СУЩЕСТВУЕТ ЛИ ГЛУБОКОЕ МЫШЛЕНИЕ?

СУЩЕСТВУЕТ ЛИ ГЛУБОКОЕ МЫШЛЕНИЕ?

Далеко за пальмами было море, беспокойное и жестокое; оно никогда не было тихим, но всегда бурным, с волнами и сильными течениями. В полной тишине его рев можно было услышать на далеком расстоянии от берега; в его глухом рокоте слышались предостережения и угрозы. Но здесь, среди пальм, были глубокие тени, и пребывала тишина. Была полная луна и почти так же светло, как днем, но без жары и зноя; а свет, падавший на покачивающиеся пальмы, был нежен и прекрасен. Красота шла не только от лунного света на пальмах, но также и от теней, от круглых стволов, от сверкающих вод и щедрой земли. Земля, небо, шагающий путник, квакающие лягушки, дальние свистки поезда — все это составляло одно целое, которое нельзя измерить умом.

Ум — удивительный инструмент; нет ни одной машины, созданной рукой человека, которая была бы настолько тонкой и сложной, обладала бы такими неограниченными возможностями. Мы осознаем только поверхностные слои ума, — если вообще их осознаем, — и удовлетворяемся тем, что живем и пребываем на его внешней поверхности. Мы считаем мышление деятельностью ума: например, мышление генерала, который планирует всеобщее уничтожение, мышление хитроумного политического деятеля, эрудированного профессора или плотника. Но бывает ли мышление глубоким? Не является ли любой вид мышления поверхностной деятельностью ума? Глубок ли ум, когда он мыслит? Может ли ум, который составлен, который является результатом времени, памяти, опыта, — осознать то, что находится за его пределами? Ум всегда жаждет, ищет нечто, пребывающее вне сферы его деятельности, сконцентрированной вокруг центра, «я». Но центр, из которого он производит поиски, всегда остается тем же самым.

Ум — это не просто внешняя, поверхностная деятельность, в нем — скрытое движение многих столетий. Эти воздействия модифицируют и контролируют внешнюю деятельность ума, так что в нем развивается собственный конфликт двойственности. Не существует полного, целостного ума, он раздроблен на множество частей, каждая из которых находится в противоречии с остальными. Стремление ума интегрировать, координировать свою деятельность наталкивается на антагонизм среди большого числа отдельных его частей. Ум, составленный мыслью, знанием, опытом как целое, по-прежнему остается продуктом времени и скорби; собранный воедино, он по-прежнему остается результатом обстоятельств.

Мы неверно подходим к этой проблеме интеграции. Часть никогда не может стать целым. Целое никогда нельзя осуществить, идя от части, но мы этого не понимаем. То, что мы видим, — это расширяющееся частное, стремящееся вобрать в себя множество частей; но собирание вместе многих частей не становится интеграцией, и даже гармония, устанавливаемая между различными частями, не имеет серьезного значения. И гармония, и интеграция ума, которые стремятся создать человеческая забота, внимание и правильное образование, некоторое значение, конечно, имеют, но это далеко не то, что необходимо. Высочайшую важность имеет другое, а именно, — дать возможность проявиться неведомому.

Известное никогда не может получить неведомое. Ум неустанно старается жить счастливо в мутной воде созданной им самим целостности, но это не приводит к творческому проявлению неведомого.

Самосовершенствование — это, в сущности, проявление посредственности. Самосовершенствование с помощью добродетели, благодаря отождествлению себя с умственными способностями, с помощью той или иной, позитивной или негативной формы защищенности, — все это замкнутый в себе процесс, каким бы широким он ни казался. Честолюбие питает посредственность, так как честолюбие — это путь осуществления «я» через действие, с помощью группы, благодаря идее. «Я» — это центр всего того, что известно; «я» — это прошлое, которое движется через настоящее к будущему; а всякая деятельность в поле известного создает поверхностность ума. Ум никогда не может быть великим, так как то, что действительно является великим, — неизмеримо. Известное — сравнимо, но всякая его деятельность несет лишь скорбь.