49

Сегодня я был поставлен перед необходимостью принять решение, которое, вероятно, ознаменует мое прощание с Эвмесвилем. Вместе с завтраком Чанг принес мне служебный план и в нем приказ Домо: в одиннадцать часов явиться к нему «не в служебной форме».

Я был еще в утреннем халате и, пока китаец приводил в порядок мои вещи, погрузился в размышления. Этот приказ мог означать неприятности: возможно, были подслушаны разговоры, в которых Далин похвалялся передо мной своими нигилистическими подвигами. Или они обнаружили мой тайник в верховьях Суса? Первое я попытаюсь представить как недоразумение, второе — как мое хобби. По службе мне не в чем себя упрекнуть: минувшей ночью я, как всегда, обслуживал гостей, и Кондор попрощался со мной вполне благосклонно… Стало быть, я мог не опасаться серьезных обвинений; кроме того, в таких случаях не вызывают, а задерживают.

Домо принял меня, сидя за письменным столом; он, очевидно, был очень занят, но, как всегда, внимателен. Случилось так, что этим утром я распознал в зеркале свой реальный образ. Домо пристально посмотрел на меня, словно собирался сообщить приятное известие, — — — его лицо я за много ночей успел хорошо изучить.

— Венатор, вы знаете, что мы ценим вас — как здесь, наверху, по службе, так и в качестве историка. Вы не привносите в историю ничего лишнего. Кондор не просто так предоставил в ваше распоряжение Большой луминар. Это предполагает не только признание ваших профессиональных качеств, но и доверие к вам.

Потом он перешел к делу:

— Кондор решился устроить Большую охоту, которая через пустыню должна привести нас в леса. Сейчас я занят составлением подготовительных приказов; вскоре мы отправимся в путь. Помимо егерей и обычного сопровождающего персонала я хотел бы взять и небольшой штаб ученых; среди прочих я подумал о Роснере как зоологе и о вас как историке. «Ослов и ученых в середину»[480] — вы эту цитату знаете. Но шутки в сторону — — — мы видим в вас нашего Ксенофонта[481]; то есть, конечно, — если вы примите предложение.

Он, вероятно, хотел еще что-то добавить, но ограничился намеком:

— В исходе этого проекта я не уверен; ситуация может выйти из-под контроля.

Это был камешек в огород Аттилы. Домо подумал о зоологе и историке: значит, он хочет держать охоту как в естественных, так и в человечных границах, какие бы ни возникли угрозы. А то, что он собирается лично участвовать в охоте, хотя здесь его некому заменить, только подтверждает такой вывод.

Домо повернулся, чтобы взять фонофор и вызвать очередного докладчика; я теперь видел его голову в профиль. Короткая борода немного заостряет и удлиняет подбородок; похоже, что рог у него начинается здесь — а не на лбу, как у Аттилы. Борода его сейчас отсвечивала мшистой зеленью, поскольку того требовали красные камни Замковой горы. Жизнь — это череда оптических обманов, однако такой цвет был Домо к лицу; если кто-то из нас и выйдет невредимым из опасного предприятия, так именно он — — — уж он-то не станет целиком полагаться на богов.

Он дал мне время на размышления; я взял эту отсрочку по тактическим соображениям, хотя решение принял тотчас. Здесь открывается один из двух путей, выводящих из города — пусть всего лишь в промежуточное пространство, в некое преддверие. Я буду держаться не за Домо, которому скорее предназначены катакомбы, а за Аттилу. Тот, как сват, пролагает пути для Кондора.

Виго был единственным, с кем я мог посоветоваться, прежде чем дать согласие. Я взял на касбе увольнение и вечером навестил Виго в его саду. Он тотчас понял, что речь идет о чем-то большем, нежели экспедиция. Правда, любая охота имеет калидонскую подоплеку[482].

В оценке сложившейся ситуации Виго исходил из исторических принципов. «Конечная цель политической воли — Левиафан. Эта цель в большей или меньшей степени уже многократно достигалась; в поздние эпохи — скажем, при римских цезарях или во Всемирном государстве — непременно вследствие совершенствования техники. Два пика: один вырастал из персональной, другой — из общественной воли. Здесь — бог-цезарь, там — homo magnus[483], то есть титан; один связан со зверем, другой — с плутонической силой. Это нашло отражение и в символах: здесь — орел и лев, там — краски и рабочие инструменты.

Всемирное государство распалось на части, как и предрекал Бутфо. Остались империи диадохов и эпигонские города-государства. Девятнадцатое христианское столетие выбрало своим девизом идею перманентного и к тому же еще качественного роста, в XX столетии homo faber[484], казалось, эту идею осуществил. Но потом прогресс привел к новым разногласиям, которые можно приблизительно обозначить как разногласия между экономистами и экологами. Первые мыслили еще в категориях истории мирового человеческого сообщества, вторые — в категориях истории планеты Земля; первые думали о разделении сфер власти, вторые — об управлении; возникли конфликты между представлением об окружающей среде как объекте и восприятием окружающей среды как части единого мира; а кроме того, распространялись предчувствия гибели мира, повторяющиеся каждый раз на рубеже двух тысячелетий.

Максимальная концентрация власти тоже падает на последние времена. В нашем случае она по необходимости связана с развитием техники. Опять же выражаясь очень приблизительно, то есть в рамках классической науки, можно сказать, что, с одной стороны, наращивали свое вооружение биологи, а с другой — физики. Первые стремились подчинить себе органический растр, вторые — материальный; первые рвались к генам, вторые — к атому. Обе стороны вели подкоп не только под исторические фундаменты, но и под фундаменты человечности, и одних такой путь привел в лес, других же — в подземный мир.

Сомневались уже во всем, но только не в науке. Наука была единственным, что процветало неизменно и в планетарном масштабе: она сожрала даже государство. Ей удалось то, что прежде смогли осуществить только великие титаны, которые предшествовали богам, более того, породили их[485]. Чтобы постичь эти цели, скрытые от нее самой, наука должна была приблизиться к некоей границе, по-новому ответить на вызов смерти и жизни».

Виго еще добавил: «Мартин, я никогда не сомневался, что вы предпочтете лес. Но я также понимаю, что вы рассматриваете его лишь как переход — — — для вас он не конечная цель, как для Аттилы, и не фикция, как для Домо. Но что такое фикции? В любом из наших великих переломов осуществляет себя чья-то мечта. Вы, как историк, это знаете. Мы терпим крушение не из-за наших мечтаний, а потому, что мечты наши были недостаточно прочными».