X КИТАЙ ДО УРАЛА – ЦЕНА РУССКОГО ЕВРОПЕИЗМА

Рецензия на книгу: Яковенко И. Г. Российское государство: Национальные интересы, границы, перспективы. Новосибирск: Сибирский хронограф, 1999. Рецензия была опубликована без заглавия в журнале Московского центра Карнеги Pro et contra (том 5, 2000 г., № 1). Резко критический тон статьи был несколько смягчен вводным комментарием «От редакции», в котором сообщалось о том, что тем же журналом чуть ранее, в № 4 за 1999 год, были напечатаны «размышления Александра Ахиезера о трех книгах, одна из которых послужила предметом настоящей рецензии. Ахиезер подошел к труду Игоря Яковенко с совершенно иных позиций и, соответственно, дал ей совершенно иную оценку». Редакция выражала надежду, «что в совокупности эти рецензии дадут более объемное представление об интересующей нас книге». – Прим. ред.

Культуролог Игорь Григорьевич Яковенко – один из тех, кому Россия даже после распада СССР видится несуразно большой и потому – как целое – фатально «экономически неэффективной». По этой причине в книге звучит призыв ради повышения конкурентоспособности страны «снять табу на обсуждение… возможности выхода из государства каких-либо территорий» (с. 156). Хотя о каких табу можно говорить, если российская пресса муссирует вероятность, а то и желательность такого выхода уже почти десятилетие! Под свой призыв Яковенко подверстывает историософскую базу, скрещивая идею необоримого мирового процесса в духе «широко понимаемого гегельянства» (с. 8) с доктриной укорененных в родимой почве локальных цивилизаций. Из этого вырастает характерный взгляд на историю.

До поры до времени сутью мирового процесса, по Яковенко, была дифференциация человеческих сообществ, начиная с их фундаментального разделения на Азию и Европу Притом каждое возникавшее сообщество вновь делилось на собственные Запад и Восток, пока в рамках западнохристианской Европы не выделился «Запад Запада» – протестантство, из которого проросли побеги секулярного либерализма. С этого часа мировой процесс изменил свой характер: теперь его сутью стала передача либерально-рыночной динамики от протестантов иным цивилизациям – сперва католикам, далее православным, мусульманам, обитателям конфуцианско-буддистской Восточной Азии и т. п. «Прогретые» модернизацией народы, конкурируя за влияние и ресурсы, пускаются в экспансию, которая ведет к новому равновесию (с. 46) – равновесию мира, где «нет и не будет ничего более святого, чем эффективность» (с. 65). Установится же это равновесие за счет обществ, не сумевших «прогреться» и «динамизироваться».

При этом возможность «войны цивилизаций» в духе Сэмюэла Хантингтона не тревожит Яковенко, почитающего такие прогнозы несерьезной «страшилкой». Для него каждая цивилизация прикреплена к предопределенному ей пространству и не в состоянии перейти незримую «сущностную» границу, за коей ее «десанты» либо проигрывают автохтонам осваиваемых земель, либо под влиянием местной среды мутируют и отпадают от «своего» мира. Особенно труднопреодолим исходный раскол на Европу и Азию. Европеец в Азии либо терпит крах, либо «восточнеет», уподобляясь «азиату»; точно так же азиат в Европе «западнеет» (с. 35). Все «евразийские» империи, смешивая европейские элементы с азиатскими, были априорно нестойки и нежизнеспособны.

Как же примирить волю «прогретых» обществ к экспансии с поставленными ей «сущностными» пределами? Тут Яковенко взывает к развиваемой мной в последние годы концепции межцивилизационных лимитрофов – переходных пространств между опорными этногеографическими нишами цивилизаций. Оказывается, новому равновесию надлежит оформиться через «съедание» динамизированными цивилизациями лимитрофов до тех непреодолимых рубежей, по которым размежуются укрупненные цивилизационные блоки.

Как же видит при этом наш культуролог Россию и ее будущность? Для него Россия – некая «особая», но «периферийная» цивилизация, «рыхлая» и глубоко пропитанная лимитрофом, с которым ее роднит «невыраженность характеристик». Она лишена единого основания, представляя собой конгломерат элементов, не синтезированных в какое-либо целое (с. 22–23). Подобно многим лимитрофным народам, русские питают к более преуспевшей соседней цивилизации любовь-ненависть и мнят свою архаичность богоизбранностью. Именно в качестве лимитрофной империи Россия пыталась теснить Запад и собирать вокруг себя «другую Европу».

Но с концом холодной войны и массовой устремленностью на Запад посткоммунистических, в том числе православных, обществ, проект какой-то особой «Восточной Европы» сам собой снимается с повестки дня. России предстоит «перемещение… из периферийной цивилизации лимитрофной зоны в ядерную целостность» либеральной Европы (с. 27). Поскольку же Россия как раз и была этой самой «периферийной цивилизацией», выходит, в Европу она перемещается… из самой себя, «разогреваясь» западными веяниями до такой степени, что наравне с православным Рождеством начала праздновать «нормальный западный Christmas» (с. 57). Покончив 21 августа 1991 года со своим средневековьем (с. 92), она от «идеалов» переключается на «интересы», которые автор отождествляет исключительно с необходимостью вписаться в мир «святой эффективности». Вообще-то многие преуспевшие нации-государства не чужды собственных мифов и «великих идей». Но для конгломератной, лишенной «единого основания» и «выраженных характеристик» России подобные мифы и идеи не могут быть общенациональными, тем более что правительство демократической страны, даже если в ней такие идеи зародятся, не имеет права на какую-либо сепаратную «эзотерику». Поэтому России надо бы в политике ограничиться сугубой тактикой (по Сеньке шапка, по барину говядина…), а в самой тактике быть поскромнее, минимизируя притязания и самооценку (с. 189, 194 и сл.). «В истории побеждают не “наши”, а побеждает будущее. В таком случае задача не в том, чтобы победить, а в том, чтобы попасть в будущее, для чего надо быть эффективным, динамичным, оптимальным…» (с. 187–188).

Что же означают «эффективность, динамичность, оптимальность» применительно к российской геополитике? Тут у автора начинаются заминки и разнобой. В первой и четвертой главах распад России видится ему как «возможность – в одном-единственном случае – полного краха нынешних реформ» (с. 157), а «интересы России состоят в блокировании подобного сценария» через «форсированное завершение модернизации страны как целого» (с. 61). Однако здесь же, в первой главе, он почитает самым вероятным вариант, когда по ходу модернизации «что-то из современной России уйдет навсегда, а что-то, скорее всего большая часть, самовосстановится как единое целое по завершении мучительных преобразований» (с. 44). Но не успевает читатель нарадоваться на эту «большую (правда, не понять: «большую» или всего лишь «большую») часть», оставляемую России, «форсированно модернизируемой как целое», как в третьей главе автор, наконец, решает облегчить душу, высказавшись напрямую. Всю Россию, и даже ее большую часть, никакая Европа не вместит За выход из средневековья страна должна согласиться на «съедание» ее территории с нескольких сторон. Впрочем, не только в этой главе, но и в других Яковенко твердит: Сибирь – это, во-первых, «малозаселенная колония», во-вторых, она «не Европа по очень многим характеристикам», а в-третьих, чуть ли не тысячелетняя «провинция Китая» (именно так! – с. 61, 136). Сегодня ее населяют отчасти туземцы, которые встретят приход китайцев как «политическое возвращение в исходную целостность» и «избавление от чужеземного владычества» русских, а отчасти – зовущие себя русскими плоды «метисации». Эти последние при подходящей конъюнктуре живо вспомнят о своей азиатской основе: «…мы знаем это по опыту русских, которые вспоминали о своих еврейских корнях перед дверью ОВИР’а в 1970–1980-е гг» (с. 136, 137; эко же «занесло» нашего западника!). Здраво осмысливая эту перспективу, нет нужды переживать ее как некую «страшилку», а лучше ее предвосхитить и смягчить, например, создав уже сейчас особый Сибирский парламент из склонных к суверенности метисов. А главное (это уже в четвертой главе) – там, где «удержание бесперспективно, – целесообразно задаться вопросами: можно ли найти формулу кондоминиума, что можно получить за переход к кондоминиуму или за уход России с этой территории, с кого и сколько?» (с. 157).

Правда, здесь было бы уместным поставить еще один вопрос, самый, может быть, убойный: кому получать! Впрочем, и так ясно кому – тем самым, кто примет решение о «бесперспективности удержания»: оптимальным, динамичным, эффективным, ищущим не победы, а вхождения в будущее.

Я не стану разъяснять, почему аксиоматика этой книги, в том числе восприятие автором теории лимитрофов, для меня неприемлема, поскольку не считаю, будто читатель обязан со мной солидаризироваться в этом неприятии. Мне хочется лишь показать, что выводы Яковенко и основывающиеся на них рецепты для России не проистекают с неизбежностью из его теоретических источников – ни Гегель, ни Шпенглер, ни Хантингтон с Фрэнсисом Фукуямой за них не в ответе.

Прежде всего, либерал не обязан третировать сибиряков как чуждых Европе «метисов». С гораздо большим правом он мог бы отметить скудость сельского населения в Сибири, преобладание в ней горожан без традиционных сельских корней, со вполне модернизированным интеллектом, что и объясняет их в большинстве случаев прореформаторское голосование на думских и президентских выборах середины и конца 90-х годов [см., например, Колосов, Туровский 1996: 42]. Либерал был бы вправе вспомнить об историческом отсутствии в Сибири крестьянской общины, о тех фермерских, индивидуалистических особенностях местного крестьянства, которые когда-то превозносили Григорий Потанин и его единомышленники. Образ России, «прогреваемой» Западом, но ограниченной в возможностях интегрировать евроазиатскую континентальную глубинку, мог бы побудить автора, по стопам Егора Гайдара, провозгласить обновленное Отечество «форпостом демократии» и «оплотом прав человека в Евразии». Я допускаю также, что демократ не преминул бы заявить, попугивая российских ретроградов: ежели Китай раньше России освоит современные ценности, быть же Сибири заслуженным ему призом!

Но каково видеть «прогрессиста», уверяющего, что политика «интересов, а не идеалов» предполагает готовность России сократиться до границ Московии Ивана III вовсе не в наказание за разлад с нормами «мировой цивилизации», а как следствие успешного усвоения этих норм? И если все «прогретые» сообщества, интенсифицируя конкурентную борьбу, обнаруживают свою динамичность, эффективность и так далее, в том числе и «съедением» лимитрофа, почему бы и «прогретой» России не укрепиться за его счет? С какой стати она должна реагировать на «прогрев» не экспансией, а поскромнением и сжатием, быть не «съедающей», а «съедаемой» вместе с лимитрофом и уподобляясь ему?

На деле единственная посылка Яковенко, впрямую обслуживающая его сокрушительные заключения, – это мысль о без остатка делящей Старый материк границе Азии и Европы, перейдя которую даже европеец, чтобы выжить, должен стать азиатом, и наоборот. Что можно на это сказать? Схематика цивилизационных разделений, вполне уместная, когда речь идет о дивергенциях некогда реально существовавших общностей (скажем, западнохристианской в XVI веке), оказывается чистой спекуляцией, когда через ее призму начинают типологизировать отношения между народами, никогда такой общности не составлявшими, – например, между Индией и Китаем. С точки зрения теории локальных цивилизаций «Азия» – это лишь общее название для множества евроазиатских цивилизационных платформ, выходящих к незамерзающим океанским водам, за исключением платформы европейской. Никакого иного значения данный термин в рамках этой теории не имеет, а следовательно, за ним не стоит никакой целостности, с которой могла бы размежеваться Европа.

Далее, даже если вообразить себе такую целостность, то нетрудно обнаружить, что Сибирь в границах современной России (за вычетом Тувы и небольшой части Южного Приморья) никогда не была, даже в самом широком смысле, «провинцией» Китая и вообще не принадлежала к владениям держав приокеанской Азии, колыбели азиатских цивилизаций. Прежде чем навязывать континентальной «сердцевине» Евро-Азии разделение на Европу и Азию, обычное для приморской каймы этого материка, автор должен был бы доказать, что такая дихотомия – единственно мыслимая, и потому она обязана распространяться на земли, которые ею исторически не были охвачены. Поскольку же таких доказательств мы не видим, ничто нам не мешает считать нынешнее демографическое давление Китая на Приморье и Забайкалье вызовом серьезным, но сугубо конъюнктурным, не имеющим явных прообразов в прошлом и не говорящим ничего о каком-то природном «азиатстве» Сибири, перед которым должны отступиться русские, живущие в ней четыреста с лишним лет, – в отличие от китайцев, так и не сумевших углубиться в «Великую Северную Пустошь».

Что же касается проекта России как «второй Европы», то это было только одним из множества достаточно условных геополитических самоопределений в ее истории, одной из попыток политически осмыслить ее географический статус. Нынешнее притяжение к Европе народов, относимых мной к восточноевропейскому сегменту евроазиатского Великого Лимитрофа [см. мои статьи: Цымбурский 1997; Цымбурский 1999], не имеет априорной обязывающей силы для России – во всяком случае большей, чем могло возыметь в XVI веке поглощение средиземноморских православных областей Османской империей, которое не привязало русских к Ближнему Востоку, а скорее оттолкнуло их от него.

Есть в подходе Яковенко что-то сближающее его со Збигневом Бжезинским. И прежде всего это мотив евроазиатского «нового равновесия» как достижимого в основном за счет России. Но если Бжезинский по доброте сердечной согласен на «конфедеративную Россию», состоящую из европейской и китайской сфер влияния, то Яковенко клеймит подобную конфедерацию как форму позднеимперского загнивания России (с. 139) и хотел бы, по крайней мере в третьей главе, такого решения, которое оставило бы от страны «культурно-гомогенный» клочок.

Да так, чтобы он безболезненно уместился по европейскую сторону любого окончательного размежевания Европы с Азией, не требуя ни затрат на свое удержание, ни усилий для своей защиты. Радикализм такого требования при теоретической зыбкости его оснований заставляет усматривать его истоки в очень специфической интеллигентско-западнической прагматике – той самой, которую Достоевский когда-то лихо пародировал в набросках к «Дневнику писателя»: «Окраины все это вздор, все это мелочи и с другого боку, все мелочи, Россия до Урала, а дальше мы ничего и знать не хотим. Сибирь мы отдадим китайцам и американцам. Среднеазиатские владения подарим Англии. А там какую-нибудь киргизскую землю это просто забудем. Россия-де в Европе, и мы европейцы, и преследуем цели веселости. А более никогда и ничего, вот и все…» [Достоевский 1984: 73].

Какой же еще смысл можно усмотреть в девизе «Победит будущее, а не “наши”»? Если под этим будущим понимать предполагаемую эпоху нового мирового равновесия, то не все войдут в него на равных, и для очень многих русских не все равно, как в него войти. Его «победа» будет победой тех обществ, которые максимально задействуют все имеющиеся у них возможности, чтобы сформировать это будущее под свое могущество, под свой проект. В «настоящем» борются множество «будущих», и, соглашаясь, что «победа будущего» не будет «нашей» победой, мы смиряемся с тем местом в «не нашем» будущем, которое, как мы надеемся, кто-то соблаговолит уделить искателям «целей веселости», по сути обряжающим смиренную обломовщину под «оптимальную, эффективную, динамичную» штольцевщину. Да кто же обязан был бы придерживать в будущем хоть какое-то место для столь бестолкового общества, которое бы «реалистично» прокламировало право на «конкуренцию за два базисных ресурса – людей и территорию» (с. 45) для кого угодно, кроме самого себя, и, молясь на «святую эффективность», не в состоянии было бы понять, что ее мерилом как раз и должна быть победа в этой конкуренции?

И наконец, немного о стиле, или – по-научному выражаясь – дискурсе, книги. Можно, конечно, притерпеться к юмору типа «редкая птица-тройка (Боже, кто ж тебя выдумал?) долетит до середины Днепра» (с. 29) – это о цивилизационном отличии России от Украины. Можно извинить уверенность культуролога, будто в разинщину и пугачевщину Россия распадалась по «цивилизационным границам» (с. 153), и как-то воспринять «цивилизацию с невыраженностью характеристик». Хуже обстоит дело с явными противоречиями и смысловыми спотыканиями, сильно затрудняющими чтение книги как единого текста. Один такой случай мы уже видели: поди разбери, в интересах ли России «форсированно модернизироваться» в наличных границах или готовиться к ужатию до «сущностных» пределов Европы. Но не лучше получается и с Китаем. Мы уже увидели в нем силу, готовую вернуть сибиряков в законную азиатскую целостность, как тут же на других страницах он оказывается последней империей, которая, по общему закону модернизации, должна рассыпаться на части, то есть оставить Сибирь на российскую горькую долю (с. 96, 157).

Точно так же на с. 162 Яковенко приписывает Кавказ к «ничейным в цивилизационном отношении пространствам лимитрофа» вокруг России, с тем чтобы в той же главе воздвигнуть этот «ничейный» Кавказ перед русскими непроходимой цивилизационной границей, которую «нельзя ни сдвинуть, ни упразднить», ибо на ней уже «доминирует иное понимание человеческих ценностей» (с. 172). Мы читаем, что имманентная историческая динамика – порождение европейской цивилизации, неразлучное с секулярностью и свободным рынком (с. 43), и тотчас же вспоминаем: да ведь незадолго перед тем автор объяснял закат старых цивилизаций «утратой динамического качества» (с. 11, примечание). Так значит было что терять – была у традиционных цивилизаций своя динамика, и явно внутренняя, имманентная, а не импортированная из еще не существовавшей тогда либеральной Евро-Атлантики.

А как понять антитезу на с. 65: «Прежде массовый человек со спокойной душой уходил в вечность, сохраняя верность обреченной культуре… Сегодня он осознал, что имеет шанс выжить, растождествившись с врожденными ценностями и усвоив более эффективные»? Неужели Яковенко считает, что субъект, променявший некие «врожденные» (???) ценности на «более эффективные», обретает на Земле бессмертие, недоданное эдемским змием Адаму? А что прикажете думать, когда сочинитель, смеющийся над теми, кто приравнивает Россию к «пупу земли» (с. 7), и не устающий твердить о любой «эсхатологичности» как о подлежащем изживанию рудименте Средневековья, вдруг берется утешать ту же Россию в ее предполагаемом историческом поражении тем, что она-де «другая, вторая Европа, Святая, небесная, которая ныне не в лидерах. Да и не может им быть, ибо такое лидерство означает полную погруженность в сущее, сиюминутное, земное. Однако в некоторой эсхатологической перспективе именно она окажется центром Вселенной, надеждой всего человечества» (с. 62)?

Что это, издевка над теми, кто заговорил бы об «эсхатологической перспективе» и «центре Вселенной» на полном серьезе? Или же это постмодерное перемешивание идеологических клише в салат из «святой Руси» и «святой эффективности», «святее которой ничего нет и не будет»? Для меня данный пассаж обнаруживает, и даже слишком уж наглядно, прагматическую связь между декламациями насчет «трансцендентной России», предназначенной «нести в мир духовность», не растрачивая себя в геополитике, и калькуляциями вокруг «нерентабельности» земной России вместе с надеждами с кого-то сколько-то чего-то получить за ее сворачивание как не окупившейся лавочки. И поневоле воспринимаешь эти утешительные и льстящие России сентенции как хорошо рассчитанную анестезию.

Отечественные либералы твердят о мощи традиционализма и архаики в России, грозящих заглушить молодую поросль либерально-модернистского сознания. К сожалению, книга Игоря Яковенко в очередной раз обнаруживает уязвимость этого сознания в российском обществе, связанную не с «враждебным окружением», а с собственной его фрагментарностью, склонностью либерального дискурса выливаться в wishful thinking, в дискурс желаний, представленных разрозненными формулами, не способными сложиться в сколько-нибудь целостный проект Всего хотелось бы: и чтоб Сибирь, висящая обузой, провалилась в Азию, и чтоб Китай рассыпался, не оставив больше империй на свете. И чтоб средневековщину изжить, и чтоб о «России – надежде человечества» потолковать не возбранялось, и чтоб сия «надежда человечества» особых «расходов на удержание» не требовала. А Кавказ, будь он хоть лимитрофом, злым на российскую цивилизацию, хоть другой цивилизацией (разве ж в этом дело?), нам совершенно не нужен. Главное, чтоб с ним не маяться. «А больше никогда и ничего, вот и все».

На фоне столь безоглядного преследования «целей веселости» не сразу оцениваешь всю прелесть стилистической небрежности на с. 35, вдруг прочитав, что «в глубине пространства Востока сложилась чисто восточная версия христианства, имманентная качеству последнего… Соответственно в глубине Запада формируется имманентная качеству Запада протестантская церковь». Умилительно слышать от оговорившегося симпатизанта «не Рождества, а нормального Christmas'а», что восточная версия христианства имманентна качеству христианства, а западная имманентна качеству не христианства, а Запада. К какому, однако, непредвиденному результату можно прийти, поставив не на то место слово «последний»! Как вопрошал один наш отечественный насмешник: «Фрейд, где ты? Ау!».

ЛИТЕРАТУРА

Достоевский 1984 — Достоевский Ф. М. Полное собрание сочинений в 30-ти томах. Т. 27. М., 1984.

Колосов, Туровский 1996 — Колосов В. А., Туровский Р. Ф. Электоральная карта современной России, генезис, структура и эволюция // Полис, 1996. № 4.

Цымбурский 1997 — Цымбурский В. Л. Народы между цивилизациями // Pro et contra. Т. 2. 1997. № 3.

Цымбурский 1999 — Цымбурский В. Л. Геополитика для «Европейской Атлантиды» // Pro et contra. Т. 4. 1999. № 4.