Глава 12 Отступление о сравнительном религиоведении, сравнительной мифологии и сравнительной психологии

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Причиной проблемы являются не столько конкретные термины, сколько присущая феномену сложность с переводом его на какие-либо термины вообще.

Родни Нидхэм «Ударные инструменты и Переход»[510]

Я должен признаться, что лишь смутно припоминаю источники моей научной информации. Что же касается источников моего вдохновения — я помню их столь же ярко, как я увидел их, когда, еще в молодости, начал пить из источника знания.

Граф Поборовский[511]

В соответствии с компаративистским методом, для того чтобы сравнить два феномена, необходимо иметь какую-либо основу для сравнения, которая всегда по определению лежит в прошлом, поскольку только тогда возможно увидеть в феномене настоящего актуализацию некоего прошлого феномена (или в феномене прошлого увидеть источник двух или более вещей, которые надо сравнивать). Так, например, когда ученый, занимающийся сравнительным религиоведением, мифологией или фольклором, пытался доказать, что масонский ритуал является типичным обрядом посвящения, три основных компонента или стадии которого — это акт умирания, прохождение сквозь смерть и возвращение из смерти, он просто имел в виду, что существование такого обряда в отдаленном прошлом делает его источником или прототипом всех подобных обрядов, наблюдаемых в течение человеческой истории, вплоть до настоящего времени. Поэтому то, что мы сегодня идентифицируем как один тип (тип в смысле повторяемой модели или конфигурации элементов) во многих различных обрядах, происходит от одного общего исторического прототипа и ему обязано своей типичностью. Другими словами, сперва идет прототип, а потом тип.

Начало и особенно середина двадцатого века были свидетелями того, как такой подход уступал место своего рода мета-исторической теории, согласно которой сама история, включая настоящее (и, вполне возможно, даже будущее), становится ареной действия более или менее абстрактных факторов, в достаточной степени независимых от условий времени и пространства. Эти факторы воспринимаются в качестве констант человеческого поведения, индивидуального или коллективного сознания или языка и мыслятся как существующие и действующие более или менее спонтанно. Следовательно, если рассмотреть религию под этим углом зрения, то, что бы мы ни идентифицировали как общее или схожее в различных религиозных обрядах (настоящего или прошлого), оно будет мыслиться как принадлежащее к одному типу не по причине наличия общего источника, но в силу другого обстоятельства. Эти обряды являются различными выражениями (или проявлениями) определенного прототипа, который сам по себе является постоянным и повсеместным. Итак, здесь сперва идет тип, а за ним уже прототип.

Классический компаративистский подход — сколь бы он ни был полезен для установления сходства между различными религиями (и, конечно, для выявления типичных отличительных черт религий) — потерпел неудачу из-за того, что не принимал во внимание различие между субъективным и объективным аспектами религиозных феноменов. Это различие, которое может и совпадать и не совпадать с различием между эмическим и этическим подходами, суть которых описана выше, предполагает, что наблюдатель религии осознает, что его знание об этой религии — это одно, а его знание о себе и своей религии — другое. И даже оставаясь идентичными по фактическому содержанию, они различны по природе и характеру. Проиллюстрируем это различие на примере масонского ритуала.

Многие масоны сами утверждают, что их ритуал очень древний; что он восходит к самым древним мистериям, египетским, ближневосточным и средиземноморским, или идентичен им, или даже что эти древние обряды были масонскими. Но при этом они также утверждают, что их ритуал не является языческим, поскольку он предшествовал и язычеству, как оно предшествовало христианству; более того, что он продолжал существовать внутри языческих религий, составляя эзотерический, тайный стержень, общий для всех этих религий, — их тайный монотеизм (или совпадая с этим стержнем). Наряду с открытым монотеизмом евреев, эта тайная традиция существовала до пришествия Иисуса Христа и начала христианства, в отношении к которому она фигурирует как более старшая, чем иудаизм (и, соответственно, более старшая, чем что-либо еще). Такие заявления должны рассматриваться как принадлежащие субъективному аспекту масонского религиозного комплекса.

-

Герб Королевской Арки Рисунок Реджинальда Пигготта

Сторонник современного компаративистского подхода к религии, рассмотрев этот пример масонского субъективного самосознания, может предложить несколько объективных интерпретаций. Одна из них заключается в том, что в масонском ритуале мы обнаруживаем первичные модели, присущие любому ритуалу посвящения, и, например, присутствие в ритуале символизма, совпадающего с символизмом, использовавшимся в древнеегипетских обрядах, только доказывает, что и тот и другие — это проявления или модификации одних и тех же основных моделей. Следовательно, они не происходят друг от друга; они внутренне присущи религии, ритуалу, человеческому поведению, или уму, или структуре мозга и т. д. Согласно этому взгляду, они считаются абстрактными качествами, которые можно называть архетипическими только постольку, поскольку проследить их существование в прошлом легче, чем наблюдать его в настоящем. Самое интересное, однако, состоит в том, что в этих объективно наблюдаемых абстрактных качествах наблюдатель может обнаружить смысл, который либо известен, либо не известен тем, кто данный ритуал совершает: смысл, который может иметь или не иметь своего субъективного аспекта. В этой связи можно обратиться к некоторым хорошо документированным случаям, когда совершители ритуала, по их собственному признанию, не знают смысла своих действий. К примеру, жрецы майя 16-го века вполне откровенно признавались в том, что смысл многих ритуалов, проводимых ими, и некоторых символов, которыми они пользуются, был невозвратно утрачен задолго до прихода испанцев[512]. Подобным образом, когда я недавно попытался выяснить, что обозначают два конкретных символа на гербе Королевской Арки, никто из шести масонов Королевской Арки, которых я спросил об этом, не был в состоянии дать мне ответ. Если мы вернемся к такому часто упоминаемому предмету, как тайный характер масонского ритуала, и предположим (хотя я и не разделяю это предположение), что масоны хранят в секрете не сами обряды и символы, но их значения, то ситуация окажется похожа на ту, которая была у жрецов майя. Джон Феллоуз пишет: «Не может быть никакого предлога для хранения тайны, когда причина, послужившая ее возникновению, более не существует. Помимо того, масоны не исповедуют языческие учения, они просто повторяют церемонии, как попугаи, без всякого отношения к первоначальному намерению или какого-либо представления о нем»[513]. Но конечно же, для компаративиста, наблюдающего ритуал, всегда есть возможность установить, как объективный факт, что то, чего сами масоны совершенно не сознают (или сознают, но только как объективный факт), наблюдается в других схожих религиозных ситуациях.

Если мы оставим в стороне возможность сознательного намерения обмануть, участник, когда наблюдатель спрашивает его о смысле чего-либо, может ответить, что он этого не знает, или дать объяснение, объективно ошибочное с этической точки зрения наблюдателя. Последний должен тем не менее принять эти ответы абсолютно всерьез, поскольку только на основании их он может дедуцировать эмическую и субъективную сторону ритуала.

В телевизионной программе 4-го канала Би-би-си Великий Секретарь Великой Ложи на 1987–1988 гг. отвечал на вопросы о масонстве в молодой (частично студенческой) аудитории. В этих вопросах проявилось широко распространенное подозрение: мол, в масонских обрядах должно быть нечто поистине зловещее, раз они держатся в секрете, — тем более зловещее, поскольку к участию в них допускаются только люди одного пола (как будто они перестанут быть столь зловещими, если в них примут участие вместе и мужчины и женщины). Великий Секретарь в манере доброго дядюшки старался убедить критиков, что ничего подозрительного в масонских обрядах на самом деле нет, что, напротив, в них все очень приятно и весело, а сама секретность — просто добавляет вкуса этой безобидной игре действующих из лучших побуждений добродушных джентльменов-фи-лантропов. Я описываю этот жалкий эпизод без иронии. Совсем наоборот. Для меня мнение Великого Секретаря о смысле масонского ритуала чрезвычайно важно, так как я вижу в нем тот самый субъективный аспект, о котором идет речь. На самом деле Великий Секретарь со снисхождением сибирского шамана, терпеливо объясняющего молодому миссионеру-методисту смысл шаманской игры на барабанах, стремился открыть своей аудитории только одну сторону субъективного восприятия масонами своего собственного ритуала: сторону, которую я назвал бы театральной и которая неизменно присутствует во всех ритуалах — шаманских или жреческих, теургических или литургических, посвятительных или целительных, любых. Это, конечно, не означает, что только ритуалистическая театральность может рассматриваться как один из смыслов, или осмысленных элементов, масонского или любого другого ритуала. Это далеко от реальности. Для посвящаемого ритуал приобретает смысл только в сочетании с секретностью. Только в сочетании театральность и секретность вместе составляют один из смыслов данного ритуала, который осуществляющие его могут осознавать, а могут и не осознавать; который может быть им известен и составлять часть их субъективного осознания ритуала, или может оставаться чисто объективным элементом, бессознательно передаваемым в ритуале вплоть до скончания века (о таком случае Джон Феллоуз сказал бы, что масоны повторяют ритуал, как попугаи. А жрецы майя посетовали бы на то, что смысл ритуала давно утрачен).

С точки зрения сравнительного религиоведения кажется, что секретность является обязательной чертой большинства известных обрядов посвящения; в обязательном порядке с ней связаны почти все обряды, при которых происходит посвящение человека в такой статус, который позволяет ему самому проводить обряды посвящения, выступая в функции священника. Эта позиция посредника не существует в чистой и пустой форме, у нее есть собственное мифологическое содержание. Именно это содержание практически повсеместно и во все времена — от хеттской мифологии второго тысячелетия до н. э. до эскимосской двадцатого века н. э. — связано с мертвецами, миром мертвых, духами мертвых или одним конкретным мертвецом, как в случае масонского ритуала — с Хирамом. Так или иначе, речь идет о том, что происходит смерть посвящаемого и рождение совершителя обрядов. Именно эти мифы о смерти воспроизводятся в обрядах посвящения, всегда в максимально зримой и театрализованной манере. Это, однако, не означает, что такие представления служат исключительно (или даже в основном) для убеждения аудитории, состоящей из допущенных, в действенности ритуала. Субъективно это прежде всего театр для самого себя, и только во вторую очередь (и совершенно иным образом) он становится известным внешней аудитории непосвященных, публике, интересующейся явлением масонства. Секретность образует дополнительное измерение ритуала, ограничивая его исполнение чрезвычайно узким кругом людей, знающих миф и то, как воспроизвести его в физическом пространстве и астрономическом времени, определенном конкретным положением ритуала (в масонстве — ложи) и длительностью его проведения (Ритуал Мастера Масона продолжается полтора часа)[514].

Однако помимо трех измерений времени, в которых происходит воспроизведение мифа, у нас есть — и это чрезвычайно важно — пространство и время того, что воспроизводится, то есть самого мифа. В ритуале, как в театре, эти измерения могут быть весьма различными: пространство мифа может быть неопределенным, соответствовать пространству своего воспроизведения; или оно может совпадать с реальной или воображаемой географической территорией (такой как Храм Соломона и Иерусалим с его пригородами в масонском Ритуале); или это может быть земля, море, небеса или весь космос. Так же обстоит дело и со временем: опять же оно может быть неопределенным (как в ритуале Королевской Арки), или точно совпадать с длительностью ритуала (как во многих шаманских целительных ритуалах), или распространяться на все время человеческой истории, или совпадать со временем космического процесса. Но даже когда время и пространство проведения ритуала совпадают со временем и пространством мифа, различие между теми и другими все равно сохраняется, поскольку они принадлежат к двум различным реальностям, и сам факт, что совершитель ритуала живет одновременно в них обеих, производит в нем, независимо от того, осознает он это или нет, мощный психологический эффект[515].

Я называю этот эффект психологическим по той простой причине, что он ощутимым образом изменяет ментальность проводящего ритуал — ощутимым в том смысле, что он сам субъективно осознает эти изменения и способен описать их другим людям. Когда Великий Секретарь прилагал все свои усилия для того, чтобы просветить своих непонимающих телесобеседников, и говорил о том, как приятно проводить ритуал, он был, я уверен, совершенно искренен. Ведь миф, воспроизводимый регулярно или время от времени, может породить у того, кто проходит через этот опыт, очень сильное чувство того, что сама его (или ее) жизнь — это нечто сценическое или театральное, нечто, располагающееся в промежуточном пространстве между собственной реальностью и реальностью воспроизводимого мифа[516]. Более того, воспроизведение мифа возбуждает определенное ощущение отстраненности или авто-номии по отношению к повседневной реальности жизни[517].

Если этого не происходит, значит, вы человек, не подходящий для ритуала, не актер эзотерического театра, представление в котором совершается для самого себя, театра, в котором человек испытывает прямое перевертывание самой заметной черты современного театрального искусства. Вместо того чтобы играть жизни других людей для других людей (театр, так сказать, имитирующий жизнь), здесь ты играешь для самого себя на сцене собственной твоей жизни, действуя в пьесе, которая реальна только для тебя, но не для аудитории, состоящей из других людей (жизнь, имитирующая театр). Но это происходит, конечно, только если смотреть на театр и ритуал с точки зрения театра, а не ритуала.

В любом случае секретность вместе со своим неразлучным спутником — театральностью — остается существенной чертой практически всех ритуалов перехода (rites de passage), и масонские обряды посвящения не являются исключением. Вот черта, которая не объясняется ни характером масонской традиции, ни характером масонства как социальной организации, ни, менее всего, любовью к таинственности самих масонов: характер самого ритуала. Именно это и делает масонство тайным. Все это, конечно, не означает того, что секретность (наряду с театральностью) необходимым образом является либо элементом содержания масонского, или любого другого, обряда посвящения, либо только его побочным феноменом. Более того, говоря феноменологически, секретность должна рассматриваться как эпифеномен, имеющий происхождение в самой структуре ритуала посвящения, т. е. в его мифологическом содержании и том, как это содержание организовано и распределено в пространстве и времени. Необходимо заметить, однако, что в некоторых совершенно особых случаях идея секретности может фигурировать как часть мифологического содержания ритуала — или даже, как в Хирамовом ритуале, служить отправной точкой для мифологического сюжета[518]. [Интересно отметить, что в качестве эпифеномена секретность кажется аналогичной использованию ударных инструментов в ритуалах Перехода.][519]

Если мы обратимся от основных черт масонского ритуала посвящения, описанного в предыдущих главах, к его мифологическому содержанию, воспроизводимому в Ритуале, то можем заметить, что это содержание заключает в себе элемент, проявляющийся в той или иной форме в тысячах других ритуалов по всему миру. Мастер Хирам был не просто убит, но его тело было искалечено перед смертью и обезображено после того, как он умер. Это обстоятельство, столь широко наблюдаемое и описанное в этнографической и антропологической литературе девятнадцатого и двадцатого веков, от сэра Джеймса Фрэзера до Бронислава Малиновского, от Люсьена Леви-Брюля до Клода Леви-Стросса, все еще нуждается в объяснении, по крайней мере в одном аспекте; а именно увечья после смерти и сама смерть являются, мифологически, двумя различными феноменами[520]. Именно первый обычно воспроизводится в ритуале, весьма часто представляя собой его фокус, в то время как второй остается, даже фигурируя в мифе, в значительно большей степени общим местом и относительно естественным событием. Не будет преувеличением сказать, что изуродование после насильственной или ненасильственной смерти является неотъемлемой частью ритуала, а возможно, ритуалистично по самой своей сути как факт человеческого сознания[521].

В масонском Ритуале мы видим явную симметрию: искалечение тела Хирама (три удара), его смерть и неподобающие похороны, за которыми идут эксгумация, разложение трупа и его последующее восстановление. Первое отражается и повторяется в последнем. Для того чтобы быть правильно захороненным в священном месте, тело должно быть расчленено и собрано заново («член за членом, сустав за суставом»), поскольку таковой является модель, заданная мифом, модель, которая кажется (вопреки всем историческим ассоциациям) противоречащей и несовместимой с правилами древней еврейской религии, которая составляет контекст смерти Хирама и в которую миф о Хираме был в тот или иной момент намеренно вставлен. Таким образом, мы имеем дело с ритуальным воспроизведением некро-мантического мифа, которое имеет место в рамках самой анти-некромантической религии в мире, религии, где даже самый поверхностный контакт с любым мертвым телом рассматривается (и всегда рассматривался) как омерзительное ритуальное осквернение[522]. И не будет слишком рискованным предположить, что расчленение тела Хирама после смерти само отражает почти повсеместно распространенный миф о расчленении бога, миф, являющийся оплотом сравнительного изучения религии, миф, который наблюдается по крайней мере в двадцати культах, мертвых и живых — от поклонения Озирису в Древнем Египте до культов Кали в древней и современной Индии и от шаманских культов индейцев Южной Америки до их аналогов на севере и северо-востоке Сибири. Такова схема в Главе 10-й:

Ритуал очевидно следует трехчастной схеме:

Нанесение увечий живому Хираму — Смерть Хирама — Разложение или расчленение Хирама мертвого тела Хирама и его восстановление.

Эта схема дополняется троичной последовательностью похорон:

Первые похороны («обычные») — Вторые похороны («подобающие», но временные) — Третьи похороны («формальные», т. е. в соответствии с еврейскими правилами).

В свете компаративистского подхода, нанесение увечий живому телу Хирама, расчленение его трупа и его последующее восстановление (каким бы ненамеренным оно ни было, оно является, по сути, также искалечением) кажутся не только симметричными, где смерть Хирама является центром симметрии[523], но также двумя различными и часто отдельными ритуалами. Они фигурируют как отдельные действа в целом ряде случаев, когда телу совершающего обряд символически (а иногда буквально) наносятся увечья или каким-то образом нарушается его целостность, — либо участниками действа, либо самим протагонистом, при том что это не приводит к смерти или к последующему повторному расчленению уже трупа. Это мы наблюдаем, например, в шаманской практике якутов, где великий шаман, на первоначальной стадии ритуального транса, видит расчленение собственного тела прежде, чем входит в контакт со своим духом-помощником. Или в лечебных сеансах некоторых кет-ских шаманов (кеты — племя на Енисее), где тело пациента рассекается на множество частей, каждая из которых омывается, очищается и затем складывается снова[524]. Но все эти события, как я их понимаю, происходят в анимистическом контексте, то есть в контексте веры в существование духовных существ (обычно животных), способных управлять потоком событий в материальном мире или влиять на него. Какой бы феноменологически несовершенной ни была теория анимизма как первичная стадия и «естественный минимум» религии, она все же отражает наш нынешний уровень мышления о том, что мы называем религией[525]. В любом случае, нанесение увечий телу Хирама можно рассматривать как воспроизведение испытаний души либо перед физической смертью, либо в промежуточном состоянии (или стадии) между физической смертью и полной трансформацией души[526]. Даже в такой немагической и нериту-алистичной религии, как ранний исторический буддизм, Будда Шакьямуни перед смертью сильно страдал от ужасной и отчасти им самим причиненной себе болезни[527]. После его смерти и сожжения его тела на огне, телесные останки были собраны и распределены между восемью группами последователей. Последняя деталь представляет собой прямую аналогию расчленению мертвого тела Хирама. В обоих случаях наблюдается одна и та же мифологическая симметрия.

В хирамическом ритуале есть еще одна черта, общая почти для всех обрядов Перехода: все, что испытывает протагонист в этих обрядах (или любые мифы, отражающие такие обряды), он испытывает не в качестве самого себя, а в качестве кого-либо другого. В процессе ритуала он становится кем-то другим. Так, Кандидата «пытают», как будто он — Хирам, он умирает, как умер Мастер Хирам, и в результате он становится Словом и впредь фигурирует в качестве Мастера Хирама. Если, однако, мы позволим себе отклониться от достаточно буквального масонского объяснения и последовать более гностически ориентированным масонским философам, мы увидим совершенно другое проявление такой инаковости в этом ритуале. А именно — Слово понимается не как масон, а как душа масона или символ души. Тогда все, что происходит с Кандидатом, на самом деле происходит с душой, которой он в себе не осознавал до того, как начался Ритуал. Следовательно, это его собственная душа, которая является «другим» Кандидата, чьи страдания и страсти во время перехода он воспроизводит в Ритуале. Человек, действующий (т. е. страдающий) в качестве своей души, встречается в тысячах ритуалов и сюжетах многочисленных мифов, легенд и сказок. Здесь важно отметить три вещи.

Сказать, что душа «действует», «страдает» или «умирает», не будет всего лишь метафорой, поскольку в бесчисленных этнографических и антропологических контекстах мы можем видеть, что душа не обязательно является бессмертной: у нее могут быть собственные жизнь и смерть, не говоря уже о том факте, что в некоторых из этих контекстов у человека может быть несколько душ, некоторые из которых более смертны, чем другие. Во-вторых, душа здесь не противопоставляется телу совершающего обряд: такой простой дихотомией отмечено младенческое состояние теории анимизма, которое представлено сэром Эдвардом Тейлором и не более, чем, частично, сэром Джеймсом Фрэзером. Как убедительно демонстрирует древняя индийская мифология, душа тоже может иметь собственное «тело»[528]. Наконец, в-третьих, существует определенное количество случаев в истории религии, когда душа человека рассматривается либо как положительно смертная, либо как неопределенная в отношении смертности/бессмертия. Душа здесь (так же как «сверхъестественное» чуть дальше) понимается как то, что является вторичным по отношению к инаковости, проявляемой в любых rites de passage, а также ее конкретным случаем. Это, в свою очередь, предполагает разнообразие способов, какими может существовать душа и уникальность образа действий исполнителя ритуала в качестве этой сущности, по причине строгих ограничений, налагаемых схемой ритуала на его действия. Дело в том, что понятие инаковости, по-видимому, является не только феноменологически первичным в отношении к понятию души, но также и намного более широким. Когда, во введении к Ритуалу, Кандидат отправляется в свое путешествие в поисках Слова, он все еще является собой, не другим; и то, что он принимает имена Боаз и Иакин (эмблемами которых являются две колонны), отмечает не более чем принятие его в контекст Ритуала — с точки зрения пространства (Ложа как место встречи) и времени (длительность собрания масонов). Сам Ритуал, как, вероятно, любой ритуал Перехода, имеет очень четко очерченную границу, отделяющую все еще естественное состояние кандидата, его как его самого, от трансформированного состояния «его как другого», и именно эта трансформация и является переходной par excellence и, тем или иным способом, хранится в тайне, сокрыта[529]. Более того, можно предположить, сколь бы исторически и этнографически недоказуемо это ни было, что, говоря феноменологически, именно в ритуале перехода находит свое проявление инаковость как структура сознания[530].

Однако самое интересное здесь состоит в том, что формула осуществляющий обряд действует (или страдает) в качестве своей души в ритуале Переход может действовать в обратную сторону; душа, дух, Бог или другая сверхъестественная сущность действуют (или страдают), как человек, животное, дерево, камень или любая другая естественная вещь, одушевленная или неодушевленная. Сверхъестественное умирает, как естественное. Отсюда следует, что различие между одушевленным и неодушевленным не является одним из основных в феноменологии религии. Более того, в широком спектре мифов различие между естественными вещами, которые могут быть населены, временно или постоянно, сверхъестественными, и сверхъестественными как теми, которые могут населять естественные, кажется еще более важным, чем различие между «священным и профанным» (которое было сформулировано Эмилем Дюркгеймом и позже Мирчей Элиаде). Священное, в таком случае, может быть редуцировано ко всем вещам (а также временам, местам, словам и т. д.), отмеченным присутствием сверхъестественного. Так, в случае масонского ритуала, например, «Слово» является священным, в то время как душа, к которой Слово имеет символическое отношение, является сверхъестественным[531].

Вторая стадия ритуала, в которой кандидат становится как бы другим — т. е. Хирамом, — приводит нас ко второму общему типу ритуала, евхаристическому, в котором тело разламывается и раздается участнику/ам, чтобы они могли символически приобрести сущность этого тела, или участвовать в ней. Распад, расчленение и последующее восстановление мертвого тела Хирама принадлежат к этому типу обряда.

В противоположность первому общему типу, ритуалы второго характеризуются заметной центробежной тенденцией; действие проводящего ритуал направлено скорее вовне, чем вовнутрь, в некоторых случаях даже за пределы самого ритуала. Евхаристический ритуал является в принципе неопределенным и может повторяться бесконечно. Он представляет собой зеркальное отражение ритуала Перехода, которому он явно симметричен. В случае масонского Ритуала, рассматриваемого как целое, как один сложный этос, выделение евхаристической фазы было бы совсем не простой задачей. Начиная с естественной, хотя и насильственной, смерти Мастера Хирама (естественной в смысле ее отношения к физическому телу Хирама), именно эта смерть служит осью симметрии и основной разделительной линией ритуала.

Само событие, или факт, мертвого тела Хирама, если его представить как один из составляющих элементов этоса, явно имеет трехчастную структуру, состоящую из трех более или менее различных и ритуально гетерогенных частей: разложение тела в результате гниения, его расчленение масонами и его восстановление. Первая стадия этого некромантического комплекса занимает промежуточное положение между естественным и сверхъестественным и между ритуалами Перехода и евхаристического типа. С одной стороны, мы имеем дело с совершенно естественным феноменом разложившегося трупа. С другой стороны, — и это совершенно точно соответствует Хирамовой легенде, — перед нами представление о мертвом теле как о том, что может дать человеку ключ к секрету Слова. Или как о том, от чего прямо или косвенно может быть приобретено Слово, поскольку труп, хотя сам по себе и является естественной и неодушевленной вещью, служит как орудие или вместилище сверхъестественного. (Это отличный пример такой вещи, которая, не будучи священной, является недвусмысленно сверхъестественной.) Труп как орудие или вместилище сверхъестественного — это также анимистическое представление, имеющее чрезвычайно широкое распространение, от «летающего трупа» Веталы в индийском фольклоре до ролон тибетских народных сказок. В соответствии с этими представлениями, вселиться в труп (или использовать его) могут духи предыдущих обладателей, а также и другие духи, или даже те из еще живущих, кому известен секрет управления трупом при помощи магических слов и комбинаций звуков — мантр—устных или письменных[532]. Все это, однако, в том случае, если труп еще не полностью разложился и все еще находится в состоянии, пригодном для магической манипуляции, что, конечно же, уже не относится к трупу Хирама.

Во второй фазе Ритуала мы приближаемся к представлению об использовании мертвого тела, с которым произошли два значительных изменения по сравнению с первичной анимистической схемой: тело сгнило и, следовательно, негодно для магических целей, и вместо того чтобы использовать тело и управлять им при помощи Слова, проводящие обряд расчленяют его в поисках самого этого Слова. Ритуал, имеющий перевернутую схему, является общим местом в сравнительном религиоведении, и использование нами слова первичный является чисто терминологической условностью, вероятно не имеющей никакой исторической основы. Но оно может помочь нам понять модификации в религиозных феноменах, когда они не даны нам в своей исторической последовательности[533]. Таким образом, если распад трупа Хирама является естественным и спонтанным, хотя он тоже символически воспроизводится в ритуале, его расчленение является умышленным и преднамеренным: цель состоит в том, чтобы найти Слово Мастера Масона в его теле и стать этим Словом. Собирание вновь того, что было расчленено, придает специфически масонскую окраску евхаристическому типу ритуала, обращая его обычное направление и используя распадение (вместо распределения) для того, чтобы стать сверхъестественным элементом.

Евхаристический характер этой фазы ритуала становится еще более явным в экзотических модификациях, которые были сделаны в некоторых из Высших Степеней. Джон Феллоуз пишет: «В практике, существующей в новой степени масонства, называемой Le Petit Architecte… кандидату дается некое зелье [своего рода «жертвенный пирог», сделанный из семян мака и меда], о котором ему говорится, что оно является частью сердца Хирама, сохраненной с момента его убийства…»[534].

Эта интерпретация, конечно, оказывается в противоречии не только с собиранием тела Хирама вновь перед (вторым) погребением, но также и с официальным погребением Хирама.

Последняя фаза Ритуала, составление вновь разложившегося тела, символизирует реинтеграцию «падшего человека», человека вообще, а также человека, потерявшего «Слово-Душу-Себя» и пребывавшего во тьме невежества. В соответствии с такой неогностической интерпретацией, смысл этой фазы ритуала соответствует в целом концепции вечного возвращения, разработанной Мирней Элиаде. Согласно этой концепции любой ритуал, связанный со смертью, может также рассматриваться как ритуал Перехода: после своей «второй смерти» («первая» символизируется обрядом перехода как таковым) протагонист возвращается к первоначальному состоянию, иногда состоянию до творения, состоянию цельности и полноты, символически предвещаемому обрядами посвящения. «Инаковость» здесь приобретает квазитемпоральный аспект: восстанавливая тело Хирама (т. е. Кандидата), Ритуал возвращает Кандидата в его золотое предмирное прошлое, исполненное знания, счастья и невинности, прошлое, где он становится един с «другой» жизнью, которая более реальна. Одновременно Ритуал ведет Кандидата вперед, к будущему, которое является его окончательной, действительной физической смертью; он готовит его тело к общепринятым похоронам, лежащим за пределами масонского Ритуала[535].

Когда я пишу все это, я помню о том, что даже такая простая и, несомненно, бинарная оппозиция, как «естественным путем разложившееся тело» /«сверхъестественным путем воскресшее тело», никоим образом не исчерпывает проблемы, даже если мы ограничимся масонским контекстом. Согласно розенкрейцерской легенде, тело Христиана Розенкрейца, основателя Братства Розенкрейцеров (который прожил 106 лет), было обнаружено спустя где-то 120 лет после его естественной смерти все еще нетронутым разложением. Это промежуточное положение может вполне говорить о том, что мы здесь имеем дело со своего рода спячкой, напоминающей о состоянии «полусмерти-полусна», которое приписано королю Грааля в поэме автора 12-го века Вольфрама фон Эшенбаха[536].

Переход от этой последней фазы к обычному еврейскому погребальному обряду, который приказал совершить для Хирама Соломон, отражает двусмысленность этой фазы. Дело в том, что если ритуальный стержень Хирамовой легенды предполагает, что восстановление тела было магическим актом — актом сверхъестественной трансформации, то контекст легенды, как целое, предполагает, что это собирание тела было просто приготовлением мертвого тела Хирама к похоронам, иудейский характер которых не оставляет места для чего-либо сверхъестественного в связи с мертвыми телами. Как мы уже видели, в разъяснениях к Ритуалу Достопочтенный Мастер говорит Кандидату, что посредством символического страдания и умирания в качестве Хирама он будет должным образом подготовлен к собственной реальной и естественной смерти. И именно этой смерти следует чрезвычайно трезвый и строгий похоронный обряд такого рода, который был осуществлен после смерти д-ра Андерсона; намного более трезвый и строгий, чем даже еврейские погребальные обряды, справленные по Хираму. По ходу официального объяснения процедур ритуала основной акцент делается на смертности масона/кандидата, на его смерти как естественном феномене, на последующем разложении трупа как естественном феномене и на его собирании вновь для погребения как чисто формальном акте «символического приготовления» к его последним масонским (более не еврейским, как в случае с Хирамом) погребальным обрядам.

Теперь мы не можем не вернуться к масонскому ритуалу в целом, как наиболее явному примеру того, что я назвал религиозным синкретизмом. Рассмотрим, как этот чрезвычайно странный феномен религиозного сознания нашел себе выражение в контексте такого ритуала.

Начнем с конца, со смерти Мастера Масона и последующих похорон. Эта церемония никоим образом не связана с ритуалом Мастера Масона или каким-нибудь другим тайным ритуалом масонства, хотя она может быть и непонятна присутствующим не-масонам.

Кончается все, когда очень краткий, специфически масонский обряд, проводимый после обычной англиканской, баптистской, католической или другой заупокойной службы, уже состоялся. Присутствующие масоны полностью сознают, что их действия являются не только последними перед погребением или кремацией, но отличаются, по сути, от обычных заупокойных служб — поскольку их не-христианский характер самоочевиден не только для присутствующих христиан, но также и для любого масона, который может их совершать. Не знаю, рассматривают ли они свое чтение псалмов и хлопанье в ладоши как иудейское (или в большей степени иудейское, чем христианское), или, по крайней мере, как нейтральное по отношению как к христианству, так и к иудаизму. Но я абсолютно уверен, что масонам, проводящим эти последние обряды, среди которых много англиканских священников (в их числе некоторые епископы), очень хорошо известно: то, что они делают, вполне совместимо с христианством или иудаизмом, или с ними обоими. Современный масонский похоронный обряд относится к христианскому (или любому другому) похоронному обряду, который ему предшествует, образом, аналогичным тому, как древнееврейский погребальный обряд Хирама относится к трем фазам масонского ритуала посвящения Мастера Масона. Обе церемонии выдают отчетливо синкретический характер этих трех фаз. Как современный масонский похоронный обряд нейтрализует духовный, ориентированный на душу характер христианской заупокойной службы, так и иудейский похоронный обряд Хи-рамовой легенды нейтрализует анимизм, внутренне присущий трем эпизодам, которые ведут к нему, — изувечение тела, разложение (как естественное, так и преднамеренное) мертвого тела и его восстановление. Из этого не следует, конечно, что масоны и евреи не верят в существование души и в жизнь после смерти, — отнюдь не так. На самом деле из этого следует, что как масонство, так и иудаизм, если их рассматривать в синкретическом контексте ритуала, очевидным образом не ориентированы на идеи о душе и жизни после смерти. Именно этот синкретический контекст всегда генерирует тип самосознания, отмеченный религиозным релятивизмом, без которого масонство вообще невозможно описать или понять[537].

Еще раз возвращаясь к погребальному обряду в Хирамовой легенде, но на этот раз рассматривая его в свете религиозного синкретизма, мы увидим, что нет никакого противоречия между иудейскими представлениями о естественности смерти и нечистоте трупа и третьей фазой Ритуала, восстановлением тела. Для синкретических рамок Ритуала сама Хирамова легенда — независимо от того, когда и где она сформировалась или стала средством воплощения современных или реконструированных моделей более ранних, — отражает в своей структуре и сюжете некоторые представления о других ритуалах, абстрагированные от своего действительного осуществления задолго до того, как эта легенда была принята масонами для своих целей и приняла современную форму. Мы назвали эту фазу Ритуала (восстановление тела Хирама) «двусмысленной» именно потому, что она содержит идею, которая показалась бы совершенно магической и анимистической, если на нее смотреть с точки зрения двух предшествующих фаз, и вполне формальной и естественной — если смотреть с точки зрения последующего погребального обряда. В компаративистской перспективе все известные отношения к мертвому телу формируют спектр, на двух полюсах которого находятся две крайности: полное уничтожение трупа, как в кремации, при которой не сохраняются никакие останки или прах, и его максимальное сохранение, представленное древнеегипетским обычаем мумификации. Еврейская погребальная служба может быть помещена где-то посередине, поскольку разложение трупа оставляется на волю природы. Труп не является темой для иудаизма[538] — так же как и душа. Иудаизм при помощи своего очень формального и простого ритуала нейтрализует магию и мифологию третьей фазы масонского ритуала, что, в свою очередь, демифологизирует и проливает свет монотеизма на первые две фазы. Давайте, однако, не забывать не только о том, что три фазы ритуала даны нам в еврейском (по крайней мере, формально) контексте, но и о том, что вся легенда приводится внутри масонского контекста. И здесь можно сделать следующий шаг: религия масонов нейтрализует, до некоторой степени, еврейский монотеизм легенды таким же образом, как последний уже нейтрализовал анимизм ритуала.

Будучи само синкретическим, масонство входит в очень сложные отношения с христианством, не сливаясь с ним. Христианство обеспечивает масонство идеями религиозного универсализма, но никогда не растворяется в масонстве, всегда оставаясь на краях его ритуала, занимая странное положение между его эзотерическим учением и экзотерическим индивидуальным религиозным сознанием (и совестью) его членов. Прекрасную иллюстрацию роли христианства в синкретическом комплексе масонства представляют собой сочинения двух выдающихся масонских авторов девятнадцатого века, Уильяма Хьюэна и Заместителя Великого Мастера Пенджаба, Иосии Уимпера. Во введении к книге Уимпера Хьюэн утверждает, что «изначальные принципы масонства основывались на христианской кафоличпости… и все они имеют тенденцию в направлении абсолютного космополитизма и религиозной универсальности…»[539]. Сколь бы тривиальным для масона ни казалось такое утверждение, оно содержит интересную идею, которую автор должен был всецело осознавать: что христианство является для масонства своего рода отправной точкой в отношении религиозной кафоличности (т. е. универсальности) и что основной религиозной задачей масонства как религии является стать еще более универсальной, чем христианство. Уимпер идет в этом направлении еще дальше. Для начала он устанавливает для масонов степень (!) христианства более высокую, чем то, чего достигают сами христиане, которую он отождествляет с теизмом: «Просто верующий в Бога, таким образом, не подходит для принятия в масоны; если он верит в Него, но не верит, что Он ответит на молитву, двери м-ва остаются закрытыми. Только этот пункт приводит нас к Теизму (в противопоставлении Деизму), который является необходимым для масона»[540].

Затем он устанавливает первоначальные, отчетливо христианские постулаты в отношении масонства, которые сделали бы честь обычному христианскому гностику, живущему, скажем, в Александрии в третьем веке н. э., с прибавлением некоторых оговорок относительно способности членов различных вероисповеданий (включая христиан) принять их: «Цеховое масонство, в его полных степенях, настаивает на вере:

1- е, в Откровение Бога человеку;

2- е, в Воскресение;

3- е, в бессмертие души;

4- е, в Логос Св. Иоанна.

Мы знаем, что эти условия не могут быть приняты многими… буддисты отвергают их все… Мы не можем утверждать, что какая-либо из известных религий, за исключением христианства, принимает их все. Вера парсов, возможно, ближе всего приближается к нашим требованиям»[541].

И, наконец, Уимпер отводит христианству подобающую ему роль в общем синкретическом балансе масонства, которое начинает фигурировать как «мировая религия»: «В настоящее время невозможно утверждать, что какая-либо изначальная форма религиозной веры предлагает общую точку объединения хотя бы для половины человеческой расы… С одной стороны, масон-христианин заглушил свои чувства, отказался и избавился от христианских аллюзий для того, чтобы не задевать чувства других и приобрести универсальность. С другой стороны, Еврей присваивает себе степень Королевской Арки, бездумно изгнанную христианином… В результате христианин определенным образом оказывается страдающим. Только он оставил свою религию, в то время как братья иных вер утвердили свои»[542].

Последний абзац чрезвычайно любопытен. В нем не только провозглашается синкретизм (практически равнозначный здесь универсализму) как способ существования масонства как учения и организации, но он рассматривается здесь как то, что лежит в основании масонства в качестве абсолютного религиозного принципа. Абсолютного в том смысле, что он не является ни историческим (изначальным), ни психологическим (интенциональным), поскольку имеет отношение к объективно-сти религии — и, тем самым, не зависит от того, осознает ли его человек в своей собственной религиозной жизни или практике. Из чего, кстати, следует, что христианство выступает здесь только как частный случай — primus inter pares — среди всех разнообразных религиозных практик. Именно этот объективный религиозный принцип противопоставляется не только всем историческим проявлениям неисторических моделей, описанных выше, когда речь шла об общих чертах (секретность/те-атральность) и фазах масонского ритуала, но и самим этим моделям.

Так, если в композиции Ритуала, характере его символизма и принципах организационной структуры масонство может быть изучено объективно — как объект антропологии, социологии, этнографии или психологии религии, — в его осознании себя неисторическим, непсихологическим и даже нерелигиозным (в смысле какой-либо конкретной религии) оно не поддается никакому компаративистскому, структуралистскому или историческому подходу. Масоны, так же как структуралисты или компаративисты, могут согласиться (или не согласиться) с этим, но то, о чем я сейчас говорю, есть факт масонского религиозного сознания.