Глава 2 Масонство как тема и «отдельная вещь»

Это такая вещь, на которую скорее стоит надеяться, чем желать ее.

Уильям Хатчинсон

Тема данной работы является одновременно субъективной и объективной, каковой и должна быть любая настоящая тема. С одной стороны, тема — это все, что я сам привношу в избранный мной предмет, все то, что — после того как предмет выделен — формирует его и наделяет чертами моей мысли и чувства, придает ему особый вкус моих надежд и мечтаний. Позитивное знание играет здесь минимальную роль. Тема питается моей интенциональностью, пробуждая мое конкретное намерение не только объяснить другим и самому себе, как и что я думаю о масонстве и его врагах, но ответить на вопрос, почему я избрал это в качестве предмета моего сочинения. С другой стороны, мои собственные наклонности, предпочтения, предрассудки и суеверия могут быть рассмотрены как связанные с объективными обстоятельствами моего происхождения, воспитания и биографии, или укорененные в них — настолько, конечно, насколько я могу их осознавать. Одна вещь, однако, кажется мне абсолютно необходимым условием для формирования исследователем своей темы: нельзя относиться к ней негативно[14].

Масонство — феномен огромной важности, значения и жизненной силы. Это так не только потому, что оно представляет собой самую большую неденоминационную религиозную организацию в Соединенном Королевстве — один взрослый мужчина из двадцати является масоном, — но также (и это, вероятно, самое главное) потому, что, как целое, оно является наиболее представительным и типичным для самого характера британской цивилизации в ее прошлом и современном виде.

Три черты британского масонства, начиная с момента основания Великой Ложи в 1717 г. и вплоть до сего дня, делают его уникальным. Первая: масонство концентрирует в себе все, что было (и все еще есть) типичного и особого британского. Однако в то же самое время оно старается смягчить свою британ-скость — до такой степени, что, парадоксальным образом, эта британскость зачастую сводится на нет внутри ложи. Будучи самым британским из всех британских институтов, воплощая, подчас даже в карикатурном виде, наиболее выдающиеся черты британского поведения и психологии, масонство с самого начала было космополитичным как в религиозной философии, так и в практике. И если, как считает традиция, одной из наиболее типичных характеристик британцев является социальный снобизм, масонство действительно зачастую было его примером. Однако разве оно в то же самое время не является эксклюзивным клубом, в который как теоретически, так и практически может быть принят человек любого социального статуса? Знаменитый британский индивидуализм оказался в масонстве совмещен с особого рода эгалитарным коллективизмом, труднопредставимым в каком бы то ни было эксклюзивном клубе. Проще говоря, будучи британским до мозга костей, оно сознательно создало множество исключений и аномалий в отношении этой своей британскости — с целью включения как можно более удобным образом всех возможных кандидатов. Это особенно удивительно, если учесть, что, когда институт был основан, в нем не было ни одного члена или кандидата небританского происхождения (первый еврей был принят где-то 25 годами позже), и, в особенности, потому что отцы-основатели Великой Ложи в Лондоне не предвидели невероятной скорости, с какой масонство распространилось по всему миру менее чем за полвека от начала своего существования.

Вторая черта состоит в том, что та среда, в которой происходило формирование и развитие британского масонства, была не только максимально протестантской и англиканской, но также в весьма значительной степени богословской. Не будет преувеличением сказать, что просто невозможно представить себе Братство периода его зарождения, его встречи, обеды и традиционные дискуссии без присутствия ученых теологов, спорящих, выносящих суждения и ораторствующих от имени масонства с точки зрения строжайшей христианской ортодоксии. Однако то, что мы видим сегодня в качестве окончательного продукта их масонской деятельности — параграфы конституций, правила и инструкции, апологетические памфлеты и т. д., — по видимости, находится в вопиющем противоречии с догматами, канонами и обрядами практически любой христианской деноминации или секты, существовавшей в те времена или существующей сегодня. Фундаментальная масонская идея «религии вообще» (я сейчас не говорю о масонской религии или масонстве как религии), если посмотреть на нее извне глазами наблюдателя, в равной мере не связанного ни с масонством, ни с христианством, кажется изобретением, хотя и несомненно конгениальным свободомыслящему духу времени, но оставшимся абсолютно чуждым духу и букве англиканской церкви. Впрочем, по своему религиозному универсализму она не знает себе равных и по сей день. Если среди масонов во всем мире количество нехристиан не превосходит в настоящее время пятнадцати процентов, в конце восемнадцатого века в Англии оно могло быть не более одного или двух процентов. Поэтому у нас нет причин предполагать, что масонский религиозный универсализм был изобретен с целью придать популярности Братству. Напротив, уже тогда существовала внутренне присущая опасность, что он приведет к конфликту с официальной Церковью. Таким образом, мы имеем дело с религиозной аномалией, но, как точно заметил Джеймс Дьюар: «Британцы любят аномалии и знают, как заставить их работать»[15].

Третья черта может быть условно названа «социологической» или, точнее, «психосоциологической», и она характеризует не столько сам институт, сколько его членов, взятых индивидуально. Из долгих бесед с масонами я узнал, что большинство из них вполне сознательно рассматривают масонство как нечто отдельное. Отдельное не только от их работы и семейной жизни, но также от их социальной и политической позиции, хобби и даже религии. Осознание человеком себя в качестве члена ложи является отличным от его самосознания в качестве почтальона, брокера, полицейского, прихожанина, члена профсоюза, корпорации или политической партии. Он просто ощущает это как иное; все это, конечно же, с его точки зрения — не с моей[16]. Я вижу в этой «отдельности» британского масона разновидность философской позиции, хотя немногие масоны согласились бы с таким положением. Эта позиция связывает масона, с одной стороны, с образом жизни и мысли его отцов и дедов — либо в буквальном смысле, если несколько поколений его предков были масонами, либо путем усвоения масонского наследства в качестве собственного. Таким образом, это ограничивает его социальное мышление рамками британского исторического стандарта и типа и укрепляет его врожденный или приобретенный традиционализм. С другой стороны, это делает его мышление и самосознание менее зависимыми от изменчивых обстоятельств настоящего, обеспечивая дополнительным измерением личной свободы. Как сформулировал один из моих знакомых масонов: «Когда я нахожусь на собрании ложи, у меня есть сильное чувство, что то, что я говорю и как я мыслю там, это не вполне то же самое, что я думаю, когда я один. Но на работе с коллегами и боссом, или на встрече с членами моего профсоюза, у меня есть еще более сильное чувство, что, независимо от обстоятельств, я могу действовать и говорить так, как если бы я действовал и говорил в моей ложе. Мое пребывание в ложе оказывает мне огромную поддержку в том, чтобы оставаться собой и верным себе в любом другом месте».

Масонство — это, на самом деле, отличная парадигма кристаллизации и материализации европейского (и, в частности, британского) исторического сознания, под которым я понимаю не философскую категорию или особое психологическое качество. В контексте этой книги историческое сознание означает указание на степень зависимости нашего настоящего мышления и языка от моделей и способов мышления и языка прошлого и степень нашего осознания этой зависимости. Даже масонский индивидуализм и элитарность являются менее важными характеристиками, чем эта. И когда я слышу, как оппоненты масонов заявляют, что «их история — это по большей части их выдумка»[17], в этом обвинении я вижу сильнейшее доказательство своей мысли; да, конечно выдумали! Ибо в этом состояла их сознательная творческая историческая работа. Это творческое начало внезапно прорвалось в начале 18-го века, когда они проводили вместе часы досуга, сидя в своих любимых местах в Ковент-Гардене и на Друри Лэйн и пребывая в поиске, помимо прочего, смысла того, почему они сидят там.

С самого своего начала британское масонство было склонно к тому, чтобы стать инструментом для разрешения (или, по крайней мере, облегчения) свойственного британцам напряжения между индивидуальным желанием и общественной ответственностью. В то время как ранняя история лож, например, во Франции и России, не содержит следов такого напряжения, поскольку в обеих этих странах (абсолютной монархии в первой и полувосточной деспотии в другой) любое личное желание радикальных изменений политического режима и социальной структуры почти полностью совпадало с обязанностью масона в отношении общества (как они понимали эту обязанность). В отличие от своих британских аналогов, французские и российские ложи восемнадцатого и девятнадцатого веков понимали эту обязанность в терминах центробежных принципов общественного изменения. Эта обращенная вовне тенденция, получившая развитие в теории и практике Просвещения, воплотилась в определенной открытой культурной деятельности, которая рассматривалась как необходимая для прогресса и благосостояния общества в целом. Большинство французских энциклопедистов были масонами и рассматривали свое членство как исполнение общественного долга, проистекавшего из взятой на себя миссии просвещения народа по вопросам политики, философии, религии и науки. Когда в конце правления Екатерины Великой был арестован лидер масонского просвещения Новиков и закрыто его издательство, там обнаружили десятки «подрывных» книг в тысячах экземпляров, из которых лишь очень немногие были посвящены собственно теме масонства. В Британии, с другой стороны, вся интеллектуальная (и почти вся благотворительная) активность масонства была центростремительной — направленной на сохранение и развитие самого Братства.

Английские масоны восемнадцатого века рассматривали Цех как место, где они могут продолжать жить так, как привыкли, но где их частный образ жизни приобретал дополнительное религиозное и этическое качество и новую форму социального бытия, отличную от государства, церкви, семьи и т. д. Фокус деятельности был направлен внутрь самого масонства. Что же до шотландцев, то в 17-м и 18-м веках они оказались зажаты в тисках между распространенным тогда необузданным гедонизмом и строжайшим пресвитерианским учением о предопределении. Эта странная комбинация, которой отмечено сознание этого периода, получила свое блестящее выражение в писателе Джеймсе Хогге[18], также масоне (как и его близкие современники Роберт Бёрнс и Дэвид Юм). Масонство служило скорее успокаивающим средством, чем противоядием. Как бы странно это ни казалось, оно предлагало шотландцам среднюю позицию. Ведь вместо того чтобы пытаться радикально разрешить это противоречие, Цех предлагал либеральную и исполненную терпимости обстановку, в которой личность могла оставаться сама собой, в то же время постепенно улучшая свое социальное положение и совершенствуя свой интеллект.

Каким же было положение масонов в ту эпоху? Многие были, вероятно, по уши в долгах. Долги вообще одолевали членов Братства, как в Англии, так и в Шотландии, в течение еще по крайней мере столетия после его основания в 1717 г. Упомянем всего лишь трех светил Братства — его первого законодателя и историографа доктора Джеймса Андерсона; первого борца за его распространение, Томаса Данкерли; и самого блестящего проповедника и богослова, доктора Додда. Не будет лишним упомянуть о том, что первый провел некоторое время в долговой тюрьме[19], второй умер в глубокой нужде, а последний пошел на виселицу за подделку, которую сделал для облегчения своего долга. Это, впрочем, нисколько не уменьшило почтения, с которым говорят о нем масонские историки[20]. Я упоминаю об этом, чтобы подчеркнуть то положение, которое сформулировано выше: независимо от утверждений самих масонов в Британии, их религиозные и этические концепции подразумевали и подразумевают — так же как и идея благотворительности — использование и применение практически исключительно внутри масонства. Большая часть собранных благотворительных средств шла на (не всегда удававшиеся) попытки спасения масонов и их семей от финансовых затруднений.