Глава II. О ЧУВСТВЕ СПРАВЕДЛИВОСТИ, ОБ УГРЫЗЕНИИ СОВЕСТИ И ОСОЗНАНИИ ДОБРОДЕТЕЛИ

Глава II. О ЧУВСТВЕ СПРАВЕДЛИВОСТИ, ОБ УГРЫЗЕНИИ СОВЕСТИ И ОСОЗНАНИИ ДОБРОДЕТЕЛИ

Сердце наше может признать одно только побуждение для причинения людям страданий и вреда: справедливое возмущение сделанным нам злом. Но нарушить счастье ближнего потому только, что оно мешает нашему счастью, лишить его определенного блага только вследствие того, что мы могли бы сами воспользоваться этим благом в той же или в большей степени, присвоить себе в ущерб для другого то естественное предпочтение, которое каждый из нас отдает собственному благополучию перед благополучием прочих людей – подобные поступки никогда не могут быть одобрены ни одним беспристрастным человеком. Всякий человек по внушению природы заботится, без сомнения, прежде всего о самом себе; и так как ему легче, чем всякому другому, заботиться о самосохранении, то эта обязанность, естественно, и возложена на него самого. Поэтому каждому из нас несравненно дороже наши собственные интересы, чем интересы прочих людей; когда мы узнаем о смерти постороннего человека, то, быть может, меньше скорбим и она производит на нас менее тягостное впечатление, возмущает наше спокойствие на менее продолжительное время, чем какая-нибудь пустая, лично нас касающаяся неудача. Но хотя несчастья ближних, естественно, беспокоят нас менее, чем самые ничтожные личные неудачи, все же мы не должны вредить им, если бы мы даже могли таким путем избегнуть не только этих неудач, но и самых серьезных несчастий. В данном случае, как и в остальных, мы должны смотреть на себя, как смотрят на нас посторонние люди, а не так, как нам хотелось бы, чтобы они смотрели на нас. Хотя каждый из нас, согласно пословице, представляет для себя самого весь мир, тем не менее для других он только ничтожная частичка всего мира. Несмотря на то что личное счастье интересует нас более, чем счастье наших ближних, для постороннего свидетеля оно имеет такое же значение, как и счастье всякого другого человека. Хотя и не подлежит сомнению, что каждый из нас в глубине своей души отдает себе предпочтение перед всеми остальными людьми, но никто не смеет громко признаться в этом и показать, что он действует на основании этого предпочтения: мы знаем, что никто не признает его, что, как бы оно ни было естественно в нас, оно должно казаться нелепым для всякого другого. Если же мы посмотрим на себя так, как смотрят на нас прочие люди, то мы осознаем, что в их глазах мы имеем такое же значение, как и всякий другой человек из толпы. Если мы имеем в виду поступить так, чтобы поведение наше было одобрено беспристрастным наблюдателем (а обыкновенно это составляет предмет самых горячих наших желаний), то мы должны в таком случае, как и во всех остальных, умерить наше собственное самолюбие и довести его до такой степени, чтобы оно было признано прочими людьми. По своей снисходительности они извинят нас за то, что мы более беспокоимся, более занимаемся нашим собственным благополучием, чем благополучием прочих людей; в таком случае каждый переносится в наше положение и сочувствует нам. Мы можем уйти на поиски богатства, почестей как угодно далеко и пользоваться всем для приобретения превосходства над другими людьми. Но если мы станем поперек их дороги, то снисходительность общества к нам прекращается. Оно не может допустить того, что переходит за пределы благородного соперничества. По многим причинам всякий человек имеет одинаковое с нами значение в глазах прочих людей: они не могут разделять нашей любви к самим себе, вследствие которой мы отдаем себе предпочтение перед прочими людьми, и сочувствовать тем побуждениям, по которым мы причиняем им вред. Поэтому они всегда готовы принять сторону обиженного, а обидчик немедленно вызывает в них ненависть и негодование. Последний замечает это и видит, что этими чувствами проникнуты по отношению к нему все окружающие.

Чем значительнее и непоправимее причиненное зло, чем более сильное вызывает оно негодование со стороны пострадавшего человека, тем живее бывает симпатическое негодование постороннего человека и, стало быть, тем глубже должно быть сознание своей неправоты в человеке, причинившем зло. Смерть есть величайшее несчастье, какое только один человек может доставить другому человеку; она же вызывает и сильнейшее чувство мести у родственников и у друзей убитого человека. Поэтому убийство считается самым ужасным преступлением как относительно всей человеческой породы, так и относительно каждого отдельного человека. Лишиться того, чем мы обладали, представляется большим для нас несчастьем, чем обмануться в ожидании получить то, что мы надеялись получить. Поэтому такое прямое покушение на собственность, как воровство или мошенничество, посредством которых у нас отнимают то, что принадлежало нам, представляется большим преступлением, чем несдержание обещаний, лишающее нас только таких благ, на которые мы рассчитывали. Самые священные законы справедливости, законы, нарушение которых заслуживает мести и самого жестокого наказания, суть, стало быть, законы, охраняющие жизнь и личность человека; за ними следуют законы, охраняющие собственность и имущество; наконец, последнее место занимают законы, имеющие своим предметом охранение личных прав и обязательств, заключенных между гражданами.

Человек, нарушивший священнейшие права справедливости, не может подумать без страха, стыда и отчаяния о тех чувствах, которые он возбудил в прочих людях. По удовлетворении страсти, приведшей его к преступлению, когда он начинает осознавать свое прошлое поведение, он не может одобрить ни одного побуждения, руководившего его поступками. Он становится столь же ненавистным и отвратительным в собственных глазах, как и в глазах прочих людей; он пробуждает к самому себе ненависть и отвращение, вследствие особенной ненависти, внушаемой им прочим людям. Судьба человека, сделавшегося жертвой его преступления, пробуждает в нем против его воли чувство сострадания. Он страдает при одной мысли о положении, в которое он поставил его; он сожалеет о пагубных последствиях своей страсти; он сознает, что вызвал против себя общественное негодование и что за этим должно естественно следовать мщение и наказание. Мысль эта проникает в глубину его души и наполняет его страхом и ужасом. Он не смеет смотреть никому прямо в лицо, он считает себя отверженным и навсегда лишенным расположения людей. Даже в случае крайнего несчастья он не смеет надеяться на утешение, доставляемое людским сочувствием. Последнее изгнано навсегда из сердца его ближних одним воспоминанием о его преступлении. Внушаемые им чувства суть именно те, которые наполняют их ужасом и отвращением. Всюду он видит одних только врагов; он готов бежать в безлюдную пустыню, чтобы избежать любого человеческого образа, который может напомнить ему о его преступлении. Но одиночество еще ужаснее для него, чем сообщество людей. Его преследуют самые ужасные, самые отчаянные мысли, предсказывающие ему собственную погибель и ничтожество. Страх одиночества гонит его в общество; он возвращается к людям, раздираемый стыдом и угрызениями совести; он старается найти какую-нибудь поддержку и покровительство у тех самых судей, которые, как он хорошо знает, почти единодушно осудят его. Вот в чем состоят угрызения совести, самое ужасное из чувств, посещающих сердце человека. Оно поражается стыдом, оно вызывается собственным сознанием о преступлении, сожалением о его последствиях, состраданием к погибшей жертве, страхом наказания, несомненно следующего за справедливым негодованием со стороны всякого разумного существа.

Добродетельные поступки, естественно, пробуждают в нас противоположные чувства. Человек, поступивший великодушно, под влиянием благоразумных побуждений, при мысли об облагодетельствованном им человеке чувствует, что заслужил его любовь и признательность и что симпатия к этим чувствам обеспечивает ему всеобщее уважение. При воспоминании о побуждениях, под влиянием которых он действовал, он вторично одобряет их, он смотрит на них как посторонний беспристрастный наблюдатель и одобряет самого себя вследствие сочувствия к отзыву тех, кто будет беспристрастным судьей его поступков. С той и другой точки зрения он доволен самим собой, душа его преисполнена радости, спокойствия и доверчивости. Совершенная любовь и согласие господствуют между ним и остальными людьми; он смотрит на них с удовольствием и доверием, уверенный в том, что достоин их расположения. Из всех этих сложных чувствований вытекает сознание о достоинстве собственного поступка и праве на вознаграждение.