Глава V. АНАЛИЗ ЧУВСТВА ОДОБРЕНИЯ И ПОРИЦАНИЯ

Глава V. АНАЛИЗ ЧУВСТВА ОДОБРЕНИЯ И ПОРИЦАНИЯ

1. Подобно тому как наше чувство приличия поступков человека рождается из того, что я называю прямой симпатией к чувствованиям и побуждениям, вызывающим эти поступки, таким же образом и наше чувство одобрения поступков человека рождается из того, что я назову косвенной симпатией к благодарности того, на ком отражаются эти поступки.

Так как мы не можем вполне разделить признательности человека, которому оказано благодеяние, если мы не одобрили заранее побуждений, под влиянием которых действовал благодетель, то из этого следует, что чувство одобрения какого-либо поступка есть сложное чувство, состоящее из двух раздельных ощущений, а именно, из прямой симпатии к чувствам человека, делающего благодеяние, и из косвенной симпатии к благодарности человека, которому делается благодеяние.

В различных случаях нам легко отличить оба эти раздельные ощущения, смешивающиеся и переплетающиеся одно с другим в чувстве, определяющем достоинство и заслугу поступка или поведения. С каким горячим сочувствием относимся мы при чтении истории к самоотверженному подвигу или к великому характеру! Как сильно потрясает нас душевное величие, вдохновившее человека на доблестные подвиги! Как страстно желаем мы успеха людям, одаренным такими свойствами! Как печалят нас их неудачи! Мысленно мы воображаем, что и сами действуем: воображением мы переносимся в эти отдаленные и почти забытые события и представляем себя на месте Сципиона или Камилла, Тимолеона или Аристида19. Чувства вызываются в нас в таком случае как прямой симпатией к действующему лицу, так и несомненной косвенной симпатией к людям, для которых поступок данного лица оказывается благодеянием. Когда мы переносимся в положение облагодетельствованного человека, то с какою живою и нежною симпатией мы разделяем его благодарность! Мы, так сказать, вместе с ним обнимаем его благодетеля; сердце наше преисполнено тою же горячей признательностью; нам кажется, что этой признательности все еще недостаточно для его восхваления и вознаграждения. Мы радуемся, когда облагодетельствованный человек старается со своей стороны оказать услугу своему благодетелю, и негодуем, когда он недостаточно осознает оказанное ему благодеяние; словом, чувство нашего одобрения такого рода поступков, желание вознаградить их и отплатить добром за добро вполне вытекают из симпатического побуждения к благодарности и из расположения к великодушному благотворителю, когда мы представим себя в положении облагодетельствованного человека.

2. Подобно тому как наше чувство предосудительности поведения человека рождается в нас или вследствие отсутствия симпатии, или вследствие прямой антипатии к чувствованиям и побуждениям, вызывающим эти поступки, таким же образом и наше чувство неодобрения поступков человека рождается из того, что я назову косвенной симпатией к негодованию того, на ком отражаются эти поступки.

Так как нам невозможно разделять негодование пострадавшего человека, если мы не осудили заранее побуждений, которые вызвали его противника на такой поступок, и не отказали последнему в своем сочувствии, то из этого следует, что чувство неодобрения какого-либо поступка, подобно чувству одобрения, это есть сложное чувство, состоящее также из двух раздельных ощущений, а именно из прямой антипатии к побуждениям человека, наносящего вред, и из косвенной симпатии к негодованию того, кому причинено зло.

Во многих случаях нам столь же нетрудно бывает отличить оба эти несхожих душевных движения, смешивающихся одно с другим в чувстве, определяющем достоинства какого-либо поступка или характера. Когда мы читаем в исторической литературе про жестокости и вероломства Нерона или Борджиа, сердце наше возмущается позорными чувствами, руководившими их поступками, и с ужасом и омерзением отказывается от всякого сочувствия к возмутительным побуждениям, под влиянием которых они действовали. Испытываемые нами в таком случае ощущения вызываются главным образом прямою антипатией к чувствам человека, чинящего зло, но еще более очевидным образом косвенной симпатией к негодованию обиженного человека. Какое негодование возбуждают в нас тираны, когда мы переносимся в положение людей обиженных, предательски обманутых или погубленных этими извергами человеческого рода! Наша симпатия к неизбежному несчастью невинных жертв так же жива и искренна, как и наше сочувствие к их справедливому негодованию. Первая только усиливает второе: мысль об их несчастье возбуждает нашу ненависть к тому, кто был причиной его. Когда мы представляет себе их страдания, то сильнее негодуем против их притеснителей, живее разделяем их жажду мести и мысленно ежеминутно готовы подвергнуть этих нарушителей общественных законов наказанию, соответствующему нашему симпатическому негодованию против их преступлений. Ужас, возбуждаемый в нас их гнусными злодеяниями, удовольствие, испытываемое нами при наложении на них наказания, какое они заслуживают, наше негодование в случае, если они избегнут его, – словом, сознание чудовищности таких поступков, справедливости и законности возмездия за них, отплаты злом за зло, вытекает из симпатического негодования, естественно закипающего в душе постороннего человека, когда он переносится мыслью на место пострадавшего человека.

Быть может, многие найдут, что, объясняя чувство одобрения наших поступков сочувствием к негодованию пострадавшего человека, мы унижаем самое чувство одобрения. Мстительность считается обыкновенно весьма одиозной страстью, чтобы ее можно было принять в каком бы то ни было отношении за источник такого чистого и похвального чувства, как порицание порока. Но, вероятно, всякий без особенного затруднения согласится, что чувство одобрения хорошего поступка основано на нашей симпатии к вызываемой им благодарности, ибо признательность, подобно всем человеколюбивым чувствам, принимается за чистый и похвальный источник и теми же качествами запечатлевает все, что вытекает из нее. Признательность и негодование, очевидно, противоположны одна другому, но если чувство нашего одобрения какого-нибудь поступка рождается из нашей симпатии к одной, то каким же образом чувство нашего порицания может не вытекать из нашего сочувствия другому?

Заметим еще, что хотя мстительность, в том виде, в каком она часто встречается, кажется нам отвратительнейшей из страстей, тем не менее она не порицается нами, когда сдерживается и приводится, так сказать, к уровню симпатического негодования постороннего свидетеля. Если мы испытываем только в качестве свидетеля обиды такое же негодование, как обиженный и пострадавший человек; если ни словом, ни делом он не обнаруживает более сильного волнения, чем какое мы сами испытываем; если он не имеет в виду наказать обидчика сильнее, чем мы сами наказали бы его или желали бы, чтобы он был наказан, то нам невозможно не оправдать его месть. Она оправдывается в таком случае нашим собственным ощущением, а так как мы знаем из опыта, что большинство людей неспособно к такой умеренности и им трудно сдержать в справедливых границах жесткое и жгучее чувство мести, то мы и не можем отказать в уважении и восхищении человеку, который умеет управлять самой неукротимой из страстей человеческих. Но если месть обиженного человека превышает (как это и бывает обыкновенно) наше собственное негодование, появляющееся в нас вследствие того, что мы воображаем себя в его положении, то мы перестаем разделять ее и вскоре переходим к ее порицанию. Мы порицаем ее даже гораздо сильнее, чем всякую другую страсть, порождаемую воображением. Нередко также случается, что чрезмерная мстительность вместо сочувствия возбуждает наше негодование. В таком случае мы разделяем чувства человека, против которого направлена такая скверная страсть с целью причинить ему зло. Негодование, доведенное до крайней степени – мести, представляется самой отвратительной страстью и вызывает во всех людях ужас и отвращение: так как у большинства людей страсть эта обнаруживается в умеренных размерах едва ли не раз на тысячу ее проявлений, ничем не сдерживаемых, то мы и составили о ней понятие по чаще всего встречаемым ее выражениям, вследствие чего и получили к ней отвращение и ненависть. Тем не менее даже при нынешнем развращенном состоянии человечества мы не можем заключить, что природа поступила с нами особенно строго, наделив нас безусловно дурным свойством, которое не может быть оправдано нами, в какой бы степени оно ни проявилось и какое бы направление ни приняло. Вот почему, что касается чувства негодования, оно может нам показаться не только чрезмерно сильным, но и слишком слабым. Нам кажутся жалкими люди бесчувственные, не приходящие в негодование от нанесенного им оскорбления; и в таком случае мы чувствуем к ним презрение, как чувствуем к ним озлобление, если месть их переходит за известные границы.

Люди, писавшие священные книги, вероятно, не говорили бы так часто о гневе и мести Бога, если бы считали эти страсти порочными и достойными порицания, в какой бы степени они ни проявлялись в таком слабом и несовершенном существе, как человек.

Следует еще заметить, что в нашем исследовании мы имеем в виду не право, если можно так выразиться, а самые факты. Мы не рассматриваем вопроса о том, на каких основаниях безусловно совершенное существо может одобрять наказание за дурные поступки, но каким образом такое слабое и такое несовершенное существо, как человек, естественно и на самом деле одобряет его. Основания, которые мы до сих пор развивали, очевидно, оказывают огромное влияние на одобрение человеком наказания и мудро направляют это влияние. Существование общества требует, чтобы неприязнь, недоброжелательство, не имеющие законного основания, сдерживались заслуженным наказанием и, следовательно, чтобы наложение этого наказания считалось делом справедливым и похвальным. Хотя человек одарен естественной склонностью к добру и к сохранению общества, тем не менее Творец природы вовсе не одарил его разум способностью открывать, действительно ли известное приложение наказания есть лучшее средство для этого сохранения; но он одарил его непосредственным и инстинктивным чувством, которым он одобряет известное приложение наказания как лучшее средство для достижения этой цели. Природа следует здесь тем же путем, как и во всех других случаях. Если дело идет о предмете, на который по его значению можно смотреть как на исключительную цель природы, как на любимейшую ее задачу, то она внушила человеку не только потребность к его достижению, но и потребность и стремление к средствам, необходимым для достижения цели, в виде непосредственной склонности к этим средствам, каковы бы ни были следствия их в прочих отношениях. Индивидуальное самосохранение и продление вида суть две великие цели природы при создании всякого рода живых существ. Человек одарен всеми склонностями, ведущими к этим целям, и отвращением к тому, что отдаляет от них: привязанностью к жизни и страхом смерти, стремлением к поддержанию и продлению своего вида и отвращением к самой мысли о прекращении его существования. Но хотя мы и одарены сильнейшими побуждениями для достижения цели, выбор ведущих к ней путей вовсе не предоставлен медленным и сомнительным определениям нашего разума. Природа руководит нами при избрании этих путей с помощью непосредственного и первоначального инстинкта. Голод, жажда, любовь полов, склонность к наслаждению и отвращение к страданию влекут нас к этим путям ради собственной их привлекательности, а вовсе не по сознанию той благотворной цели, которая указана им верховым Творцом природы.

В заключение этого примечания я должен указать на различие между одобрением того, что мы находим приличным, и одобрением того, что отмечено особенным достоинством и великодушием. Прежде чем мы найдем, что чувства какого-либо человека естественны и соответствуют вызвавшему их предмету, необходимо, во-первых, чтобы мы сами оказались в таком же положении, хотя бы и мысленно а во-вторых, чтобы мы сознавали, что чувство наше вызвано теми же побуждениями. Поэтому, когда я узнаю о вреде, причиненном моему другу, то хотя я и проникаюсь такими же чувствами, какие он испытывает, тем не менее, пока мне не будут известны мотивы его поступков, пока не проявится симпатия между его ощущениями и моими ощущениями, до тех пор нельзя сказать, чтобы я разделял чувства, которые руководят его поступками. Итак, для одобрения чьего бы то ни было поведения необходима как полная симпатия к действующему лицу, так и совершенное согласие между его чувствованиями и нашими чувствованиями. Напротив того, когда я узнаю о благодеянии, оказанном человеку, то, какие бы чувства оно ни вызвало в нем, если, вообразив себя на его месте, я ощущаю благодарность к его благодетелю, я необходимо должен одобрить поступок последнего и считать его достойным уважения и справедливой награды. Окажется ли благодарным или нет обязанный человек, это, очевидно, не может изменить моего доброго мнения о человеке, оказавшем ему услугу. Для этого вовсе не необходимо согласие между его и моими чувствами: для этого достаточно нашего мнения, что поступок заслуживает благодарности. Наше чувство одобрения хорошего поступка основано на той воображаемой симпатии, которая часто сильнее волнует нас, чем человека, действительно обязанного, когда мы представим себя на его месте. Такое же различие существует между неодобрением дурного поступка и ощущением его неприличия.