Глава 9 Масонская история и историзм: резюме

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

То, что я изобрел… было вовсе не фантазией.

Я не был одним из персонажей, о которых шла речь. Я был его творением, а не кандидатом в члены.

К. С. Льюис «Настигнутый радостью»

Вернемся к масонскому историзму как феномену исторического самосознания. Говоря в самом широком смысле, у масонов было три основных цели: прежде всего иметь собственную историю, отличную от истории остального человечества; во-вторых, представить свою историю как единственную модель, по которой могла бы моделироваться история всего человечества (тем самым с ней отождествляясь); и, в-третьих, представить свою историю — вместе с общей историей — как символическое проявление божественной силы, которая, будучи трансисторической, формирует историю, а не формируется ею. Если, рассматривая масонскую историю, вы будете основывать свою позицию на третьей из этих целей, то фактическая сторона окажется несущественной, поскольку тогда не будет никакой разницы — была ли масонская ложа на месте Соломонова Храма исторической реальностью или просто плодом богатого воображения масонских авторов. Ведь в обоих случаях эта ложа является символом того, что находится над любой исторической реальностью и по ту сторону ее. Непрекращающуюся озабоченность масонов собственной историей — и историей вообще — можно рассматривать как специфическую тенденцию их самосознания. Возможно, что это британская культура порождала и порождает такой тип интенциональности — нацеленность мысли на тему истории[338].

Для масонов, начиная со времени их официального исторического основания в 1717 г. и далее, всегда имела особый смысл и значение определенная комбинация историцизма и театральности. В дополнение к общей склонности британцев к театру и истории, в этом сыграли важную роль два фактора. Первый состоит в том, что масоны после возрождения деятельности ордена как бы создали свой собственный театр, в котором играли роль своих непосредственных исторических предшественников — мастеров-каменщиков. Тем самым они фиксировали свою веру в существование исторической связи с последними, поскольку оперативные и спекулятивные ложи отделяло расстояние не более чем в два поколения. Они также должны были осознавать довольно театральный и искусственный характер своей организации в целом[339], поскольку сами масоны первыми назвали масонство «символическим» или «эмблематическим». Употребляя эти термины, они подразумевали, что рабочее масонство, с его инструментами, инвентарем, приемами и правилами, было использовано ими таким образом, что все это стало означать нечто совсем иное, чем до того, в его «естественном существовании» до середины 17-го века.

В течение первого периода существования Великой Ложи масоны намеренно стремились к созданию некой традиции, более или менее связывая себя со своими предшественниками-работниками. После того как пересмотр и переформулировка этой традиции были завершены, они часто вели себя, говорили и писали так, будто они действуют подобно этим предшественникам, не важно, реальным или выдуманным. Ни одна конкретная ложа (за исключением Ложи Древних) не могла заявить о своей собственной древности, о своем существовании до начала 18-го века. Однако не только уже второе поколение веселых гуляк в Ложе Древних (в 1740-1750-х гг.) называет всю организацию «древней». Они соотносят себя — через первое поколение франкмасонов, чье существование документально засвидетельствовано (Андерсон et alia), — с теми предшественниками, кто безо всяких оснований записывает себя в масоны, начиная со знаменитостей, таких как сэр Кристофер Рен, и вплоть до собственных дедов и прадедов, чьи ложи составляли праисторию Цеха. Так что все, что они могли сделать, — это спросить своих масонских старейшин, изобретших большую часть этой праистории Цеха, о единственной вещи, которую они не изобрели и не могли изобрести, — об их собственных непосредственных предшественниках. Лишенное какой-либо точной информации, второе поколение масонов пустилось в спекуляции относительно того, что могло и не могло произойти с этими предшественниками и их, в основном безымянными, ложами. Поколение Хезельтайна и Додда могло говорить о ком-то, жившем в конце 17-го века, как о «старом масоне, которого мой отец знал в молодости» и пересказывать неподтвержденные воспоминания о нем. Следствием этого была некая историческая двусмысленность, которая начиная с середины 18-го в. стала неотъемлемой частью атмосферы ученых дискуссий в ложах. Молодой Престон, «не ограниченный законами доказательств», пожелал рассеять эту неопределенность, трансформировав выдумку в «настоящую» историографию, а столетием позже ему последовал Оливер. Однако неясность относительно исторических корней масонства сохранилась и сохраняется по сей день. Лишь в самой минимальной степени она была уменьшена полным исключением масонской истории из Конституций в 1813 г., а последующее развитие «научного» и «фактологического» подхода, пионерами которого стали Финдель и Гоулд, почти не повлияло на ситуацию в целом.

Вторым фактором является то, что ритуал Мастера Масона сам по себе является театральным представлением, устанавливающим связь между франкмасоном и его библейским прошлым, а также и прошлым всего человечества[340]. Самые ранние масонские авторы без колебаний утверждали, что «с самого начала» в древности существовало четкое различие между рабочими масонами и «почетными» масонами, такими как Моисей, Соломон, и целым рядом благоволивших к масонству царей и покровителей, которые, как нетрудно предположить, не были каменщиками-строителями. Андерсон заявляет, что где-то в 14-м веке британское масонство позаимствовало «у Обществ и Орденов Воинственных Рыцарей» (вероятно, Рыцарей Храма) их священные обычаи, а в царствование короля Эдуарда IV (1461–1483) масонская организация обрела как окончательную форму — ложи, конгрегации или ассамблеи и т. д., определенные королевским предписанием, так и свою внутреннюю структуру и номенклатуру. А в конце 15-го века масоны, по утверждению Андерсона, были исключены из «Статута о работниках» на том основании, что их организация не была «конфедерацией» каменщиков. Здесь мы снова имеем дело с анахронистическим утверждением о разделении между «оперативными» и «спекулятивными», как будто разделение между Наукой и Искусством, с одной стороны, и Организацией — с другой, уже тогда началось в британском масонстве. Неясно, подразумевал ли Андерсон (а потом Престон), что в то время «оперативные» и «спекулятивные» (эти термины стали употребляться лишь спустя значительное время после основания Великой Ложи в 1717 г.) представляли собой только две тенденции (или два аспекта) масонства, а не две отдельные организации? Еще более запутанной становится картина у Андерсона, когда он говорит о конце 17-го в. Оставляемый им пробел лишь отчасти восполняется неясными упоминаниями о нескольких не-масонах, которые были приняты в масоны в рабочих ложах, а также о ложах в Йорке и Шотландии, которые, по-видимому, пребывали в состоянии упадка в начале 18-го в.

Уильям Престон, пишущий в 1804 г., утверждает, что «существование масонства можно проследить от начала мира». Он предлагает собственное понимание соотношения между «оперативными» и «спекулятивными»: «как оперативное масонство “подобающим образом применяет… правила архитектуры”, так спекулятивное масонство учит нас, как “повелевать нашими страстями… поддерживать секретность и практиковать благотворительность”». Но с самого начала последнее «тесно переплетено с религией — для того, чтобы возложить на нас строгое обязательство платить дань рационального почтения Божеству». Дойдя до 17-го столетия, Престон, как и Андерсон, называет Иниго Джонса Великим Мастером с 1604 по 1646 г. (за исключением промежутка с 1618 по 1636 г.). Как и Андерсон, Престон описывает непрерывную последовательность Великих Мастеров, которые все были знаменитыми профессиональными ар-хитекторами/строителями, в течение периода воссоздания «Августова стиля» в Англии; самым знаменитым из них, конечно же, является сэр Кристофер Рен, возглавлявший Ложу по 1702 г. Далее следует уже отмеченный загадочный пробел с 1702 по 1717 г., а затем описывается официальное начало франкмасонства, каким мы его знаем. Согласно Престону, некоторыми Братьями (в Ложе Св. Павла) где-то около 1716 г. было постановлено, что «для того, чтобы возрасти численно… привилегии масонства более не должны ограничиваться оперативными масонами, но распространиться на людей различных профессий…». Это, по-видимому, подтверждает ту точку зрения, что Престон (если не Андерсон) рассматривал два взаимодополняющих аспекта масонства как часть привилегий, которыми до тех пор пользовались лишь рабочие масоны. Статус «лож», Великими Мастерами которых были Иниго Джонс, Кристофер Рен и т. д., остается чрезвычайно неопределенным.

Однако, описывая распространение франкмасонства в 1730-х гг., Престон прямо утверждает, что ни одна европейская Великая Ложа (включая Великую Ложу Йорка), которая ведет свою историю с момента до основания Великой Ложи Англии в 1717 г., не может считаться существующей в правильном порядке. Более того, все существовавшие на тот момент европейские Великие Ложи либо «дарованы по депутации» Великой Ложей Англии, либо происходят от тех, которые ранее произошли от последней[341]. В то же самое время, комментируя отделение Ложи Древних от Великой Ложи Англии и ее последующее воссоединение с ней в 1779 г., Престон категорически утверждает, что «постановление, согласно которому авторитет каждой частной ложи происходит исключительно от Великой Ложи Англии… не может быть применено к той, которая ведет свой авторитет из другого канала, задолго до основания Великой Ложи.… [Ведь] в конце 17-го и начале 18-го века… братья… имели представленную им на усмотрение власть собираться как масоны в определенных количествах, в соответствии с их степенями, с санкции мастера работ там, где строилось какое-либо общественное здание… и, встречаясь таким образом, принимать в Орден братьев и членов… На братстве не лежало никаких ограничений [наложенных Великой Ложей]… [Тогда] древние постановления были единственным стандартом поведения…»[342]. Из этого следует, что, хотя каждая Великая Ложа в мире, существовавшая в конце 18-го в., официально происходила от Великой Ложи Англии, были, возможно, некие британские и Великие Ложи, к которым не мог быть применен этот исторический принцип. И не только потому, что они могли происходить непосредственно от каких-нибудь рабочих лож (в то время как Великая Ложа Англии была нерабочей par excellence), но они могли производить свой авторитет от каких-то других неизвестных лож и орденов, чье существование документально не подтверждено, и которые могли быть если не всецело спекулятивными, то по крайней мере более спекулятивно-ориентированными.

Любой человек, хотя бы чуть-чуть мыслящий исторически (да и просто логически), увидит здесь попытку утверждать две противоположные вещи одновременно — если вообще не назовет все это абракадаброй. Более того, сам Престон, провозгласив принцип приоритета Великой Ложи Англии (по крайней мере, в отношении континентального франкмасонства), не мог избежать искушения использовать лазейку, созданную им самим, не только в отношении Ложи Древних, но и говоря о Высших Степенях в Англии. Вот как он комментирует открытие в Лондоне (4 января 1787 г.) Великого Отделения Хародим: «Хотя этот орден древнего происхождения и ему было оказано покровительство в различных частях Европы, до сих пор не было никаких письменных упоминаний… о существовании такой ассоциации в Англии»[343]. Это, несомненно, классическая фигура исторического лукавства, которая с тех пор многократно использовалась многими масонскими писателями — и это вовсе не означает того, что она обязательно исторически неверна. Поскольку прямой путь назад был столь накрепко заблокирован судьбоносной датой — основанием Великой Ложи в 1717 г., Престон на самом деле избирает окольный маршрут Высших Орденов и Ложи Древних для того, чтобы обрести некоторую широту взгляда.

И. Г. Финдель, писавший в Германии в 1869 г., пытается использовать более научный подход. С самого начала он отделяет вневременную концепцию франкмасонства от франкмасонства как исторического института: «Идея… стара как человеческая цивилизация, ее источник лежит в человеческом сердце, как источник языка — в духе. Следовательно, мы находим эту идею уже существовавшей в самые отдаленные эпохи как смутное предчувствие. Будучи воплощена в жизнь, она приобрела формы, подобные современным, так что мы можем найти ее следы в мистериях древних, в римских сообществах строителей и в средневековом Братстве оперативных масонов.… Итак, современная форма идеи франкмасонства восходит к этим трем источникам, что, конечно, не означает, что масонская организация может быть непосредственно исторически связана с ними. Ослепленные абсурдным самомнением и эксцентричным желанием доказать чрезвычайную древность Организации, многие яростно боролись с идеей, что Братство произошло из оперативного масонства; или, видя, что древние символические знаки и церемонии в ложах имеют явное сходство с мистериями древних, позволили себе быть обманутыми и введенными в заблуждение…»[344]. Следуя своему французскому предшественнику в изучении масонской истории аббату Грандидье, Финдель рассматривает Ложи (H?tten) немецких строителей соборов 13-го в. как более или менее первые масонские ложи в Европе. В 1459 г. в Ратис-боне «примерно через двадцать лет после постройки башни собора Страсбурга… Мастера индивидуальных лож собрались… и составили Акт Братства, устанавливающий Великую Ложу (Haupthbtte) и должность Великого Мастера всей Германии в Страсбурге. Император Максимилиан подтвердил это в 1498… а в 1563 был обновлен и опубликован устав»[345]. Финдель приписывает этой организации наличие Трех Степеней (Подмастерья, Компаньона и Мастера), комплекс тайных церемоний и особый масонский девиз («Свобода»). Согласно ему, эти немецкие масоны были, весьма вероятно, связаны с мистериями древних через посредство Римской Архитектурной Коллегии времен поздней античности. Эта связь, однако, не более чем формальная, поскольку «германские каменщики (Steinmetzen) подвергли столь полной… метаморфозе изначальный смысл того, что они, по всей возможности, могли получить от… римлян, что мы должны рассматривать их законы и обычаи как нечто принципиально новое»[346]. Финдель утверждает, что с самого начала в члены немецких лож принимались некоторые непрофессионалы (покровители). Поворотным пунктом всей масонской истории явилось слияние британского и немецкого франкмасонства, которое в его описании выглядит несколько темно:

«Только когда Братство Steinmetzen достигло совершенства или, точнее, приблизилось к упадку, начинается реальная история франкмасонства в его нынешнем значении. В 1717 г. франкмасоны приняли подлинные законы, правила и обычаи Steinmetzen за образец»[347], поскольку, объясняет он, «римские коллегии в Британии исчезли в результате разрушительных вторжений скоттов и саксов, в то время как масонская традиция Йорка (вместе с Конституцией Ательстана) является чистым вымыслом». Говоря же о масонских таинствах, он настаивает, что английские масоны «приобрели их от немецких Steinmetzen… которые заимствовали их у других немецких корпораций… а частично… из церковных и монашеских правил…»[348]. Так что, продолжает Финдель, «современное франкмасонство является прямым потомком и преемником в непрерывной линии Оперативного Братства масонов Средних веков»[349]. Или, если мы обратимся к британскому франкмасонству, как оно описано Андерсоном, с которым согласен Финдель, первые четыре ложи «были Ложами Оперативных и Принятых Масонов…»; соответственно, памятуя все того же Андерсона, вся история франкмасонства до 1717 г. — «не более чем история архитектуры».

Рассказ Финделя начинается с немецких камнерезов, которым покровительствовал аббат Вильгельм фон Хиршау, пфальцграф Шенренский (1080–1091), сыгравший такую же роль в немецком масонстве, какую король Ательстан — в английском, только вместо Йорка здесь выступает Магдебург, а вместо конца 9-го в. — начало 11-го. К середине 13-го в. и все еще задолго до появления первых датированных статутов «многие ложи стали независимыми от монастырей и тесно связаны друг с другом, сформировав одну Генеральную Ассоциацию.… Они имели особые знаки, по которым узнавали друг друга, и тайные церемонии и были… связаны друг с другом определенными законами Гильдии. Они практиковали строгую нравственность, были справедливыми, честными и были добрыми христианами». Финдель подчеркивает, что в Германии «Братство масонов было, без всякого сомнения… еще более ранним плодом духа объединения», который, вместе с духом готической архитектуры, процветал вплоть до середины 15-го века. Эта дата может рассматриваться как конец «золотого века» в истории немецкого масонства и начало упадка в строительстве соборов. Именно в это время, в 1459 г., появляется первый статут, тогда же впервые начинает употребляться масонская номенклатура Трех Степеней, а в Страсбургском кафедральном соборе учреждается Великая Ложа, предположительно всех немецких масонов[350]. Реформация нанесла смертельный удар готическому стилю и церковной архитектуре в целом, но «… когда Братство находилось в упадке, целью Ассамблей стало не столько улучшение и совершенствование искусства, сколько сохранение церемоний и возможность проведения диспутов внутри собственной юрисдикции»[351].

Далее следует исторически очень важное замечание: «… После Реформации… когда символы объяснялись реже… и церемонии не были ясно понимаемы и постепенно теряли свой смысл, во многих местах каменщики объединились с Гильдиями Строителей[352]… Однако не совсем так обстояло дело в Англии… где они сохранили свои церемонии, так что, когда было основано современное Братство, они все еще находились в употреблении, и нужно было только придать им новое значение»[353]. Другими словами, английские франкмасоны не только каким-то образом сохранили систему значений, ранее заимствованную от немецких Steinmetzen, но им также удалось пережить период Реформации и пост-Реформации в их собственной стране без того, чтобы слиться с какой-либо профессиональной организацией — Гильдией или любой иной. Дело в том, что настоящие франкмасоны — и, судя по всему, Финдель в этом совершенно убежден — никогда не были корпорацией в юридическом смысле, поскольку это было Братство с его собственными секретами, вроде знаменитого (а для некоторых и пресловутого) Немецкого Vehm?[354].

Религиозные воззрения немецких масонов были «строго противопоставлены всеобщему разложению духовенства, равно как и строгой ортодоксии Церкви»[355]. Эти воззрения отразились во многих работах резчиков по камню, таких как сцена в соборе в Нюрнберге, изображающая монахиню в объятьях похотливого монаха, или в Страсбурге, где вырезан осел, который служит мессу у алтаря, или в Вюрцбурге, где можно увидеть «столпы Иахин и Боаз»; все это, утверждает Финдель, говорит о том, что немецкие Steinmetzen несли дух Реформации до самой Реформации. Последняя регулярная ассамблея немецких масонов была проведена в 1563 г. Тридцатилетняя война положила конец какому-либо строительству новых церквей. В 1681 г. Страсбург был оккупирован французами, а в 1731-м по приказу специального Имперского Съезда все Haupth?tten (Великие Ложи) были упразднены. К этому времени, однако, уже могли появиться первые немецкие ложи, санкционированные Великой Ложей Англии[356]. Переходя к английским, шотландским и ирландским масонам, Финдель говорит, что «к ним относились, как ко всем остальным гильдиям», указывая на Статут Эдуарда III (1359) и последующий запрет «всех Конгрегаций, Отделений, Правил и Клятв». Все упоминания о масонстве до 14-го в. в Старых Предписаниях он рассматривает как лишенные какой-либо исторической ценности. Они имеют чисто воспитательное значение («чтобы читаться вслух в ложе») и чисто символический смысл. Так, когда мы читаем о Йоркской Хартии, мы должны относить ее не к 926-му г. (как в ней самой говорится), а к намного более близкому времени, когда упоминания о «древнем масонстве в Йорке» (с королем Ательстаном, Эдвином и т. д.) были эмблемами древности масонства вообще. Согласно Финделю, царствование Эдуарда III (1327–1377) есть начало настоящей истории франкмасонства в Англии. Впрочем, вопреки утверждениям автора, что «английские франкмасоны и немецкие каменщики были на самом деле ветвями одного Братства»[357], английское масонство представлено в книге Финделя изолированным и сосредоточенным на собственных праисторических корнях и легендарных предшественниках. Картина становится еще более неясной, когда Финдель, повторяя легенды из книг Андерсона и Престона, упоминает о неких галльских масонах, прибывших в Англию при Карле Великом; автор даже не пытается хотя бы в общих чертах набросать «обобщенную легендарную версию», которая могла бы дать немецким, французским и английским масонам некую «общую предысторию»[358]. Последнее, однако, оказалось для него непосильной задачей: если английские (так называемые) Готические Предписания (какого бы происхождения и времени они ни были) содержат богатый легендарный материал, то во французской и немецкой масонских традициях легенды немногочисленны и зачастую сохранились лишь в устной, некодифицированной форме. Так что английская масонская легенда остается не только оторванной от действительной английской масонской истории, но и, при всем уважении к Финделю, ей не находится сколько-нибудь существенных континентальных параллелей.

Финдель, однако, не мог не чувствовать, что решение основной загадки масонской истории, загадки о том, когда, где и как средневековая профессиональная ассоциация стала превращаться в нечто более необычное — в не вполне профессиональное и в не совсем в организацию, — следует искать в самом характере профессии церковных строителей. Все началось с того, что у такой ассоциации, как у представителей любого другого ремесла или профессии, появились собственные эмблемы и символы, но, в отличие от всех других ремесел или профессий, она в итоге сама приобрела символические черты. Комментируя описанное у Престона постановление (при Эдуарде III), повелевающее, чтобы «каждый художник и ремесленник оставался в рамках какой-либо одной профессии (называемой “таинством”)», Финдель не замечает того факта, что таинство здесь является символической формой, которую каждая перечисленная профессия приобрела в средневековой корпоративной структуре. Именно благодаря собственному «таинству» масонство стало таким любопытным занятием и такой странной организацией, а не наоборот[359]. Именно поэтому непредвзятый наблюдатель, наткнувшись на такой пассаж у Престона (подробно цитируемого Финделем): «В третий год царствования Генриха IV [1425] франкмасонам было запрещено собираться постановлением Парламента», — должен сразу же задать себе вопрос: «Кто же были эти франкмасоны, против которых было направлено данное Постановление? Были ли это ремесленники, которые действительно были подчинены, без исключения, пресловутому “Статуту о работниках”?» Финдель, однако, не задает этих вопросов, поскольку в своем историческом подходе он еще слишком близок к своему предмету, чтобы дистанцироваться от него, как это сделал его непосредственный последователь Гоулд. Английские ложи 15-го и 16-го вв. обладали определенной амбивалентностью, скрыть которую не удалось даже Андерсону. Например, Финдель цитирует из Уайата Пэпу-орта: «Мы склонны думать, что Ложа, или как бы она ни называлась, была просто бригадой строителей, сформированной для выполнения работы в этих соборах… и сильно отличалась от профессионального объединения, гильдии или общества, которые могли существовать в тех же самых городах в то же самое время»[360].

Конец «эпохи готики» и начало Реформации должны были повлиять на британское франкмасонство (каким бы оно ни было!) образом, сходным с тем, как это было в Германии, — если бы не появился «Августов стиль» в архитектуре, столь прославляемый Андерсоном и его последователями. Именно это может рассматриваться (по крайней мере, отчасти) как причина того, что ложи рабочих масонов в Англии либо выжили, либо трансформировались (опять-таки отчасти) в ложи не-рабочих масонов. Это вполне могло произойти в Англии 17-го века, но никак — в Германии, разрушенной Тридцатилетней войной. В этом можно видеть избыток интеллектуальной энергии, который в поисках формы для себя обретал ее в широком спектре объединений — от Королевского Общества до Великой Ложи. Следовательно, основной спор — произошло ли франкмасонство непосредственно от реальных братств рабочих каменщиков (Финдель) или было связано с ними чисто символическим и имитационным образом (Гоулд), равно как и о том, появилось ли оно впервые в Англии или в Германии, — кажется абсолютно неважным. В Англии в начале 17-го века должен был появиться некий дополнительный (и еще не объясненный исторически) фактор, некий мощный импульс, принудивший некоторых людей придать своим религиозным, моральным и интеллектуальным стремлениям форму, соответствующую «старым» формам братства масонов.

Единственное, что остается для Финделя несомненным, — это то, что люди этой профессии постепенно разделились на обладающих знанием и интеллектуальными стремлениями и тех, кто обладал исключительно профессиональным умением. Неудивительно, что первые обнаружили, что они намного ближе к просвещенным людям своей эпохи, в то время как вторые были вытеснены в категорию лиц тяжелого физического труда, откуда они в конечном счете вновь возникли спустя столетие, чтобы вновь присоединиться к организации в качестве полноправных членов Лож Вольных и Принятых Масонов. На этом новом этапе разрыв между более умелыми и менее умелыми строителями снова начал постепенно сокращаться и «… лица, которые не были оперативными, начали приниматься в члены лож, тем самым вливая в них интеллект, свежую жизнь и бодрость. Только это одно и спасло Организацию от погружения в забвение»[361]. Можно, конечно, спросить, во-первых, почему эта организация должна была погрузиться в забвение, а во-вторых, если это произошло, то не потому ли, что к концу 17-го в. она уже забыла о своем собственном смысле. Если, возникнув в старых немецких ложах строителей соборов, она пришла в упадок вместе с храмостроительством как в Германии, так и в Англии, то почему этот упадок не был просто остановлен «возрождением архитектуры» с приходом «Августова стиля» в Англии, но потребовалась целая «революция» с вливанием новых интеллектуальных сил людей других профессий? Финдель продолжает: «Томас Босуэлл, эсквайр из Очинлека, был избран Смотрителем в Ложе Св. Марии в Эдинбурге в 1600 г., а Роберт Морэй, генеральный квартирмейстер шотландской армии, был возведен в степень Мастера Масона в 1641 г., а Элиас Эшмоул был принят в масоны в Ложе в Уоррингтоне (Ланкашир) 16 октября 1646 г…. а графы Кассилис и Эглингтон были… около 1670 года приняты в Подмастерья Ложей Килвиннинга и… были отличены от рабочих масонов названием Принятых Масонов»[362]. Все эти факты, свидетельства о которых случайны и не поддерживаются никакой официальной документацией лож, были сообщены масонскими историографами 18-го века и стали общим местом в сочинениях их последователей в 19-м веке, включая Финделя. Намного более оригинальным, чем его предшественники, Финдель кажется в своих попытках объяснить факт возрождения масонства в 18-м веке изменением интеллектуальной и духовной атмосферы эпохи. При этом, однако, он подчеркивает различие между самими идеями и их практическим (особенно политическим) применением. Так, настаивая на том, что «нет ни малейшего основания утверждать, что масоны во времена Кромвеля принимали активное участие в политических событиях…»[363], он в то же самое время утверждает, что «решимость сбросить любое обременительное иго, сформулированное Бэконом в философии и Кромвелем в политике, скоро пропитала собой целое поколение… и стала одним из факторов… которые в особенности произвели трансформацию, произошедшую с Братством»[364].

Три события, — хотя они и произошли вне (или на отдаленной периферии) масонства, — судя по всему, сыграли важную роль в создании условий его кристаллизации: розенкрейцерство, выход книги Дюпюи «История осуждения храмовников» (опубликована в 1605 г.) и распространение английской и континентальной деистической литературы. Что касается розенкрейцерства, достаточно отметить, что Финдель был, вероятно, первым масонским историком, попытавшимся представить розенкрейцерство, каким оно было до 1760 г., как боковое ответвление широкого европейского эзотерического движения, основной поток которого составляло масонство. Что же до Дюпюи, то Финдель видит историческое значение его работы в том, что он дал описание правил ордена тамплиеров. Финдель видит поразительные параллели между ними и правилами франкмасонов. Их можно найти и в обычаях обитателей Новой Атлантиды, описанной Фрэнсисом Бэконом в начале 17-го века. Еще более поразительны некоторые пассажи в Opera Didactica Яна Амоса Коменского, которые «дословно совпадают с выражениями Конституций Андерсона»[365]. Финдель объясняет эти сходства, указывая на то, что они являются симптомами общего изменения в духовной атмосфере, которое, в свою очередь, определило последующее превращение оперативного масонства в спекулятивное. Эта трансформация ни в коем случае не могла бы произойти, если бы не латентный период вызревания идей, по всей очевидности отсутствовавших в Старых Конституциях оперативных масонов, среди которых наиболее важными были идеи британского деизма. Согласно Финделю, это представляло собой своего рода «интеллектуальную революцию», одним из следствий которой было то, что франкмасонство прекратило быть узкопрофессиональным и стало универсальным[366].

Финдель полностью принимает распространенную версию Генеральной Ассамблеи, состоявшейся 27 декабря 1663 г., «на которой Великим Мастером был избран Генри Джермин, граф Сант-Албанский… который назначил Кр. Рена и Джона Уэбба своими Смотрителями», и относит Устав (его рукопись) к периоду вскоре после нее[367]. Подобно некоторым другим авторам, он объясняет упадок Ложи в Йорке тем, что Лондон перестраивался по проекту Кристофера Рена, и масоны участвовали в работах в столице. Однако это нисколько не улучшило ситуацию в ложах Лондона. Упадок, по-видимому, охватил организации по всей стране, и франкмасонство было спасено от полного вымирания только решением, что «привилегии масонства не должны более ограничиваться оперативными масонами», что обозначало «конец древнего масонства» как гомогенной организации. С этой целью «… давно предполагавшееся отделение франкмасонов от ремесленных гильдий было теперь [т. е. около 1716] наконец проведено в жизнь»[368].

В нижеследующем описании немецкой ситуации Финдель делает важное замечание — это не только его пристрастный взгляд, но и обобщенное историческое наблюдение относительно тогдашнего масонства в целом: «Небольшие остатки древних “Bauh?tten”, состоящих отчасти из оперативных масонов, а отчасти из друзей архитектуры или из принятых масонов, влачили бедственное существование в начале 18-го столетия. Каменщики, завершив порученное им возведение зданий, рассеялись по стране, в то время как… многие из “принятых”… как рассказывается, занялись розенкрейцерской философией, то есть алхимией и теософией, что, однако, ни в коей мере не способствовало социальному взаимодействию»[369]. В связи с Древними масонами Финдель ставит вопрос об историчности масонства в целом: «… новая секта… причинившая так много неприятностей, не возникла вплоть до более позднего периода и ошибочным образом ассоциировалась с событиями более раннего времени [1739]». Далее он кратко излагает свою критическую концепцию: «… Древние конституции масонов, составленные на много веков раньше, были обязательным законом для всех лож, пока не были замещены… Андерсоновой Книгой Конституций… Невозможно установить, продолжали ли “старые Ложи” без перерывов собираться с 13-го в. по 1712 г., или какова была их судьба на протяжении всего этого времени»[370]. Так, обсуждая события в «предшествующей» масонской истории, Финдель упоминает о законах, нормах и собраниях лож, а не о ритуалах, поскольку они начали вводиться только между 1721 и 1731 гг. Наконец, в отношении Высших Степеней (и, в частности, Королевской Арки) он настаивает, что это явление «решительно французское» и абсолютно эклектичное. Он пишет: «Рэмзей называет французскую Королевскую Арку ne plus ultra масонства… но… на самом деле эта степень… имея в себе лишь немного духа и еще меньше хорошего вкуса, была сфабрикована из запутанной смеси фрагментов… Ветхого Завета… из истории и басни, из религиозных догм и масонской традиции»[371].

Пытаясь установить непосредственную связь между франкмасонством и английским деизмом, Финдель идет намного дальше, чем все другие авторы до него (и весьма многие после), и не только утверждает, что деистическая «… интеллектуальная революция… внесла существенный вклад в окончательную трансформацию франкмасонства из оперативного в универсальное, спекулятивное общество…», но вполне всерьез полагает, что «Пантеистикон» Джона Толанда мог предоставить Обществу литургическую форму для его ритуала посвящения[372]. Вариации и изменения в масонском ритуале он объясняет, предлагая гипотезу о существовании, бок о бок с традицией Конституций, «… использовавшихся Катехизисов [ритуалов], передававшихся исключительно устно… что и стало причиной возникновения нескольких вариантов прочтений»[373].

Прежде чем мы расстанемся с Финделем, стоит заметить, что он был первым масонским историком, сделавшим предмет своего изучения всецело экзотерическим и — вероятно, в силу своего протестантского происхождения — представившим Цех Трех Степеней как единственную аутентичную форму масонства. Настойчивое утверждение им исторического приоритета немецкого масонства кажется тем более странным, что он сам был не способен привести удовлетворительные свидетельства существования какой-либо реальной связи между немецким и английским масонством до начала 18-го века.

Р. Ф. Гоулд начинает свою знаменитую книгу, впервые опубликованную в 1903 г., с проведения четкого различия между двумя аспектами масонской истории — специфическим и общим. Если рассматривать масонство (как оно возникло в начале 18-го века) в первом аспекте, то оно предстает как всего лишь одно из многих тайных обществ, а его форма, характер и идеи сформировались в соответствии с модой, преобладающей уже в конце 17-го столетия. Гоулд пишет: «Следовательно, если мы можем проследить обычаи любого другого общества, связанного клятвами, как оно существовало, скажем, до 1725 г., есть большая вероятность, что на него никоим образом не могло повлиять масонство. Если же мы переходим от 18-го к 19-му веку, то, что ранее было только подозрением, становится более вероятным. Свидетельства о существовании в настоящем каких-либо стойких обычаев ни в коей мере не доказывают их давнишнего происхождения. Когда речь идет о ритуалах друзов в Ливане — если, конечно, авторы, от которых мы получили сведения, не были введены в заблуждение более или менее воображаемыми сходствами — то мне представляется, что эти сектанты… переняли некоторые практики у масонов»[374].

Такие «модернизирующие» тенденции не должны удивлять нас у Гоулда. Он был первым масонским историком, вполне сознательно видевшим в Братстве конкретный исторический феномен, а не просто проявление универсальной тенденции или вечную трансисторическую реальность. Абсурдность его предположений насчет друзов только показывает, до какой степени сильна у него тенденция к «сверхмодернизации» истории франкмасонства. Общий аспект масонской истории — а точнее, предыстории — существует для Гоулда только как предположение, а в любом сходстве с другими древними духовными движениями он видит, чаще всего, простое совпадение. Гоулд пишет так: «Примеры более древних объединений такого типа можно увидеть у персидских суфиев», или «ни одна из древних мистерий не представляет собой более интересного предмета, чем мистерии митраизма»**. Совершенно невероятно, чтобы древние митраисты или суфии имели общее происхождение с масонами. В то же время Гоулд допускает: общий аспект масонской предыстории до 1717 г. может означать, что франкмасонство было одним из очень многих тайных (или отчасти тайных) обществ, характер которых определялся факторами и тенденциями намного более древними (и намного более общими), чем их конкретные исторические проявления. Одна из этих тенденций состояла в том, чтобы рассматривать архитектуру в качестве символа Вселенной и включать некоторые тайные ритуалы посвящения в данную космологическую модель.

Гоулд (примерно как и Финдель) утверждает, что первоначальный характер масонства определяется особенностями разделения труда с 14-го по 16-й век. Одни профессиональные гильдии противостояли другим, мастера противостояли подмастерьям, местные работники — приезжим, работающим по найму, монастырские строители — строителям городских соборов и т. д. Определенное сходство можно увидеть между немецкими Steinmetzen с их Bauh?tten и Постановлениями (как в Торгау в 1462 г.), с одной стороны, и английскими и шотландскими франкмасонами с их ложами и конституциями — с другой. Немецкое масонское поименование «Отца, Сына и Святого Духа; нашей Благодатной Матери Марии; и… Святых Четырех Коронованных Мучеников (Quatuor Coronat?)…»[375] может рассматриваться (в особенности в последней части) как результат неких возможных контактов между масонством двух стран, но не более.

Возвращаясь к фактам, о которых говорит Гоулд, — а делает он это в специфически масонской манере, даже когда речь идет о 15–16 вв., — необходимо отметить три момента. Первый — это существование индивидуальных и стандартных знаков, при помощи которых масон может быть опознан как человек, принадлежащий к обществу Steinmetzen. До этого момента нам неизвестны специальные ритуалы (подобные, скажем, «хирамичес-кому»), связанные с этими знаками, — хотя весьма вероятно, что посвящение в них сопровождалось определенными церемониями. Второй момент касается тайных «мистерий», которыми, согласно Гоулду, «были, несомненно, искусная резьба по камню и подготовка к работе и составление проекта: ремесленнику было запрещено обучать кого-либо этим видам работы»[376]. Третий момент состоит в том, что «немецкие каменщики получили от монастырских строителей тайное архитектурное учение, мистическую науку о числах… и особые символические предметы, такие как компасы, угольник, молоток… и складной фут, которые имели моральное значение в их ложах»[377]. Последнее утверждение поддерживает убеждение Гоулда в том, что социальный базис немецкого масонства в период его возникновения охватывал две группы рабочих — монастырских и соборных строителей; и те и другие оказались за рамками или на периферии системы гильдий — что, вместе с их автономией и сравнительной независимостью от растущей власти муниципалитета, предопределило особый характер масонства как организации.

Если посмотреть сквозь призму Трех кодексов (1459, 1462 и 1563), регулировавших функции масонов и подтверждавших их права и привилегии, то кажется, что они занимали промежуточное положение; они не были ни странствующими, ни оседлыми, ни городскими, ни сельскими жителями, ни клириками, ни вполне мирянами. С одной стороны, это промежуточное положение привело к тому, что немецкое масонство не вполне вписывалось в систему разделения труда в период позднего Средневековья; с другой, оно делало немецкое масонство более чувствительным к социально-экономическим условиям и политическим изменениям, происходившим в обществе. Вместе с Финделем Гоулд объясняет последующий упадок Steinmetzen окончанием строительства основных соборов, Реформацией и Тридцатилетней войной. Последний удар был нанесен имперским указом 1707 г., отменявшим верховенство Главной Ложи, и эдиктом 1731 г., который «признавал нелегальными все масонские церемонии»[378]. Гоулд категорически отвергает мнение, что спекулятивное масонство в Англии и Шотландии произошло от Steinmetzen (что утверждается Финделем и, в особенности, аббатом Грандидье), и закрывает тему немецкого масонства следующим утверждением: «Хотя существовало большое внешнее сходство между обычаями Steinmetzen и франкмасонов, никакой связи между ними не было установлено вплоть до 1779 г.»[379]. Немецкие масоны не смогли перерасти свой тип средневековой цеховой профессиональной ментальности, и хотя они и были довольно образованны, «неизбежен вывод, что они… никогда не достигали (в отличие от английских франкмасонов) уровня спекулятивной науки»[380].

История французского «до-франкмасонского» масонства, как она нарисована Гоулдом, может быть кратко изложена в следующем виде[381]. Во Франции 16-го века существовало странное сообщество работавших по найму, известное как Compagnonnage, состоявшее из трех содружеств, а именно: «Содружество Соломона», в которое входили каменщики всех религиозных убеждений и верований; «Содружество Мэтра Жака», в которое входили только каменщики-католики; и «Содружество Мэтра (или Отца) Субизе», объединявшее плотников-католиков. Все они периодически совершали Tour de France, путешествуя по большой территории, в основном на юге страны (включая несколько городов), где они получали пищу, жилье, работу и, если последней не оказывалось, кредит. Эти города получили название les villes du devoir, a эти рабочие стали называться les Compagnons du Devoir. Среди их оригинальных обычаев, упоминаемых у Гоулда, особенно интересны следующие три:

1. Похороны. Компаньоны образуют круг вокруг могилы, плакальщик опускается на одно колено, читается молитва, и когда опускается гроб, «два компаньона становятся на четыре угла пары перекрещенных палок, каждый из них пожимает другому правую руку, они шепчут друг другу на ухо, на мгновение обнимают друг друга и затем удаляются. Это совершают все присутствующие компаньоны по очереди».

2. «… У Компаньонов, за исключением Сынов Соломона, бы л о принято по достижении статуса Мастера покидать Сообщество…» Удивительным образом, Гоулд никак не комментирует этот обычай, хотя и приводит историю о том, как в 1651 г. архиепископ Тулузы строго запретил все обычаи компаньонов под угрозой отлучения от Церкви, — так что возможно, что до этого события Мастера были членами всех трех Содружеств. В то же время можно предположить, что по своему происхождению Compagnonnage был на самом деле организацией молодых ремесленников по определению и что принятие Мастеров в нее произошло намного позже, когда гильдии уже утратили господство в городах.

3. Историческая легенда Сообщества в целом сильно отличается от легенды английского масонства[382]. Согласно одной из традиций, «Содружество Соломона» возникло в Шартре, а два других — в Орлеане. Согласно Орлеанской легенде, «Компаньоны Соломона» отделились от остальной части Compagnonnage в начале 14-го века и «были взяты под защиту Жаком Моле, Великим Мастером Храмовников… который ввел мистические формы во Франции, причем в их церемониях фигурировали Соломон и его Храм».

Можно также предположить, что «Содружество Соломона» могло иметь некую связь с английским франкмасонством до формирования Великой Ложи Англии. Однако историография Compagnonnage основывается на материалах значительно более позднего происхождения, чем в Англии, и «внезапно возникла» только в 1839 г., т. е. по крайней мере столетие спустя после появления масонской историографии в Англии. И что намного более важно, к тому времени, когда во Франции начали заниматься историей масонства, французское масонство уже испытало на себе столь сильное влияние английского, что французе кая масонская историография едва ли смогла избегнуть влияния[383].

Пытаясь проследить конкретные следы институционализированного масонства в Британии, Гоулд начинает с трех терминов: Ложа, Масон и Смотритель. Ложа резчиков по камню была учреждена в Дареме в 1432 г. «Смотритель Ложи масонов в соборе Йорка» упоминается в 1476 г. Первая шотландская ложа была основана в Абердине («Masownys of the luge», 1483), затем появляется Ложа в Данди (1536)[384]. Первое упоминание о Лондонской Компании Франкмасонов в 1376 г. ясно показывает, что в то время термин «франкмасон» {freemason) широко употреблялся. Гоулд не без основания настаивает на том, что значение термина отсылает к качеству камня, а не к статусу каменщика. Другими словами, франкмасон — это масон, который работает со «свободными» камнями, уже приготовленными для строительных работ, а не с «грубым» сырьем. Очевидно, именно в таком смысле этот термин используется в Йоркском Свитке (ок.1600), хотя его первое официальное употребление в названии Лондонской Компании «ассоциируется со свободой» этого общества[385].

В своей датировке старых масонских рукописей Гоулд столь же традиционен и ортодоксален, как любой предшествующий масонский историк. Старейший из них, знаменитый манускрипт Региус, он датирует первой четвертью 15-го века; второй по древности манускрипт Кука — концом 15-го в. В отношении их обоих он утверждает, что «их содержание было скопировано… с какого-то более раннего сочинения…» и что «в них содержатся намеки на Ассамблеи…»[386]. Допуская существование множества масонских лож в 14-м столетии, Гоулд сохраняет осторожность в отношении ключевого вопроса об Ассамблеях — и здесь расходится во мнениях с Андерсоном, когда предполагает: «… хотя может показаться, что нет никакого разумного основания для представления о том, что английские масоны Средних веков встречались на легальных (или законных) ассамблеях… есть свидетельства их обычая устраивать нелегальные ассамблеи с целью изменить общее направление законодательства»[387]. Он пишет: «Влияние… Бр. Андерсона… еще не полностью исчезло. Франкмасоны более не верят в его мифического Великого Мастера, но они не могут отказаться от его в равной степени мифических Ассамблей»[388]. В споре, возникшем из-за достаточно путаного описания масонства в 14-м столетии, остается открытым один очень важный вопрос: действительно ли пресловутый «Статут о работниках» Эдуарда III (1349, 1350, 1360), поставивший вне закона все масонские «союзы, конгрегации, клятвы и постановления» (включая почти легендарное «освобождение от налогов» на основании того, что ложи были в то время непрофессиональными и спекулятивными), подразумевал, что последние были действительно легальны и действительно существовали вплоть до их запрета? Если нет, то все стройное здание средневекового масонства разваливается на части. Ведь в этом случае ни вышеупомянутая Лондонская Компания Масонов, ни знаменитое упоминание о «Генри де Иевели… мастере-масоне Вестминстерского Аббатства» (1388–1395) и «масоне Эдуарде III» (согласно документу 1598 г.), ни даже Статут 1445 г., в котором уточняется размер «заработной платы франкмасона (frankmason)[389], не могут свидетельствовать в пользу существования сообщества, объединявшего всех масонов, представляющего их перед законом и регулирующего их профессиональную деятельность. Регулирование заработной платы, последовавшее за введением в действие Статута (который, по словам Гоулда, был «хуже чумы… и хуже, чем… рабство»[390]), возможно, не имело никакого отношения к членам Лондонской Компании Масонов или к лицам, участвовавшим в строительстве Вестминстерского аббатства. Согласно Гоулду, Компания была чисто профессиональным сообществом, которое не имело никакой официальной связи с каким-либо тайным масонским обществом (или с идеей руководящего органа такого общества)[391]. Масонские ложи продолжали свое более или менее раздельное существование в течение 16-го века, когда, по словам Гоулда, «… масонство пересекло меридиан… и осталось собственной тенью… вплоть до конца 17-го века…»[392]. Между тем возник совершенно новый обычай — принятия в масонские ложи непрофессионалов. Комментируя самую раннюю точно датированную запись о непрофессионале, являющемся членом масонской ложи, — Протокол Ложи Эдинбурга от 8 июня 1600 г., где упоминается присутствие Джеймса Босуэлла, лэр-да Очинлека, — Гоулд подчеркивает, что «… спекулятивное или символическое процветало бок о бок с оперативным». Помимо прочего, об этом «можно сделать заключение… на основании декларации Пресвитерианского Синода 1562 г. о том, что некоторые служители церкви… были франкмасонами»[393]. Наиболее интересно, однако, то, что не только не-масоны начинают приниматься, но появляется специальная категория лож, для которых «принятие» становится обычным делом, если не основной целью их существования[394].

Семнадцатое столетие было временем необузданного любопытства. Читая книгу Джона Обри «Краткие жизнеописания» (на нее не раз ссылается Гоулд), нельзя не почувствовать, что это любопытство было направлено не только на объекты искусства, феномены природы, числа, здания, пейзажи, системы идей и представлений, но прежде всего на самих людей, их сознание, образ жизни и характеры. Мы можем предположить, что значило «быть принятым» для человека и как он мог стать в глазах многих других объектом особого любопытства. Мы можем также представить себе, что в эпоху непрестанной политической борьбы и обострения религиозной розни «принятие» могло предоставить своего рода нейтральное пространство, пусть сколь угодно малое, где можно было «перевести дух». Именно в это время стало ясно — вероятно, более, чем когда-либо раньше, — что политика и религия столь тесно переплетены друг с другом, что у человека практически не остается возможности бегства от одной в другую. В то же самое время все еще кажется весьма маловероятным, что сколь-нибудь значительное число образованных джентльменов было принято в ложи; возможно, пара сотен, не более того. Но этого оказалось достаточно для того, чтобы масонство начало радикально менять свой внешний вид, характер и функцию.

Одним из непосредственных последствий этого изменения был тот поток сведений о масонских обычаях и ритуалах (более или менее из первых рук), который шел от принятых — против чего, по видимости, «принявшие» не предостерегали их. Более того, иногда дело выглядит так, будто последние действительно желали того, чтобы «принятые» делились этими сведениями со всеми, кому это могло быть интересно. Гоулд цитирует знаменитый отрывок из «Дневника» Элиаса Эшмоула (март 1682), где тот повествует о своем присутствии «на Благородном обеде, приготовленном на средства новопринятых масонов», где, за исключением его самого и двух других лиц, все были членами Масонской Компании Лондона — и это было через 35 лет после того, как он стал принятым масоном[395]. И, конечно же, Гоулд пространно цитирует «Естественную историю Стаффордшира» д-ра Роберта Плота, где ясно утверждается, что существовал «обычай… принятия Джентльменов в Общество Франкмасонов… распространенный более или менее по всей Стране…»[396]. Похоже, осознав, что в качестве профессионального сообщества они находятся в состоянии упадка, масоны принялись сознательно искать выход из затруднительного положения, превращаясь в нечто абсолютно отличное от того, чем они были столетием раньше, расширяя свою социальную базу[397]. Кажется маловероятным, что «принятое» или «спекулятивное» масонство могло внезапно появиться в 1717 г. из «оперативного» (как Deus ex Machina) уже вполне сформированным. Однако независимых исторических свидетельств, связывающих даже франкмасонство и архитектуру в Британии, не говоря уже о других профессиях, которые обеспечили приток новой крови в ложи после возрождения в 17-м веке, чрезвычайно мало[398]. Даже говоря об одной из старейших, согласно масонской традиции, лож в Британии — Старой Ложе в Йорке, — Гоулд вынужден признать: хотя «… по крайней мере с 1705 г. она была исключительно спекуля-тивнойили символической… не сохранилось никаких протоколов от периода до 1712 г.»[399]. Столь же плохо документирована и история ирландского масонства в 17-м веке.

Что же касается шотландского масонства, Гоулд не видит никакого смысла в том, чтобы рассматривать его отдельно от его южного соседа. Он говорит: «Действительно ли Старые Конституции франкмасонов выполняли одну и ту же функцию в северной и южной Британии, определить невозможно. Но нам не известно ни одной организации, которая могла бы быть беспристрастно описана как имеющая чисто шотландское происхождение»[400]. Конечно, ни для шотландского, ни для английского масонства невозможно установить никакой генеалогии типа «Материнская Ложа — Дочерняя Ложа» по той простой причине, что такой механизм умножения лож появился только много позже — с возникновением спекулятивного, принятого или «адаптированного» масонства. В то же самое время (и в этом нет никакого противоречия) Гоулд вполне справедливо утверждает: «Все оперативные термины и выражения, которые позже приобрели спекулятивное употребление у франкмасонов юга, а именно: Мастер Масон, Член Цеха, Вступивший Подмастерье и Непосвященный, упоминаются в Статутах Шоу и, по-видимому, широко употреблялись в Шотландии с 1598 по наше время»[401]. К этому он добавляет: «две ложи, упомянутые в этих Статутах, — Эдинбурга и Килвиннинга — существуют по сей день… Несколько других лож, фигурирующих в Хартиях Сент-Клэра 1601 и 1628 гг…. все еще живы и окружены ореолом древности, параллель которому напрасно искать в других религиях земного шара»[402]. Впрочем, дело обстоит не столь просто — этот ореол древности, окружающий шотландские ложи, имеет отношение к легендарной традиции, а не к истории как таковой. Гоулд, возможно, был первым масонским историком, который провел границу между традицией и историографией — и между масонством как профессиональной организацией (хотя и включавшей некоторых не-рабочих членов, не говоря уже о благородных патронах и покровителях, как Сент-Клэры) и масонством как совершенно иным родом ассоциации, которая не была ни тем ни другим (ни Гильдией, ни настоящим профессиональным объединением). С одной стороны, он соглашается с Бэйном в том, что «в начале… франкмасонство было просто придатком изначального сообщества — Цеха Масонов; но постепенно оно стало задавать в нем тон, и Объединение Масонов… стало тем, что известно под именем Абердинской Ложи… в то время как в некоторых [других] местах, где не существовало Объединений, были сформированы Компании…»[403]. С другой стороны, Гоулд вынужден признать: «За исключением Ложи Эдинбурга, протоколы которой… сохранились с июля 1599 г., все существующие шотландские ложи восходят, самое ранее, к 17-му веку»[404]. И снова та же самая историческая двусмысленность, которую он постоянно ощущает, но не способен преодолеть: «Обычаи старых шотландских лож… во многих случаях… являются пережитками обычаев, восходящих к периоду до эпохи Великих Лож… но обычаи шотландского Цеха, насколько они относятся к Спекулятивному (или Символическому) масонству… упоминаются как известные только… в семнадцатом веке»[405]. Так что «многие благородные ремесленники Франции и Фландрии и других стран», привезенные Яковом I Шотландским в 1431 г., так же как и существование «Объединения ремесленников и масонов Эдинбурга в 1475 г….»****, фигурируют как нечто не совсем понятное, поскольку ни Гоулду, ни кому бы то ни было после него не посчастливилось обнаружить никаких исторических доказательств в отношении этих ремесленников и их объединений. В отношении 16-го и 17-го вв. он утверждает: «… Прививка непрофессионального элемента к стволу оперативной системы… началась в Шотландии… примерно в период Реформации, и… из 49 Членов Цеха, принадлежавших к Ложе Абердина в 1670 г…. менее четверти принадлежали к строительной профессии… Последние были известны как Догматики, в то время как остальные — под именем Геоматиков, Масонов-Джентль-менов, Теоретических Масонов, Архитектурных Масонов и Почетных Членов»[406]. Более того, Гоулд предполагает, что традиция масонского Слова возникла (или существовала) там прежде, чем стала известна в Англии, — не говоря уже о том, что первые книги протоколов шотландских лож древнее, чем английские. Мы можем даже предположить вместе с Гоулдом, что обычай принятия в шотландском масонстве (если не само шотландское масонство) возник раньше, чем начал употребляться на юге, в Англии. Можно полагать, что, хотя во время формирования Великой Ложи Англии шотландские ложи были намного более многочисленны и более глубоко укоренены в местной традиции, именно это событие дало шотландцам свежий импульс к объединению и консолидации их масонства. Связи между английским и шотландским масонствами установились в 1721 г., за пятнадцать лет до того, как шотландские франкмасоны избрали Уильяма Сент-Клэра своим первым Великим Мастером (ирландцы последовали примеру англичан быстрее, в 1725 г.). Однако шотландское масонство, возможно, сохранило больше изначальных и чисто местных черт, чем английское, в силу большего разнообразия обычаев в различных ложах, а также присущего им более автономного характера и анархичного стиля[407]. Вот почему кавалеру де Рэмзей было легче изобрести свою новую мифологию Высших Степеней, основываясь на шотландском, а не на английском масонстве. Эта мифология, однако, не стала частью «предыстории» шотландского франкмасонства, поскольку в момент ее изобретения в 1737 г. последнее уже вполне сформировалось и развивалось более или менее по английскому образцу — время инноваций уже прошло. Шотландцы присоединились к англичанам, оставив экстравагантность так называемого «шотландского обряда» — с легендой о крестоносцах, Рыцарях Св. Иоанна Иерусалимского и Храмовниках — французам. Менее чем через полстолетие после знаменитой Речи Рэмзея мы видим шотландских лэрдов, купцов и пресвитеров сидящими бок о бок с английским дворянством и духовенством в ложах Королевского Шотландского Ордена. Однако, говоря даже об этих «наростах на теле Чистого и Древнего Масонства»[408], мы не должны терять из виду тот факт, что они вряд ли могли образоваться на теле какой-либо другой организации и на каком-либо другом фоне, нежели ранний период Великой Ложи Англии.

Критика Гоулдом ранней франкмасонской историографии является справедливой, но неглубокой. О Конституциях 1738 г. он пишет так: «Достойно великого сожаления, что… в своем желании выставить Цех в наилучшем свете он [Андерсон] должен был заявлять о том, что его руководителями были… почти все знаменитости древних и новых времен… от Ноя до кардинала Уолси и Рена…»[409]. Это демонстрирует, что Гоулд отказывается рассматривать легенду франкмасонства как часть его исторического существования, как исторический факт, сам по себе заслуживающий внимания, и что он не видит в использовании и применении этой легенды Андерсоном важнейшего элемента и этапа самой масонской истории. Другими словами, подход Гоулда слишком рационалистичен, чтобы он мог понять, что граница между вымыслом и фактом в истории является намного более размытой, чем ему хотелось бы, — и что в истории масонства (включая его сегодняшний день) вымысел достаточно часто фигурировал как содержание факта[410].

Позднейшие комментаторы, Фред Л. Пик и Дж. Норманн Найт, выдвинули собственную историческую концепцию масонства в своего рода пособии по истории для современных масонов, опубликованном в 1954 г.[411] Она может быть кратко изложена в виде следующих положений:

1. Вплоть до сего дня не было выдвинуто никакой правдоподобной теории происхождения франкмасонов. Франкмасонство, каким мы его знаем, имеет британское происхождение, является плодом британской цивилизации и возникло среди оперативных масонов Британии.

2. Все, что не является специфически британским, но было включено в Цех с самого раннего времени, т. е. элементы ритуала, фольклора и некоторые оккультные вкрапления, — не может рассматриваться как действительно специфическое по отношению к франкмасонству.

3. История франкмасонства — это не столько история о развитии Цеховой Гильдии, кульминацией которой явились такие организации, как Масоны Лондона, сколько развитие корпуса морального учения, передаваемого посредством собраний, проводимых под покровом тайны[412].

На основе этих исходных положений авторы начинают описание форм, которые средневековое оперативное масонство приняло в процессе своего развития, и терминов, в которых оно выразило себя для масонов и для мира, находящегося вне масонства. Авторы определяют само понятие «организации» в применении к масонству — прежде всего как средство общения и связи друг с другом самих масонов и только во вторую очередь как средство, при помощи которого эти самые масоны были представлены как общество или организация в рамках системы других профессиональных сообществ или организаций (или противопоставлены им). Пик и Найт отмечают, вполне уместно, что поразительно большое число церквей, построенных в Англии в течение первых двух столетий после нормандского завоевания (около пяти тысяч), и замечательное единство их стиля и методов постройки были бы невозможны без соблюдения двух условий: во-первых, возможности быстрого передвижения строителей с одного места на другое и, во-вторых, эффективности обмена информацией относительно технических деталей строительства. Характер этих контактов строителей мог предопределить такую существенную черту первых лож, как их сравнительная изоляция от местных сообществ строителей и независимость от гильдий и их верхушки[413].

Термин Ложа, по мнению авторов, мог изначально иметь два значения, а именно: (1) «рабочее место Масона, в отличие от места, где он спит и ест (согласно древнейшему определению 1277 г.)» и (2) «… сообщество Масонов, вместе работающих в данном месте, — в употреблении намного более позднего времени» (СтатутыШоу, 1598, 1599)[414]. Здесь, хотя и в совершенно ином контексте, мы возвращаемся к первичному представлению о ложе как месте и собрании. Что же касается масонских ассамблей, Пик и Найт не считают, что существующие масонские документы подтверждают существование таковых до описаний Робертса 1722 г. В последних, как мы видели, содержится упоминание о «дополнительных Приказанияхи Конституциях… сделанных и согласованных на Генеральной Ассамблее… проведенной 8 декабря 1663 г.»; это упоминание авторы считают более правдоподобным, чем рассказы о Генеральной Ассамблее, якобы проведенной в Йорке в 1561 г.[415] Они абсолютно уверены в том, что из всех юридических документов только «Статуты» Эдуарда III содержат специфические упоминания о франкмасонах. Говоря о кодификации и рекодификации «Статутов», Пик и Найт отмечают, что в «Акте» 1563 г. в царствование королевы Елизаветы вместо термина франкмасон употребляется термин грубый масон (т. е. каменщик, работающий с неотесанным камнем); это, по их мнению, показывает, что «к тому времени первый… утратил свое чисто оперативное значение»[416].

Примерно тем же образом, что и Андерсон, Пик и Найт устанавливают причинно-следственную связь между тремя исторически бесспорными феноменами: упадок церковного строительства, переход от готического к «классическому» стилю и переход от оперативного к спекулятивному масонству. К этому они добавляют резкое изменение в так называемом «направлении труда», имея в виду, что, когда труд стал дешевле по причине «сильного падения стоимости денег», многие из масонов стали работать на строительстве королевских дворцов и дворянских особняков. Именно эти виды строительства, наряду с возведением новых церквей (хотя их и было намного меньше, чем в Высокое Средневековье), постепенно стали основной работой массы строителей, теперь намного менее мобильной. В этой связи интересно отметить, что Гильдии или Компании Масонов — в отличие от старых или современных Лож — были постоянными профессиональными организациями, строго локализованными внутри местных общин, и не имели ничего общего со строителями, переходящими с места на место. Лондонская Компания была одной из них, и тот факт, что с 1356 по 1620 г. нет никаких письменных свидетельств об этой организации, имеет важное значение, поскольку первые записи о ней возникли только в связи с принятием не-рабочих членов. Пик и Найт настаивают на существовании «в… Лондоне… внутреннего братства, известного как Принятие, членство в котором не обязательно вытекало из членства в Компании» и наоборот[417].

Таким образом, то немногое, что нам известно о подлинных привычках, обычаях и ритуалах масонов в собственном смысле этого слова, стало известно почти исключительно от принятых и спекулятивных масонов. Я говорю об этом не только в строго историческом смысле (спекулятивные масоны предоставили нам практически все сведения о периоде до возникновения Великой Ложи), но также и в эпистемологическом, поскольку именно они развили в себе специальный интерес к масонскому прошлому и продолжали развивать его с 17-го в. по сей день. От поколения к поколению они развивали свое историческое сознание, существенной чертой которого был «переход от оперативного к спекулятивному масонству»[418]. Уточним: среди того, что оставалось «подлинно масонским» в 17-м — начале 18 в., не было почти ничего, что не подверглось бы историческому переосмыслению. Даже Ритуал, святая святых и последний оплот франкмасонской ортодоксии, «обрел окончательную форму после Союза 1813 г.»[419].

Итак, мы наконец подошли к тому моменту, где история формирования британского франкмасонства заканчивается и, становясь тем самым излишней, оказывается вычеркнутой из Конституций в 1815 г., вскоре после Великого Примирения. После того как Ритуал был окончательно установлен, ложи были заново пронумерованы, даже терминология была исправлена, переисправлена и стандартизована, что могло произойти с тем, что было отброшено?

Последняя глава «Истории Цеха в Англии» Пика и Найта, описывающая период с 1813 по 1975 г., мало что дает не-масо-нам. Здесь мы читаем об упорядочивании Провинциальных Великих Лож, об учреждении Совета Общих Целей, который стал наиболее важным принимающим решения органом внутри Великой Ложи; о новой версии Конституции (1815); о Библиотеке Великой Ложи и, конечно же, о Королевском Масонском Благотворительном Обществе. Далее идет Школа для девочек, Школа для мальчиков, Новый Франкмасонский Зал в Лондоне и ряд королевских особ, служивших Великими Мастерами (не говоря уже о десятке-другом простых герцогов). Наконец, далее следуют столетние годовщины, двухсотлетние годовщины, мемориальные даты, благотворительные учреждения и вновь благотворительные учреждения.

Проблема отношений между франкмасонством и религией затрагивается мимоходом (просто для того, чтобы затронуть эту тему) и, как часто бывает, когда человек торопится, ясно проявляется отношение Пика и Найта к их собственной религии. Они начинают с цитаты из достаточно идиотского определения Совета Общих Целей, согласно которому «масонство не является ни религией, ни заменой религии… ни соперником религии… хотя можно надеяться, что в сфере человеческого поведения его учение совместимо с религиозным»[420]. Их комментарий к данному фрагменту еще более идиотский: «Однако масонство требует от человека, чтобы он имел какую-нибудь религиозную веру до принятия… и ожидает от него, что он будет продолжать практиковать свою религию»**. После чего они переходят к более конкретному случаю взаимоотношений между католиками и франкмасонством и к католической непримиримости — даже не упоминая о том, что католики рассматривают масонство как разновидность религии. Более того, упоминая о случае «брата Гарри Кэрра… который, сам будучи иудеем, в течение многих лет прилагал усилия для примирения между Церковью и Орденом…», они словно бы не замечают (как и в случае англикано-католических отношений), что мы здесь имеем дело с чрезвычайно сложной религиозной ситуацией, а именно с такой, где одна «чистая» религия (иудаизм) выступает посредником между другой «чистой» религией (католицизм) и третьей религией, которая является не «чистой», а, по всей очевидности, синкретической. Еще меньше Пик и Найт способны осознать парадоксальность ситуации, состоящей в том, что католическая церковь видит в иудаизме религию bona fide, которая на данный момент оказалась в заблуждении, в то время как во франкмасонстве она видит нечто, принимающее вид религии, — особого рода вредную подделку[421]. Поскольку иудаизм не считается разновидностью христианства, то нельзя быть против принятия иудеев, даже если они раввины, во франкмасоны[422]. В то время как католицизм не может потерпеть, чтобы существовало другое, конкурирующее с ним священство. Вот почему Пик и Найт заключают не особенно удачный раздел, посвященный религии, замечанием о том, что «христианские обряды среди дополнительных степеней представляют собой большую проблему, чем Цеховое масонство, поскольку может быть высказана точка зрения, что некоторые из них учат некоей разновидности христианства, не вполне согласующейся с принципами Римско-католической церкви»[423].

Однако отличие между церковью и религией, которое отлично понимал диссентер Джеймс Андерсон, кажется, совсем не принимается в расчет авторами, когда они заявляют, что франкмасонство в Англии (в отличие от, скажем, Франции) никогда не носило антиклерикального характера. Английский Цех периодически (включая наше время) оказывается на скамье подсудимых не потому, что он антиклерикален, а скорее. потому, что он а-клерикален и ничего не может с этим поделать[424].

Масонская история, как она представлена в этой (и практически во всех других) книге, — это история скорее франкмасонства как изменяющейся и развивающейся формы, нежели организации или социального института; формы, содержание которой может быть сведено к пяти основным элементам:

1. Масонство как особая организация с ее различными названиями — масонство, франкмасонство, Организация, Общество, Братство, Цех, Содружество и т. д. — а также с собственной терминологией и номенклатурой, относящейся к ее подразделениям, группам членов и индивидуальным членам, — Ложа, Великая Ложа, Частная Ложа, Мастер, Великий Мастер, Смотритель и т. д. Это также включает:

а) его внутренние нормы, т. е. правила поведения в отношении ложи, Великой Ложи или франкмасонства в целом;

б) собственные средства распознавания и взаимного признания, которые являются тайными и в принципе не ограниченными одним обществом или страной;

в) внешние нормы, посредством которых масонство существует внутри общества, местной общины или государства. Эти нормы экзотеричны по определению.

2. Масонство как наука, профессия, искусство и умение.

3. Масонство как ритуал, традиция ритуала и эзотерическое знание ритуала.

4. Масонство как религиозное знание (эзотерическое, а также экзотерическое) и моральное учение, основанное на ритуале и его символизме.

5. Масонство как определенный тип социальной, культурной и (в конечном счете) политической деятельности, направленной вовне — ложи, Братства, данной страны. Этот тип деятельности часто следует образцам, которые могут рассматриваться, по крайней мере, внешним наблюдателем, как специфически масонские и внутренне присущие масонству. Однако зачастую мы видим, что эта деятельность является реакцией масонства на общество — или на изменения и развитие в его социальном окружении.

От Андерсона до Престона основная задача состояла в создании предысторического основания для франкмасонской истории и продлении ее вплоть до их настоящего: масонство как форма еще не обрела окончательной формы, а именно процесс этого оформления и обеспечивает содержание для любой историографии. Когда же его форма определилась, стало ясно, что с начала 19-го века (и по сей день) масонская история как последовательность значительных и значимых событий на самом деле остановилась. И если спросить, почему же масонская история потеряла почти все свое значение с того самого времени и затем, на рубеже 20-го столетия, закончилась почти так же резко, как началась в начале 18-го, ответ будет: так ей было суждено.

Ведь история масонства, как мы видели в предыдущих разделах и в этом резюме, — это, прежде всего, история его формирования, самоопределения и распространения, к чему может быть добавлена (как послесловие) история его отношений с внешним миром и история мнений его членов о внешнем мире в его отношениях с ними. Последняя, однако, на самом деле скорее касается масонов как индивидуумов, чем как сообщества. Вот почему так сложно написать историю франкмасонов, начиная с конца 19-го века, где закончил ее Гоулд.

Очевидно, что единственная действительно интересная историческая тема, которая нам остается, — это развитие франкмасонства как религии и эволюция его религиозного самосознания. Но именно здесь все масонские (а равно и не-масонские) историки выказывают большую осторожность; им намного легче описывать в мельчайших подробностях масонскую благотворительность, посещение королевскими особами Масонского Зала в Лондоне и т. д. Даже такой превосходный историк, как Гоулд, был абсолютно не в состоянии осознать не только специфически религиозный аспект масонства, но также и всю проблему подлинных отношений между франкмасонством и церквями. Так же вели себя и все те историки, которые следовали по его стопам, — от У. Дж. Хьюэна, Д. Кнупа и Б.Э. Джоунса, через Ф.Л. Пика и Дж. Н. Найта, и вплоть до нашего современника Джона Хэмилла, который предпочел вообще даже не касаться этой деликатной темы. Иными словами, мы можем сказать, что масонская религия была отнесена к доисторическим корням масонства, чтобы любой ценой избежать представления ее в качестве одного из наиболее существенных элементов современной истории Цеха.