прежде? Отъ чего иногда въ минуту душевной пустоты и разс?янности, вдругъ, ни откуда, является челов?ку желанная мысль, которую прежде онъ долго и напрасно искалъ въ постоянныхъ трудахъ размышленія? Отъ чего въ минуту сильнаго горя, вдругъ иногда мысль отрывается отъ своего предмета, разб?гаясь, увлекаясь самыми мелочными явленіями, забавляясь игрою св?та на зелени, шумомъ в?тра, переливами т?ней, узорами мороза на стеклахъ, стукомъ колесъ по мостовой, жужжаньемъ мухи?

Но минута прощанья особенно богата сердечными откровеньями. Часто не подозр?ваетъ челов?къ, какія блага хранятся вокругъ него, и съ удивленіемъ узнаетъ объ нихъ только въ тотъ часъ, когда долженъ сказать имъ: прости! Сколькихъ чувствъ, сколькихъ понятій, сколькихъ радостей лишился бы онъ, еслибъ не зналъ утратъ, или не боялся ихъ! Можетъ быть, для того въ зд?шнемъ мір? все такъ перем?нчиво, такъ не твердо, такъ неуловимо-минутно, что сердце челов?ческое не ум?етъ ц?нить в?рнаго, наслаждаться неизм?ннымъ и в?чнымъ, какъ только больной чувствуетъ ц?ну здоровья, и, только выздоравливая, наслаждается этимъ чувствомъ, и забываетъ здоровый. Опять законъ предустановленнаго разногласія души съ жизнію…

Объ?хавъ всю Грецію (такъ называлъ Александръ Европейскую Турцію, по старой памяти), осмотр?въ все зам?чательное на земл? и на островахъ, онъ особенно старался вникнуть въ жизнь пос?щаемыхъ имъ людей, принять участіе въ ихъ занятіяхъ, оц?нить причины ихъ д?ятельности, смыслъ и характеръ трудовъ, ц?ли ихъ стремленій, и больше всего: понять то основное чувство, которое каждый носитъ въ глубин? души, какъ общее сл?дствіе его борьбы съ жизнію, какъ итогъ бытія. Но зд?сь вс? ожиданія его были обмануты. Вм?сто сочувствія съ жизнію людей, въ сердц? своемъ нашелъ онъ къ нимъ только чувство сожал?нія. Поступки ихъ казались ему безпричинными, мысли недодуманными, нам?ренія см?шанными, чувства нев?рными, жизнь изорванною, взаимныя отношенія то жалко безразсудными, то страшно предательскими.

Но не вс? же люди въ этомъ искаженномъ положеніи (думалъ онъ), и съ этою мыслію отправился въ Константинополь, чтобы тамъ с?сть на корабль и плыть на Западъ. Но въ Константинопол? прежде всего пошелъ онъ къ патріарху получить отъ него благословеніе.

Къ удивленію Александра, патріархъ уже былъ предув?домленъ объ немъ. Впрочемъ, Александръ не меньше удивленъ былъ и его необыкновенною простотою обращенія, посреди всеобщей напыщенности Грековъ. Онъ принялъ его въ особой комнат?, съ большимъ участіемъ разспрашивалъ объ остров?, говорилъ о Греціи, о Европ?, далъ н?сколько полезныхъ сов?товъ, и между прочимъ сказалъ: „По несчастію, твоя правда, сынъ мой! Челов?къ искаженъ въ нашемъ б?дномъ отечеств?; но въ просв?щенныхъ земляхъ онъ не лучше. Такихъ людей, такой жизни, какъ у васъ на остров?, не найти нигд?! Впрочемъ, посмотри самъ; опытъ уб?дительн?е. Да! и въ другомъ зам?чаніи ты не ошибся: только, кажется, въ народ? нашемъ готовится что-то новое, есть какое-то броженіе, которое предв?щаетъ перем?ну... Но я не знаю, радоваться ли этому, или бояться? Если что будетъ, то будетъ не безъ крови; а кто знаетъ, на пользу ли? Прежде вс?хъ наружныхъ перем?нъ, я желалъ бы вид?ть перем?ну внутреннюю, которая возможна при вс?хъ обстоятельствахъ и, можетъ быть, даже и легче при тяжелыхъ. Но, авось, Богъ не оставитъ Своего народа, который и безъ того много, много страдалъ! Видишь ли: вся б?да отъ того, что просв?щеніе теперешнее выросло подъ вліяніемъ ереси. Отъ того заронилась въ него ложь, а ложь привела къ нев?рію. Что-жь вышло? Истина и умъ стали врагами. Чего тутъ ждать? Но самъ увидишь! Ахъ! не то бы было, если бы нашу православную Грецію не задавили нев?рные! Все воля Божія: Онъ знаетъ лучше, куда и какъ вести челов?ка и челов?чество! Наше д?ло только молиться, чтобы Онъ смягчилъ праведный гн?въ Свой и помиловалъ Свой б?дный народъ. Впрочемъ, мы страдаемъ, мы убиты; но святое д?ло, но святая Церковь — она жива и будетъ жить. Не одни мы православные: подл? насъ есть братья наши, которые составляютъ великое государство, богатое надеждами. Прежде и они задавлены были нев?рными; но теперь проснулись, отдохнули, и для челов?чества готовится у нихъ новая судьба. Правда, и къ нимъ уже нашли дорогу осл?пленіе, ереси и заблужденія нев?рія, и у нихъ уже святая правда и умное просв?щеніе начинаютъ приходить въ разногласіе; но Провид?ніе не обманетъ: придетъ время, Оно пошлетъ имъ людей, которые поймутъ истину, и тогда все перем?нится. Тогда, можетъ быть, и намъ можно будетъ над?яться воскреснуть для жизни.... Если же у насъ случится что-нибудь прежде.... тогда я прошу Бога объ одномъ: чтобъ далъ мн? умереть, исполняя долгъ мой, и умереть съ надеждою, не видавъ обмана и новой гибели моего народа!”

„Впрочемъ, это еще не скоро. Покуда прощай! Да благословитъ тебя Богъ. Мы не забудемъ тебя въ молитвахъ нашихъ, а ты вспомни иногда обо мн?. Вотъ теб? паспортъ: онъ будетъ теб? нуженъ; я нарочно приготовилъ его для тебя прежде. Вотъ еще письма отъ многихъ зд?шнихъ фанаріотовъ и банкировъ ко многимъ важнымъ лицамъ въ Европ?. Они теб? пригодятся. Ч?мъ скор?е ты узнаешь, что теб? любопытно знать, т?мъ скор?е изл?чишься отъ любопытства. Оставайся зд?сь какъ можно меньше; долго жить зд?сь теб? не безопасно: лучше сядь-ка на первый корабль — и съ Богомъ! Когда же воротишься на родину, — а ты в?рно воротишься, — можетъ быть, меня уже не будетъ на св?т?; ты не забудь, однако, что былъ старикъ, который предсказывалъ теб? разув?реніе въ мысляхъ и возвращеніе назадъ, и который отпустилъ тебя съ благословеніями и съ любовью.”

Но с?сть на корабль въ эту минуту было не совс?мъ легко. Случилось такъ, что кораблей въ Константинопол? стояло не много, а попутчиковъ явилось вдругъ такое множество, что некуда было пом?стить ихъ. Это необыкновенное стремленіе въ Европу произведено было перем?ною политическихъ обстоятельствъ на Запад?. Съ трудомъ и за дорогую ц?ну могъ Александръ отыскать себ? м?сто на одномъ купеческомъ корабл?, который хотя шелъ въ Италію, однако на пути своемъ долженъ былъ сд?лать еще многія уклоненія.

На корабл? было много народу всякихъ націй и сословій. Были Турки, Греки, Итальянцы, Н?мцы, Французы и Поляки. Были также и женщины — между прочимъ, дв? дамы, принадлежавшія къ одному изъ Европейскихъ посольствъ въ Константинопол?. Он? возвращались въ свое отечество, соскучивъ жизнію на Восток?: одна была баронесса Вес...., другая ея племянница, графиня Эльм.... Одна молодая, прекрасная; об? знатнаго рода и сильныхъ связей. Он? скоро зам?тили Александра. Его молодость, его прекрасная наружность, живой умъ, непринужденный разговоръ, явная неопытность жизни и чистота воображенія понравились имъ. Но его р?дкія познанія, пріобр?тенныя посредствомъ уединенія, книгъ и страсти, заставляли предполагать въ немъ необыкновенное, тщательное воспитаніе и, сл?довательно, обнаруживали еще и знатность происхожденія, и богатство, и вс? т? преимущества, которыя образованный міръ привыкъ почитать высшими достоинствами, называя ихъ пустою случайностью.

Об? дамы показывали ему живое участіе, и скоро онъ сд?лался почти неразлучнымъ ихъ собес?дникомъ на корабл?. Он? разсказывали ему о чудесахъ своего отечества, о жизни образованныхъ народовъ, о удовольствіяхъ избраннаго общества, о блеск? баловъ, о волшебств? театра, о свобод? и достоинств?, о законахъ чести, о правилахъ поединка, о преимуществахъ красоты и пола женщинъ, о слабостяхъ н?которыхъ, о зам?чательныхъ происшествіяхъ, о н?которыхъ см?шныхъ и странныхъ приключеніяхъ, о Риме, о в?р?, о своей значительности при Двор?, о своемъ знаменитомъ родств?, богатыхъ влад?ніяхъ и загородномъ замк?, и великомъ Наполеон?, о кофе? съ сахаромъ и молокомъ — однимъ словомъ, обо всемъ, что, по ихъ мн?нію, должно было ему казаться новымъ и любопытнымъ, или могло дать ему высокое мн?ніе объ нихъ. Онъ слушалъ, спрашивалъ, д?лалъ свои зам?чанія, — и время проходило неприм?тно.

Путешествіе ихъ продолжалось довольно долго: корабль, для н?которыхъ торговыхъ оборотовъ, долженъ былъ приставать къ островамъ, гд? оставался по н?скольку дней; а къ тому же и противный в?теръ д?лалъ плаваніе весьма медленнымъ.

Графиня обладала такого рода красотою, которую обыкновенно называютъ величественною, но которую скор?е можно назвать чувственною красотою. Высокій ростъ, полнота и стройность, голубые глаза, полузакрытые черными р?сницами, маленькое лицо, выраженіе котораго безпрестанно изм?нялось, маленькій ротикъ, носъ, немножко поднятый къ верху съ видомъ беззаботности и легкомыслія, въ движеніяхъ гордое выраженіе достоинства, вм?ст? съ какою-то роскошною мягкостью, голосъ чистый и бархатный, во всемъ существ? сліяніе н?жности и силы, величія и слабости. Однимъ словомъ, графиня принадлежала къ числу т?хъ женщинъ, которыхъ можно и любить и ненавид?ть, которыхъ одно присутствіе д?йствуетъ электрически даже на равнодушныхъ, о которыхъ воспоминаніе хранится въ отд?льномъ ряду воображенія, и которыхъ ласки, какъ говорилъ N..., могутъ задушить живаго и одушевить мертваго.

Знакомство ея съ Александромъ становилось всякій день ближе и дружественн?е. Но многіе изъ ихъ сопутниковъ на корабл?, зам?чая ея короткое обращеніе съ счастливымъ юношей, уже начинали предполагать между ними гораздо бол?е согласія, ч?мъ было въ самомъ д?л?.

Однажды корабль присталъ къ одному изъ острововъ Архипелага. Попутчики разошлись по городу. Александръ остановился въ загородной гостиниц?, которой нижній этажъ заняли дв? дамы. Весь день провели они вм?ст?, гуляя по прилежащему саду. Когда они возвратились домой, уже взошла луна. Они с?ли на балкон?. Разговоръ становился безпрестанно жив?е и откровенн?е. Они были одни. Вокругъ т?нистыя деревья едва шевелили листьями.

„Вы не можете понять, — говорила графиня Александру, — какія тяжелыя минуты переноситъ иногда сердце женщины, скованной св?тскими приличіями. Съ самаго д?тства она невольница чужаго разсчета. Ей не позволено вздохнуть отъ сердца; слово отъ души ставятъ ей въ преступленіе. Вм?сто всего счастія, которымъ наслаждаться могутъ, хоть не ум?ютъ, женщины низшаго круга, мы должны ограничиться одною выгодою: казаться счастливыми, внушать зависть къ т?мъ благамъ, которыми мы не наслаждаемся! Не усп?вши оглянуться въ жизни, должны мы на в?ки подчинить судьбу свою челов?ку постороннему, который часто и остается навсегда постороннимъ для сердца. Намъ говорятъ: богатство! знатность! м?сто въ обществ?! прежде ч?мъ мы понимаемъ — какой смыслъ подъ этими звуками. Насъ ловятъ на блескъ, какъ эту ночную бабочку можно поймать на св?чку. А посл?, вм?ст? съ жел?знымъ приличіемъ, является долгъ, честь и другія слова, неопровергаемыя, убійственныя сердцу, которое для жизни”...

„Б?дная графиня! Мн? жаль васъ отъ всей души!”

„Александръ! Я вижу въ глазахъ вашихъ непритворное участіе; благодарю васъ! Это благо р?дкое и безц?нное! Не могу сказать вамъ, какъ ут?шительно для меня встр?тить прямое и чистое чувство!”

„О! вы можете быть въ немъ ув?рены, графиня. Ваша дружба для меня д?ло священное...”

„Дружба... Александръ! дайте мн? руку вашу... да, я принимаю вашу дружбу... Чистая, прекрасная душа! Еще не испорченная жизнью, еще не замаранная разсчетомъ, не искаженная притворствомъ! Какая пустыня, какая неприступная кр?пость сберегла это сокровище отъ заразы людей? Александръ!.. Сядьте сюда... я хочу вид?ть насквозь эту прекрасную душу въ вашихъ глазахъ... еще ближе ко мн?... Александръ... скажите мн?... любили вы когда-нибудь?

„Графиня, — отв?чалъ Александръ дрожащимъ голосомъ, самъ не понимая причины внутренняго волненія, — то, что у васъ называется любовью, то, что пишутъ въ вашихъ книгахъ... кажется, для меня чувство незнакомое. Но если глубокая сердечная преданность одному существу есть любовь, да! я ее знаю. Но для чего этотъ вопросъ? Онъ разбудилъ въ душ? моей тяжелое чувство... Графиня! говорите мн? о себ?! Мн? лучше слушать васъ, ч?мъ отв?чать вамъ”.

Она продолжала спрашивать; Александръ принужденъ былъ разсказать свою исторію, разум?ется, не упоминая ни объ остров?, ни объ чемъ, что могло дать о немъ подозр?ніе. Но съ чувствомъ и съ жаромъ разсказалъ онъ: какъ въ его семь? воспитывалась д?вушка красоты невыразимой, какъ онъ оставилъ семью, сн?даемый страстью любопытства, какъ, разъ у?хавъ, онъ понялъ въ себ? то чувство, котораго не зам?чалъ прежде, какъ съ т?хъ поръ страдаетъ онъ мыслью объ отц?, объ матери и еще больше о б?дной Елен?, и какъ, наконецъ, съ самаго дня отъ?зда, онъ всякую ночь видитъ ее во сн?, — „и такъ живо, такъ ясно”, — говорилъ онъ, — „какъ будто въ самомъ д?л? душа моя переносится къ ней. Мысль, что это не сонъ, а вид?ніе, служитъ мн? истиннымъ ут?шеніемъ. И сказать ли вамъ, графиня? Я думаю даже, что эти постоянные сны рождаются во мн? не изъ души моей, но даются мн? извн?, наводятся на меня силою талисмана, который я ношу на груди. Да, графиня! я пробовалъ снимать его, и сны мои объ Елен? оставляли меня вм?ст? съ нимъ. Над?ну опять, и опять т? же ясные сны....” —

Тутъ показалъ онъ графин? рубинъ, который Елена дала ему на прощанье. А между т?мъ, графиня уже выручила руку свою изъ его руки, уже лицо ея приняло прежнее выраженіе достоинства, голова поднялась съ видомъ холодной гордости, въ глазахъ ея осталось что-то живое, неуспокоенное; но съ улыбкою снисхожденія она взяла рубинъ, посмотр?ла его разс?янно и, отдавая назадъ, сказала Александру: — „Да, можетъ быть въ самомъ д?л?, онъ им?етъ силу талисмана. Впрочемъ, во всякомъ случа? ваша привязанность къ роднымъ очень похвальна... Это д?лаетъ вамъ много чести... Однако, роса; становится холодно; пойдемте къ тетушк?.”

„Красивая куколка! — думала она, входя въ гостиную — и душа безъ вкуса, безъ смысла, не смотря на свой начитанный умъ, на свою безтолковую живость. И я могла хоть на минуту считать его ч?мъ-то! Вотъ до какого безумія доводитъ женщину сила несчастія, тоска пустоты душевной! Посл? того обвиняйте ее, когда она встр?титъ челов?ка въ самомъ д?л? достойнаго! Дайте ей камень зарека, убейте ее безъ ея власти, вы, женщины доброд?тельныя! Въ самомъ д?л?: завидное д?ло — ваша доброд?тель!”

Всл?дствіе этого разговора, отношенія графини къ Александру, повидимому, остались т? же, но въ сущности изм?нились во всемъ. Она по прежнему продолжала показывать ему свое участіе дружбы, но уже его участія не искала. Та же короткость осталась между ними, но въ этой короткости явилось такъ ясно выраженіе неравенства, такъ холодно обозначилось ея превосходство и добродушное снисхожденіе къ нему, что при конц? путешествія, товарищи ихъ плаванія уже отказались отъ своихъ насм?шливыхъ предположеній и т?мъ охотн?е сознали свою ошибку, что прекрасная графиня совершенно очаровала ихъ своею св?тскою любезностью, умною внимательностію ко вс?мъ.

Въ Тріест? Александръ простился съ графинею. Дамы отправились въ В?ну, онъ въ Италію.

В?ну тогда ожидало зр?лище, какого еще не представлялъ ни одинъ городъ на св?т? отъ самаго сотворенія міра. Готовился конгрессъ. Р?шалась судьба всего просв?щеннаго міра, въ блестящемъ, торжественномъ собраніи вс?хъ властителей міра.

Давно прежде, въ древнемъ Рим? также р?шалась судьба вселенной. Но чего не было ни въ Рим?, ни гд? когда-либо, это было чувство, съ которымъ міръ ожидалъ р?шенія судьбы своей.

Теперь, новыя событія заслонили въ нашей памяти это недавно прошедшее время. Но кто захочетъ воскресить его въ ум? своемъ, конечно, сознается, что не было надеждъ столь заоблачныхъ, не было такихъ невозможныхъ мечтаній о благ? людей и челов?чества, которыя бы не казались возможными для народовъ, вид?вшихъ паденіе угнетавшаго ихъ Наполеона.

В?чный миръ, совершенное согласіе, повсем?стная справедливость, безмятежное благополучіе, — все это принадлежало къ числу самыхъ ум?ренныхъ, самыхъ благоразумныхъ ожиданій.

Исполинъ палъ. Ошибка сд?лана. Въ великодушномъ самоубійств? сгор?ла древняя столица; его дружина погибла въ сн?гахъ С?вера; его царскій в?нецъ на глав? другаго; его барабаны замолкли; его могущество въ разсказ? школьныхъ учителей!

Но не вся судьба еще совершилась: еще впереди таится голый, горячій островъ на океан?; но уже онъ близко. Тамъ — пытка неволи, каторга мелочныхъ оскорбленій, потомъ смерть, потомъ — слава!

Но въ то время, когда онъ палъ, кажется, и слава его слет?ла на минуту съ освобожденной земли; ибо тогда не только друзья его забыли объ немъ, но и враги его почти забыли. —

Готовится конгрессъ. Со вс?хъ сторонъ сбиралось въ В?ну безчисленное множество королей, принцевъ, герцоговъ, эрцгерцоговъ, влад?тельныхъ князей, великихъ полководцевъ, глубокихъ дипломатовъ, знаменитыхъ красавицъ, славныхъ ученыхъ, огромныхъ богачей, всего, что есть зам?чательнаго въ образованномъ мір?. Но тотъ, кто былъ душею всего движенія, кто поднялъ угнетенный міръ, кто велъ царей и народы, на комъ особенно покоились вс? надежды и ожиданія, на чью молодую и прекрасную голову, ув?нчанную небывалымъ в?нцомъ всемірной любви, восторговъ, устремлены были взоры вс?хъ царей и народовъ, — Русскій Императоръ былъ еще въ Париж?.

Но его ждали — и огромныя, почти баснословныя приготовленія праздниковъ, парадовъ и всякаго рода удовольствій и пышностей готовились къ его прі?зду.

Правда, не время было тогда путешествовать по Италіи. Она была въ странномъ положеніи: ни война, ни миръ, но все безпокойство войны, все безд?йствіе мира.

Однакожъ Венеція сильно зажгла воображеніе Александра. Хотя п?сни на ея гондолахъ уже начинали умолкать, хотя Наполеонъ вывезъ изъ нея много сокровищъ искусства; но осталось еще довольно.

Про?зжая по темнымъ улицамъ города, Александру казалось, что онъ живетъ въ сказк?, которой чудная таинственная завязка разр?шается въ св?тломъ музыкальномъ аккорд?.

Въ одной гостиниц? съ Александромъ сталъ еще другой: это былъ молодой Н?мецкій поэтъ и живописецъ, Леонардъ фонъ-Фуксъ, изъ Дрездена, который, окончивъ свой академическій курсъ въ Германіи, р?шился, для довершенія своего художественнаго образованія, объ?хать Италію — zu fuss (п?шкомъ). Его бл?дное лицо, св?тлые волосы, длинно разсыпанные по плечамъ, задумчивый взглядъ, и по временамъ быстрое оживленіе лица, обнаруживали юношу мечтательнаго, напитаннаго философіей, преданнаго искусствамъ, влюбленнаго въ классическую древность. Эта посл?дняя черта скоро сблизила его съ Александромъ. Потомъ — молодость, идеальное стремленіе обоихъ и случайное созвучіе душъ, т?сно сдружили ихъ въ короткое время, такъ что они р?шились не разставаться во все время путешествія.

Много узналъ новаго Александръ отъ своего молодаго товарища, но особенно драгоц?нны ему были его зам?чанія о картинахъ. Онъ не только объяснилъ Палеологу отличія различныхъ школъ и особенности почерковъ кисти мастеровъ; но, что всего важн?е, научилъ ц?нить достоинство художественной красоты, которая составляетъ половину красоты изящной.

Однажды, въ Рим?, осматривая уже въ десятый разъ сокровища Ватикана и отдыхая отъ впечатл?ній дня въ уединенной прогулк? за городомъ, Александръ сказалъ своему другу:

„Когда я сравниваю себя прежде путешествія въ Италію и теперь, я вижу, что новый міръ создался въ душ? моей изъ чудныхъ вліяній искусства, разсыпаннаго зд?сь. Но странно: отъ чего я не могъ предчувствовать его прежде?”

„Отъ того, — отв?чалъ Леонардъ, — что этотъ міръ живой.

„Но разв? наука, чувство, страсть, красота не живутъ также? — возразилъ Палеологъ. — Однако, все это можетъ понять челов?къ безъ опыта, одною силою размышленія. Изящество, кажется, ближе всего къ уединенію: оно все отвлеченное созданіе воображенія; отъ чего же не можемъ мы воображеніемъ догадаться о мір? изящнаго?”

„Ты ошибаешься, — сказалъ Леонардъ, — и не одинъ ты. Многіе см?шиваютъ изящное въ искусствахъ съ красотою въ природ?, или съ выдумкою воображенія; но это не справедливо. Кром? красоты, кром? первой мысли, основнаго чувства въ художник?, для изящнаго произведенія нужна еще удача выраженія. И этого мало: еще нужно постепенное развитіе этихъ удачъ, длинный рядъ опытовъ, ц?лая исторія откровенія, концертъ несозданныхъ согласій, найденныхъ между выраженіемъ и невыразимымъ. Отъ того изящное понятно только въ совокупности двухъ созданій. Но если будетъ челов?къ одаренъ вс?ми способностями отъ природы, и если ему показать одну, только одну картину, хотя бы это было лучшее произведеніе Рафаэля, или Леонардо де-Винчи, то онъ не пойметъ красоты этой картины; я думаю даже, онъ т?мъ меньше пойметъ ее, ч?мъ она будетъ совершенн?е.

„Это правда” сказалъ Палеологъ.

„Въ мір? изящнаго, есть неожиданность вдохновенная, продолжалъ Леонардъ, — есть какая-то игра случайностей, которая составляетъ одну изъ его прелестей. Ты зам?тилъ, что счастливая случайность есть вообще одна изъ стихій красоты? То, что правильно выдумывается умомъ, всегда холодно; что случайно и неожиданно прибавитъ къ выдумк? минута, то тепло и живо.”

„Не это ли сочувствіе души съ неожиданными случайностями минуты составляетъ то, что называютъ геніальностію?” — спросилъ Палеологъ.

„Это то, что справедливо называется даромъ или талантомъ; но для геніальности этого еще мало. Если бы мн? пришлось д?лать опред?леніе геніальности, я бы назвалъ ее ясновид?ніемъ невыразимаго. Посмотри Рафаэля: многіе не хуже его выразили видимое; но кто ясн?е обозначилъ невыразимое, и кто выше его? Впрочемъ, вообще искусство не выражаетъ ничего, а только обозначаетъ, намекаетъ на что-то. И напрасно изящное произведеніе называютъ воплощеніемъ мысли, какъ теперь мода выражаться. Оно только т?нь ея, ея вторый отблескъ. Оно такъ мало воплощеніе, мысль такъ мало живетъ въ этихъ т?няхъ, что ты можешь ц?лую жизнь смотр?ть на картину и не видать ея основной мысли, можешь ц?лый в?къ слушать одну музыку и не понять ея значенія, покуда не оглянешься назадъ, въ глубину души, откуда эта т?нь упала на холстъ или струны.”

„Я не понимаю тебя, — сказалъ Палеологъ: — разв? наше т?ло не такая же т?нь души? А между т?мъ душу въ т?л? мы называемъ воплощенною.”

„Для насъ, при нашемъ образ? мыслей, это выраженіе истинно. Но ты не забудь, любезный другъ, что наши теоретики не такъ думаютъ.”

Въ продолженіе этого разговора друзья возвратились домой. Леонардъ, желая еще больше объяснить свои мысли объ искусств?, досталъ свой портфель, въ которомъ хранилось богатое собраніе его рисунковъ вм?ст? съ маленькими, мелко исписанными листочками, на которыхъ хранились его стихи и разныя мысли и минутныя зам?чанья.

„Да! — продолжалъ онъ говорить, перебирая страницы своего портфеля: — удивительно, какъ въ наше умное и многостороннее время говорится столько несправедливаго и односторонняго объ изящномъ”...

„Постой, Леонардъ! — прервалъ его Палеологъ:—чей это портретъ?”

„Это? Это портретъ одной знакомой мн? дамы; ты не знаешь ее.”

„Почему-жъ ты думаешь, что я ее не знаю? Мн? кажется, это графиня Эльм..., съ которой я ?халъ изъ Константинополя до Тріеста.”

„Да, это графиня Эльм....”

„Леонардъ, по какому случаю у тебя портретъ ея?”

„О, эту исторію я разскажу теб? когда-нибудь... со вс?ми подробностями... вотъ: нашелъ! Философскій выводъ женщины, слушай!”

„Н?тъ, Леонардъ, я не хочу теперь слушать твоихъ разсужденій; оставимъ это до другаго времени. Теперь разскажи мн?, какъ ты знаешь графиню Эльм...”

„Изволь, если это теб? любопытн?е. Впрочемъ, исторія эта не длинная. Надобно только по порядку... Вотъ какъ это было.

„Съ т?хъ поръ прошло четыре года, — н?тъ, больше! теперь ужъ пять л?тъ. Какъ время идетъ! Я учился тогда въ Іен?...

„Недалеко отъ Іены лежитъ одно изъ им?ній графини Эльм…, куда она прі?зжаетъ иногда на л?то, вм?ст? съ теткою своею, баронессою Вес...

„Надобно сказать, что въ университетет?, между прочимъ, я былъ друженъ съ однимъ студентомъ, котораго звали Фридрихъ Вульфъ. Его отецъ пасторомъ въ Р...; это маленькій городокъ въ Виртенберг?.

„Фридрихъ Вульфъ им?лъ одно качество въ высочайшей степени: онъ былъ музыкантъ, какихъ мало, какіе родятся в?ками. Только, по несчастію, онъ былъ еще и поэтъ. Вм?сто того, чтобы совс?мъ предаться одному искусству, Вульфъ старался соединить ихъ оба: онъ бросилъ свою скрипку и пристрастился къ гитар?, чтобы на ней съ утра до вечера наигрывать темы для своихъ стиховъ. Впрочемъ, надобно признаться, что онъ скоро достигъ на гитар? до такого совершенства, какое трудно вообразить, не слыхавши его. Изъ своихъ семи струнъ ум?лъ онъ извлекать такіе звуки, которыхъ нельзя было и подозр?вать въ этомъ б?дномъ инструмент?. Я до сихъ поръ не понимаю, откуда онъ бралъ эту сладость, эту силу, эту необыкновенную п?вучесть своей игры. Съ гитарою онъ п?лъ свои стихи. Его голосъ былъ звучный и выразительный. Поэтому ты поймешь, что, не смотря на посредственность стиховъ, мы часто слушали ихъ съ большимъ удовольствіемъ.

„Вульфъ былъ весь въ музык? и въ своихъ стихахъ. Его св?д?нія въ наукахъ были довольно посредственныя; на лекціи ходилъ онъ л?ниво; впрочемъ, неохотно также разд?лялъ и забавы товарищей. Почти всегда задумчивый, съ гитарой, онъ наигралъ и надумалъ себ? какой-то особенный міръ изъ мечтательныхъ звуковъ, изъ блестящихъ словъ, изъ мудреныхъ выдумокъ, — и жилъ себ? въ этомъ мір? одинъ.

„Меня любилъ онъ; охотно разсказывалъ мн? свои мечты, игралъ свои фантазіи и п?лъ стихи. Признаюсь, что въ этихъ дов?ренностяхъ, не смотря на многое сумасбродное, я находилъ много поэтическаго.

„Его внутренняя жизнь была не столько собраніемъ чувствъ, сколько догадокъ сердечныхъ. Въ д?тств? онъ былъ несчастливъ; изъ большой семьи одинъ сынъ нелюбимый — рано пріобр?лъ онъ уб?жденіе, что жизнь настоящая не въ обстоятельствахъ, а въ мысляхъ, и что отъ горя жизни можно укрыться въ музык? и поэзіи. Съ этою ц?лью началъ онъ строить себ? храмъ уб?жища, какъ онъ выражался. Въ этомъ храм? должно было соединиться все, что питаетъ и гр?етъ душу, чего ищутъ, желаютъ, куда идутъ надежды; все, что служитъ концомъ сердечныхъ стремленій. И что бы ни касалось его воображенія, тотчасъ же од?валось въ мимику и переходило въ слово. Онъ в?рилъ, что для всего на св?т? есть особенный переливъ звуковъ, и что есть какое-то слово, в?нецъ и основаніе всякаго мышленія, ключь ко вс?мъ тайнамъ, ц?ль вс?хъ воздыханій челов?чества; что это слово незам?тно для людей, потому что хранится высоко въ сердц?, выше, дальше внутренняго зр?нія; что тамъ лежитъ оно несгараемо, въ в?чномъ огн? изъ самыхъ пламенныхъ чувствъ, изъ горячихъ думъ и раскаленныхъ образовъ воображенія челов?ка; что къ нему ведетъ воздушная л?стница, составленная изъ сильныхъ думъ, изъ страстныхъ звуковъ и сердечныхъ вдохновеній; что по ступенямъ этой л?стницы скользятъ и восходятъ незримые духи, легкія т?ни, которыя помогаютъ душ?; что все прекрасное на земл? есть только бл?дный отблескъ одного живаго слова, горящаго на высот? сердечной. Однако, смотря на прекрасное земное, можно, какъ бы смотря въ зеркало, догадываться: откуда св?тъ и гд? къ нему дорога. Но горе тому, — говорилъ онъ, — кто приметъ зеркало за правду, если кто усомнится въ правд?, обманувшись въ зеркал?!”

„У меня въ альбом? есть портретъ Фридриха, посмотри его: этотъ листокъ я считаю однимъ изъ лучшихъ моего портфеля. ”

Тутъ Леонардъ досталъ картину, на которой изображенъ былъ Н?мецкій студентъ съ распущенными волосами, которыми игралъ в?теръ, безъ галстуха и съ гитарою въ рукахъ. Онъ сидитъ подъ деревомъ; вокругъ него разбросана св?тлая роща, которой в?тви гнутся въ одну сторону, и н?сколько цв?тущихъ кустарниковъ, тоже смятыхъ находящею бурею. Часть неба покрыта облаками, тучи несутся грядою, но лучи солнца еще ярко озаряютъ одну половину картины. Другая уже темна. Гроза начинается; но видно, что день былъ прекрасный. Вдали подымается радуга.

Все это зам?тно было съ перваго взгляда на Леонардовой картин?. Но когда Палеологъ сталъ вглядываться въ нее подробн?е, она вдругъ приняла новый видъ. Каждая часть въ ней оживилась особенно, каждая черта кисти выражала какой-нибудь фантастическій предметъ. Облака были собраніемъ безчисленныхъ лицъ и т?ней: то крылатая женщина летитъ съ распущенными волосами; то чудное зданіе распадается на части, но изъ обломковъ его образуются очерки новыхъ существъ; то горы, сотканныя изъ разнообразныхъ фигуръ; исполины, зм?и, страшныя чудовища и прекрасныя д?вы, все вм?ст?, одинъ призракъ сливается съ другимъ, и вс? вм?ст? составляютъ одну густую, бурную тучу.

Но не одно небо, не одни облака, также и деревья были оживлены. Каждая в?тка, согнутая в?тромъ, рисовала очеркъ т?ней, фигуръ; каждый промежутокъ въ листьяхъ обрисовывалъ лицо или чудовище; даже цв?ты на кустарникахъ, склоняясь къ земл?, обозначали какой-нибудь призракъ.

Но въ одномъ м?ст?, гд? солнечный лучъ сквозь отверстіе в?твей ярко падалъ на св?жую зелень, перес?кая дугу далекой радуги и образуя собою прозрачный столбъ св?тлой пыли, тамъ, чуть зам?тно внимательному взору, подымалась въ глубин? св?та воздушная л?стница, ус?янная крылатыми т?нями.

Между т?мъ, какъ Палеологъ разсматривалъ картину, Леонардъ продолжалъ свой разсказъ...

1838 г.