Глава 6 Три речи, одна проповедь и некоторые ранние масонские философские рассуждения

Четыре текста, о которых пойдет речь в данной главе, были написаны весьма выдающимися масонами, один из которых был столь же выдающимся церковным деятелем. Они появились в течение одного десятилетия с небольшим (1726–1737 гг.) и отмечают собой начало того, что может быть названо масонской философской традицией, хотя, конечно, их авторы не считали себя философами или даже богословами. Однако они размышляли о масонстве в целом, как об уже существующем этическом, социальном и психологическом феномене, обладающем собственной функцией и значением для своих членов, с одной стороны, и для остальной части общества — с другой. Это, в свою очередь, подразумевает, что для этих четырех авторов (хотя я не сомневаюсь в том, что существовало множество других масонов, мысливших и говоривших подобным же образом, которые не предали печати свои размышления) масонство стало приобретать некое измерение, выходящее за пределы его внутренних составляющих (ритуалов, легенд, правил и т. д.). Масонство начало становиться для них предметом размышления, и какими бы тривиальными ни были некоторые из их мыслей, они все равно представляют для нас огромный интерес, поскольку ясно показывают, как идеи, до тех пор господствовавшие в британском обществе (и в меньшей степени на континенте), смешались с новыми и специфически масонскими.

Фрэнсис Дрейк[129], историк и Младший Великий Смотритель Великой Ложи Йорка, произнес речь на день Св. Иоанна 27 декабря 1726 г. В своем «Посвящении» (в печатной версии этой речи) он определяет различие между масонами и не-масонами: «Поскольку я предназначаю ее для блага своих Собратьев, меня нисколько не заботит, что подумает о ней остальной мир, поскольку мы все знаем, что никто, кроме масона, не сможет как следует понять ее. Это тяжело, и мы можем только отрицать все оскорбления, каждодневно наносимые нам… и тем не менее… молчание — лучший способ ответить этим злобным софистам…»[130]. Отделив масонство (и самого себя) от остальной части общества, Дрейк — ив этом он далеко не одинок среди ранних масонских писателей — восхваляет это самое общество в самых возвышенных тонах: «Человеческое общество, джентльмены, если рассматривать его в целом, является одним из величайших благословений в жизни. Для этой цели нам даны речь и язык, которые столь возвышенным образом отличают нас от других творений… Общество имеет гармонию в самом звучании этого слова…» — и так далее, в том же духе.

Прежде чем перейти, как это обычно для такого рода речей, к подробному рассмотрению истории человечества, он вновь возвращается к масонству («нашему Древнейшему и Достопочтеннейшему Сообществу»), называя его «одной из благороднейших надстроек, какие может изобрести Разум и украсить Риторика». Почти все используемые им фразы являются клише того времени, однако именно в таких клише можно опознать спонтанное выражение идеи — которая всегда маячила на фоне — идеи надежного компромисса между религией и обществом или, скажем, между скинией и клубом. Человечество отличается от остальной части Творения тем, что его форму, благую, но ненамеренную, составляет Общество (Здание); масонство (Надстройка Здания) отличается от остальной части общества тем, что обладает знанием о его архитектуре. Масонство обладает знанием об аллегории в Творении так, как архитектура обладает знанием о строительстве и Бог — о своем творении. Бог здесь фигурирует лишь дважды: как Великий Архитектор Вселенной в момент Творения и как Верховный Великий Мастер Небесной Великой Ложи в период установления на земле «доисторического» масонства[131]. Религия в целом, как масоны понимали ее в то время, относится к миру, внешнему по отношению к масонству — то есть к тому обществу, в котором живут они (или любому другому обществу). Эти общества либо отделены друг от друга своими религиями, либо внутренне разорваны конкурирующими верованиями. Таким образом, масонство, если придерживаться этой нарисованной масоном картины, противопоставляется остальной части любого данного общества как надстройка, отмеченная религиозным единством — в отличие от всего здания, отмеченного религиозным разнообразием.

Речь, произнесенная Эдвардом Оукли, архитектором и Мастером Ложи в Кармартене, подчеркивает элитарный религиозный статус масонов, описывая их так, как если бы они не только представляли собой высочайшую силу среди всех религий мира, но также обладали бы особыми, высокопривилегированными отношениями с Богом:

Я счастлив… радоваться вместе с вами… ввиду того, что Всевышний, Вечный, Неизменный Бог благоволил послать Свой Свет и Свою Истину и Свой Животворящий Дух, благодаря которым Братство начинает вновь оживать на этом нашем Острове, и Принцы ищут стать членами этого Священного Сообщества, которое было от начала и всегда будет; Врата Ада не одолеют его, но оно будет продолжать свое существование, пока существуют солнце и луна, вплоть до общего конца всех вещей; ибо если Бог, Дражайшие Братья, за нас, то кто может быть против нас?

Этот весьма протестантский фрагмент не оставляет никакого места для деистического толкования. Верховное Существо масонства здесь недвусмысленно и бесспорно, — это Бог Авраама, Исаака и пророков, а масоны представлены как Избранные среди христиан. Их масонская избранность здесь прямо противопоставлена избранности Ветхого Израиля в конце следующего параграфа:

Вы камни живые, встроенные в духовный дом, верующие в главный Lapis Angularis [краеугольный камень] и полагающиеся на него, который непокорные и непослушные Строители отвергли; вы призваны из Тьмы во Свет; вы Избранный Род, Царственное Священство[132].

Масоны в речи Оукли возвышаются над не-масонами как Цех Архитекторов над другими цехами, а англичане — над другими нациями («мы принадлежим к нации, которая может справедливо заявить в наше время о превосходстве надо всеми нациями, поскольку поощряет и производит самые изящные изделия»). Это положение дел основано на их месте в аллегорической системе масонства, включающей в себя Священное Писание (а следовательно, подразумевается и все христианство). В отличие от Дрейка, рассматривавшего масонство как абсолютно самое лучшее общество, Оукли все еще рассматривает как модель Королевское Общество[133] (членом которого он являлся) («ученое сообщество… достойное нашего подражания»). Связь между Обществом Масонов и Королевским Обществом совершенно реальна. Подобно масонству, последнее возникло в очень узком кругу энтузиастов («Философский Клуб» в Оксфорде), а обосновавшись в Лондоне, собиралось в таверне «Бычья голова» в Чипсайде.

Мотив избранности масонов можно обнаружить во фрагменте из проповеди, произнесенной преподобным Эбенэзером Эр-скином на Пертском Синоде 10 октября 1732 г. В этом фрагменте содержится комментарий к Пс. 118 (в рус. 117), ст. 22 («Камень, который отвергли строители, соделался главою угла»): «Масоны узнают друг друга, у них есть определенные знаки, при помощи которых они могут отличить человека того же ремесла и занятия от других; так умелые строители Дома Божия способны духовно отличать тех, кто подходит для того, чтобы быть принятыми на работу в Храме».

Философские рассуждения масонов о масонстве начались в Англии столь же спонтанно, как спонтанно создавалась и сама организация примерно за полвека до этого. С самого начала масонское отношение к обществу, включая государство, было позитивным, а к религии, включая англиканство, — либо положительным, либо нейтральным. Однако французское масонство, придя из Англии в конце 1720-х гг., сознательно развивало антигосударственную и антикатолическую идеологию — позицию, которая не могла не отразиться в негативном отношении к религии вообще[134].

Эндрю Мишель Рэмзей (или «Кавалер де Рэмзей», 1696–1743) появляется в конце этой эпохи и представляется крайне своеобразной фигурой. Что бы он ни делал, о чем бы ни писал и ни говорил, его позиция всегда где-то между: между католичеством и деизмом[135], между Шотландией и Англией, и, конечно же, прежде всего — между Англией и Францией, где он провел большую часть своей жизни. То, что он был убежденным якобитом (он был произведен в рыцари Претендентом) и в то же время «истинным и хорошим» масоном, сделало его чрезвычайно чувствительным к той атмосфере, которая окружала Орден в Париже. Но его реакция на ситуацию масонов была — по причине его абсолютной искренности и простоты, граничившей с наивностью, — совершенно неуместной. Его знаменитая речь (позже напечатанная под заголовком Речь, произнесенная при приеме масонов г-ном деР, Великим Оратором Ордена), хотя и была произнесена на прекрасном французском (он был другом и учеником Фенелона), оставалась неисправимо английской по своему тону и характеру. Эта торжественная речь сразу же привлекла внимание церкви, полиции и широкой публики. Боясь, что она будет неправильно истолкована, Рэмзей незамедлительно послал ее первому министру (и своему могущественному и влиятельному покровителю) архиепископу Флёри. В сопроводительных письмах он подчеркивал, что основной «целью Ордена является улучшение народов при помощи любви к добродетели и изящным искусствам»[136]. Взывая к благородным чувствам (и чувству справедливости в сердце первого министра), он — свободный человек, живший в несвободной стране, — повел себя так же глупо, как Руссо — несвободный человек, посещавший свободную страну (Англию), — когда последний потребовал, чтобы его друг Дэвид Юм закрыл газету, напечатавшую статью, унижающую достоинство француза. Нельзя исключить возможность, что именно речь Рэмзея и его последующие письма были поводом, если не причиной, запрета масонских собраний во Франции в апреле того же года (ок. 1738?). Но как он, масон, шотландец, человек подлинных и разносторонних познаний, мог понять, что Церковь и Государство во Франции на самом деле боялись не просто еще одного увеселительного и развлекательного собрания дворян, но их растущей тенденции к просвещению других?

В своей речи Рэмзей сделал три эпохальных заявления. Первое состоит в том, что он относит происхождение масонского ритуала «к эпохе последних крестовых походов» и ассоциирует масонство с рыцарями Св. Иоанна Иерусалимского, рыцаря-ми-храмовниками и эзотерическими традициями других средневековых христианских орденов. Второе — это утверждение, что после разгрома храмовников в начале 14-го века и упадка других орденов их эзотерические традиции были сначала привиты к некоторым шотландским масонским ложам — или даже нашли убежище в них, например в Материнской Ложе Килвин-нинга[137]. Наконец, третье положение состоит в том, что эти шотландские традиции (и ордена), христианские по определению, хотя и не чисто католические (по причине своего доре-формационного происхождения), имеют продолжение доныне в шотландском масонстве и что он сам является их представителем во Франции, а также и в Англии.

Рэмзей хорошо знал, что — будучи тем, кем он был, христианским мистиком и искателем духовных приключений — он никогда бы не смог обратить ни одного французского джентльмена в тот тип масонства, который был представлен возрожденной Великой Ложей Англии. Но он столь же хорошо сознавал — и это очевидно в его речи, — что этический универсализм (а следовательно, нейтральность в отношении любой конкретной религии, включая католицизм) британского масонства оставался абсолютно необходимым, в особенности по причине того, что эта нейтральность была созвучна духу французского Просвещения, в то время еще не имевшего открыто антикатолического характера. Таким образом, фокус его религиозной программы состоял в том, чтобы сделать масонство менее ветхозаветным по своему характеру, менее рационалистичным и намного более континентальным (т. е. хаотичным и образным) по стилю и символам — хотя его последователи упорно именуют его шотландским. Разрастание и распространение шотландских степеней было очень быстрым, не только в Европе[138], но также, несколько позже, и в Англии, где оно вдохновило разрастание и распространение параллельных систем так называемых «Высших Степеней», санкционированное Великой Ложей Англии. Тот способ, которым Рэмзей изобрел свои Степени, был, на практике, весьма близок к тому, каким его горячие критики из Великой Ложи изобрели свои. А его утопическая идея «духовного единства человечества» имела долговременное воздействие на формирование и развитие Шотландского Ордена, еще одного поразительного примера масонского религиозного синкретизма.