7.4 Шантаж

7.4 Шантаж

Еще один способ заставить противника отказаться от борьбы и взять над ним верх, это шантаж.

Захави даже считает, что шантаж, это врожденное свойство животных, которое можно рассматривать как прием детского поведения.

Он предполагает, что птенцы шантажируют родителей тем, что громко кричат «с намерением привлечь хищников к гнезду». И взрослым птицам приходится их непрерывно кормить, чтобы они замолчали.

Я долго не мог смириться с расхожим мнением, что Сергей Нечаев — отвратительный человек. Разве Бакунин не писал об этом сыне маляра, как о человеке драгоценном, который «и лучше, и чище, и преданнее, и деятельнее, и полезнее нас всех, вместе взятых»?

Разве не говорил Бакунин, что Нечаев чернорабочий, другие белоперчаточники; Нечаев делает, другие болтают; Нечаев есть, других нет?

«Я, — пишет Бакунин про Нечаева, которого в Женеве зовут Бароном, — предпочитаю Барона всем другим и больше люблю, и больше уважаю его, чем других».

В своем «Катехизисе» Нечаев пишет, что у революционера нет другой цели «кроме полнейшего освобождения и счастья народа», что «он каждый день должен быть готов к смерти» и смотрит на себя на капитал, обреченный на трату для торжества революционного дела».

Попросту говоря, революционер, это альтруист в том самом смысле, в каком альтруизм понимает этическая философия.

Александровская, которая дала согласие сотрудничать со следствием в нечаевском деле, говорила, что Нечаев «делом своего общества, по-видимому, весь поглощен; других интересов для него не существует. Излишков себе никаких не позволяет».

«Мне стыдно было сознавать, — писала о Нечаеве Успенская, — что у меня есть личная жизнь, личные интересы. У него же ничего не было — ни семьи, ни личных привязанностей, не своего угла, никакого решительно имущества, хотя бы такого же скудного, как у нас, не было даже своего имени; звали его тогда не Сергеем Геннадиевичем, а Иваном Петровичем».

Но в своем стремлении взять власть над революционными деятелями России Нечаев не стеснялся использовать любые средства.

Иммигранты, судя по всему, ему не очень понравились.

Герцен вообще, кажется, не собирался ехать на революцию в Россию.

«Сколько можно ломать дрова?», — спрашивал он. Французская революция довольно «наказнила статуй, картин, памятников».

И этот человек, которого декабристы разбудили, чтобы он освободил народ, с «тупой грустью и чуть не со стыдом» смотрит в каком-нибудь Париже на «пустую стену, на разбитое изваяние, на выброшенный гроб».

Да, народу нужна свобода, говорит он. Но «нельзя людей освобождать в наружной жизни больше, чем они освобождены внутри».

«Великие перевороты не делаются разнуздыванием дурных страстей, — пишет Герцен для русских и ставит в пример англичан. — Бойцы за свободу в серьезных поднятиях оружия всегда были святы, как воины Кромвеля, — и оттого сильны».

Разве это не похоже на соображения Екатерины Второй, которая тоже знала толк в статуях, картинах и памятниках и говорила, что «весьма дурная политика та, которая исправляет законами то, что должно исправить нравами».

Бакунин рад чужими руками загрести жар в России, а сам переводит Маркса, чтобы прокормить семью.

«Ясно, — пишет он, — что для того, чтобы предать себя полному служению делу, я должен иметь средства для жизни. К тому же у меня жена, дети, которых я не могу обречь на голодную смерть».

И в том, что Нечаев хочет взять инициативу в свои руки, может быть, нет ничего предосудительного. Предосудительно, какими средствами Нечаев добивался власти над новыми и старыми революционерами.

Лопатин, которого характеризуют, как революционера, обладавшего «безупречной репутацией мужественного и честного человека», говорил об «оригинальном отношении Нечаева к чужой собственности». Нечаев имел нехорошую привычку «иногда класть в карман интересные письма, «полезные вещицы», найденные им в отсутствие приятеля на его письменном столе».

Нечаев не постеснялся объяснить Бакунину, для чего ему понадобились эти «интересные письма» и «полезные вещички». Незадолго до этого объяснения Владимир Серебренников — товарищ Нечаева и откровенный негодяй, по словам Бакунина — украл у теоретика русского бунта какие-то письма, которые могли его скомпрометировать.

Нечаев сказал анархисту, что такая у них «система», что они компанию Бакунина считают «как бы врагами» и ставят себе в обязанность «обманывать, компрометировать всех», кто не идет с ними вполне.

«Мы, — сказал Нечаев, — очень благодарны за все, что вы для нас сделали, но так как вы никогда не хотели отдаться нам совсем, мы хотели заручиться против вас на всякий случай. Для этого я считал себя вправе красть ваши письма и считал себя обязанным сеять раздор между вами».

Нечаев, пожалуй, такой же негодяй, как и Серебренников, все время выскальзывает из рук, хоть Бакунин и думал, что «его можно крепко ухватить и крепко держать за какой-нибудь угол», потому что и подлость он делает с благими намерениями.

Александровская писала, будто Нечаев был убежден, что если людей «ставить в безвыходное положение, то у них, невзирая на их организацию и воспитание, непременно выработается отважность в силу крайней в том потребности».