Лекция 3

Лекция 3

Итак, мы имеем бесконечную сферу, центр которой везде, а окружность или окраина — нигде. Выбрав этот образ, я хотел напрячь наше воображение, чтобы попытаться представить эту бесконечную сферу (слово «бесконечная» предполагает, что она очень большая), но мы должны вообразить ее в очень маленьком интервале — в интервале между «я» и «я». Давайте напишем равенство: «я» = «я». Это классическое философское равенство, тождество человека или индивида с самим собой, и мы усилием воображения должны растянуть это тождество, а тождество, вы знаете, не оставляет места, чтобы поместить в этот интервал целый мир. То есть наше понимание Пруста и вообще того, как работают структуры нашей сознательной жизни, все это требует от нас большого усилия, и усилия именно воображения. Потому что логически мы все равно ничего не поймем, а если вообразим — то, может быть, нам откроется путь и для рационального рассуждения. Сейчас я попытаюсь пояснить это равенство, опираясь на сказанное в предыдущих беседах.

Помните, Данте совершает путешествие, нисходя вниз по кратеру, и этим нисхождением он проходит разные круги, а потом в какой-то из моментов, в точке, где сошлись все тяжести, Данте и Вергилий, уцепившись за шерсть Люцифера, начинают подъем, но при этом Вергилий предупреждает Данте, что они, начиная подъем, перевернулись. И, перевернувшись, они совершают странный подъем по странной кривой (некоторые математики пытались истолковать ее в терминах мнимых геометрических поверхностей) и оказываются в той же точке, откуда начали его, но головой вниз — и над ними другое небо.

Теперь представьте себе, что «я» (левая сторона равенства, о котором я говорил) в некоторой точке начинает движение вглубь и завершает его там же — только это уже вторая, правая половина равенства. И это — другое «я», если над головой другое небо. Конечно, пока это только образ. Но постепенно, растягивая равенство «я» = «я», мы кое-что увидим и сможем нашими простыми мозгами понять то, что пытался понять своими собственными простыми мозгами Пруст. Слово «простое» я употребляю здесь не прямо. У Пруста есть много странных рассуждений, которые, как по концентрическому кругу, все время сходятся к одной теме, к одной и той же проблеме. Эту тему я условно назову, проблемой равноденствия или проблемой нулевой точки, где уравнены многие вещи, которые в нашем обычном психологическом рассуждении мы не уравниваем, мы видим их различными. Так вот в той точке уравнены и умы (и поэтому я сказал «простыми мозгами»).

Я говорил вам, что в рекламе мыла можно сделать такие же открытия, как и в «Мыслях» Паскаля. Уже здесь мы начинаем видеть действие прустовской проблемы некой точки равноденствия. Предметы равны — в данном случае мыло равно великой книге Паскаля. Нырнув в рекламу мыла, можно вынырнуть на правой стороне равенства со столь же значительной мыслью или со столь же значительным открытием, как и нырнув в «Мысли» Паскаля. А ведь в нашей культурной иерархии и классификациях мы ставим рекламу мыла ниже «Мыслей» Паскаля. Чтобы быть умными, мы предпочитаем читать «Мысли», а не рекламу мыла. Пруст же говорит, что «Мысли» Паскаля мало для нас значат, если, читая их, мы не встречаемся с поднявшимся из глубин этой книги нашим же собственным предшествующим переживанием. Если вся сила понимания нового и открытия новой истины или нового мира состоит в моей встрече со мною самим, с моей способностью увидеть и разобраться в той части меня самого, которая была мною когда-то ангажирована, заложена, и если я вложил это в рекламу мыла или во вкус пирожного «мадлен», то реклама мыла или пирожное «мадлен» по своему качеству открытия психологических законов равны, если не более значительны для меня, чем чтение книги Паскаля.

Давайте закрепим то, о чем мы уже говорили. Представьте себе сферу, на которой помещены две буквы: «я» = «я». Мы знаем, что существует связь (я приводил образ путешествия Данте) между «я» = «я»: скажем, «я»-Пруст и другое «я», которое заложено в пирожном «мадлен» или в рекламе мыла, очень близки друг другу. Вот я здесь, и держу в руках пирожное «мадлен», и слышу его шепот. Отсюда берут начало все темы, которые потом будут развертываться на тысячах страниц романа Пруста. В том числе и тема вещей, пленяющих наши души: наша душа кусочками улеглась, расположилась, пленилась внутри каких-то вещей. И в этом смысле мир населен кентаврами или кентаврическими созданиями — смесями души с какими-то инородными ей телами. Мы не кентавры только потому, что в нас человеческая душа соединена с человеческим телом; а кентавром мы называем все то, в чем предполагаем душу, но соединенную, скажем, с задницей быка или лошади, или соединенную с деревом — лес душ. Все это будет происходить с пирожным и с его шепотом — нужно только остановиться и услышать; и Пруст несколько раз останавливается, и только с очередной попытки, наконец, слышит, что говорит ему плененная в пирожном душа, то, с чем он воссоединился. Причем Пруст говорит, что такая встреча может и не случиться. Я могу пройти мимо деревьев, в которых заложена моя душа, могу съесть тысячу пирожных — и все впустую, моя встреча не состоится. Во многом это зависит от случайности. Если встреча не случится, то вещи навсегда мертвы для меня. То есть моя душа (а она состоит из частей, которые уложены в вещи) навсегда будет мертва для меня по моей вине.

Обратите внимание — это тоже сквозная тема всей психологии и философии — тема оживления мертвых. (XX век часто век глупых сенсаций, в том числе и в русской, не слишком грамотной, культуре. Между тем тема оживления мертвых всегда существовала в философской, психологической и мистической традиции. В начале XX века она дошла и до русского сознания через философа Федорова, написавшего книгу «Философия общего дела», где общим делом каждого из нас он объявлял воскрешение мертвых. Однако Федоров понимал это в буквальном смысле.) Так вот, если мы не совершили какие-то акты, то что-то мертво, продолжает быть мертвым. И продолжая быть мертвым, оно говорит нам словами Пруста следующее:

Я считал весьма разумным древнее кельтское верование, что души тех, которых мы потеряли, пленены в каком-то более низком существе (низком создании) — в животном, растении, в неодушевленных вещах и потеряны для нас до тех пор (до того дня), который для многих никогда не наступает, когда мы проходя мимо дерева вступаем во владение тем объектом., тюрьмой для которого было это дерево. И тогда эти вещи вздрагивают, к нам взывают, и как только мы их узнаем, сразу же колдовство прекращается, и, освобожденные нами, они победили смерть и возвращаются жить с нами. И то же самое относится к нашему прошлому (I, 44–45).

Далее идут уже знакомые вам рассуждения; правда, «знакомые» — не значит еще «понятные», и к этой теме прошлого мы снова будем возвращаться. Пока же, намечая эту тему, я скажу, что это — точка остановки. Ведь вся психологическая жизнь протекает путем зацепления одних явлений на другие. Мы посмотрели на дерево, потом посмотрели на что-то другое, наши практические цели (а мы всегда смотрим на что-то с какой-то целью) увязывают вместе разные предметы, и эти реальные предметы в рамках цели нашего движения выступают как знаки, которые умирают тогда, когда цели достигнуты. Скажем, мы воспользовались деревом как ориентиром, и пошли куда-то. Мы увидели дерево для того, чтобы ориентироваться. Но увидели ли мы дерево? Прустовская психология предполагает, что увидеть дерево означает выпасть из процесса психической жизни, где все связано как цель и средство, где вещи используются как знаки, обозначающие что-то другое, и нужно выпасть, остановиться, впереться в это дерево. Но место вокруг — занято: вокруг такие же деревья, кустарники… И поэтому я говорил, что действительный путь путешествия души идет вглубь, он туннелей. На этой сфере, — если мы остановились в какой-то точке, — мы никуда не можем двинуться, кроме как вглубь. Перевернувшись — нырнуть в себя. Значит, это точка остановки. Постепенно я буду показывать ее свойства, которые фактически являются некоторым законом нашей психики (аналогичную вещь можно показать, например, у совершенно не связанного с Прустом писателя — у Фолкнера). В этой точке ныряния или равноденствия, повторяю, не существует культурной иерархии. И еще: важным свойством этой точки является то, что для остановки в ней у нас очень мало времени, и наше дело растянуть этот минимальный интервал, в который мелькнул проблеск вещи — дерева, пирожного «мадлен», рекламы мыла или «Мыслей» Паскаля.

К тому, о чем я сейчас рассуждаю, имеет отношение и одна забавная ошибка, которая произошла у Пруста, — очень достопримечательное неточное цитирование. Обычно Пруст цитировал стихи и прозу по памяти. Как у литератора, который сначала был снобом в литературе, он знал все детали, у него была память профессионала. Он ошибался редко, когда спешил. Но ведь он писал «В поисках утраченного времени» наперегонки со смертью, выполняя растиньяковский закон: maintenant entre nous. Итак, цитируя Евангелие от Иоанна, Пруст делает достопримечательную ошибку. Представьте себе ситуацию: на какое-то мгновение я услышал шепот пирожного «мадлен», но ведь пирожное я могу съесть, то есть скорость наших действий, скорость жизни и сцеплений наших психических реакций такова, что она может оставить лишь минимальное время, чтобы я вслушался в то, что мне сказано, или в то, что мне явилось. Имея в виду как раз такую ситуацию и описывая ее, Пруст в маленькой главке «О методе» своего романа «Против Сент-Бёва» (роман не был опубликован при жизни и представляет собою нечто вроде критико-литературного трактата: Пруст замыслил его как опровержение критической теории известного литературного критика Сент-Бёва) описывает тот факт, что действительно истинное и ценное дано нам лишь на какие-то считанные мгновения или на минимальный интервал. Этот интервал, как я сказал, записан в равенстве «я» = «я». А внутри — если мы остановились, смогли и успели его раздвинуть — целый мир. И вот, имея в виду образ раздвигания того, что оставило нам минимальный зазор, — еще секунда и этот зазор закроется, мир потечет дальше, — Пруст говорит, цитируя Евангелие: Работайте, пока свет с вами. То есть: пока еще есть проблеск света — работайте. Пруст оговорился из-за того, что был обуреваем темой внутреннего труда, без которого мертвы мы и мертв мир. И поэтому он ошибся. Он наложил собственную тему на правду Евангелия и процитировал неправильно. В Евангелии сказано не «работайте», а «ходите»: «Тогда Иисус сказал им: еще на малое время свет есть с вами; ходите, пока есть свет, чтобы не объяла вас тьма, а ходящий во тьме не знает, куда идет; Доколе свет с вами, веруйте в свет, да будете сынами света». Основы нашей жизни очень устойчивы, если мы ее проживаем. Иначе говоря, если мы осмелимся жить, то проживем так, как жили другие две тысячи или три тысячи лет тому назад (если нам повезет, конечно). Работайте, пока свет с вами.

Напомню вам еще один фантастический образ из XXVI песни «Ада», когда Данте встречается с Одиссеем, представшим ему в столбе пламени. Закрученный, движущийся столб пламени (пламя ведь не может быть неподвижным), и из этого столба пламени — человеческий голос. По просьбе Вергилия Одиссей рассказывает Данте историю своего последнего путешествия.

Так вот, Одиссей (по древним представлениям и согласно пониманию Данте) тоже «ныряльщик». Он всегда нырял так, чтобы вынырнуть и увидеть дальний горизонт, посмотреть, заглянуть за горизонт, дальше, и он не мог остановиться. Естественно, что у него могло быть только последнее путешествие. И Одиссей, то есть сам Данте, рассказывая самому себе это последнее путешествие, пользуется очень интересными словами. Помните, я обещал вам говорить о психологии чисто музыкально или стилистически, а не учено, и поэтому сейчас я хочу, чтобы вы настроились на то, чтобы почувствовать в музыкальном смысле неслучайность явлений мысли в их словесном выражении. Потому что люди выбирают не случайный словарь. Я немного отклонюсь от темы, но, может быть, именно такие отклонения для нас всего важнее и интереснее. Смотрите, я говорил вам об углублении в кратер, который ведет в Ад, Чистилище, а потом вдруг в Рай переворотом после какой-то точки. В этом описании среди прочих слов у Данте обязательно фигурирует слово «полет». Полет на теле чудовища, которое является воплощением обмана. Но полет — это уже опознанный обман. Данте летит на крыльях опознанного обмана с предельной скоростью (опять идея скорости). И у Пруста в описаниях явлений сознательной жизни вы почти на каждой странице увидите слово «скорость». Он пользуется такими метафорами и сравнениями, чтобы самому себе пояснить, чтобы увидеть то, о чем он говорит. А говорит он о психологии, о законах нашей сознательной жизни. Итак — полет. При этом полет обязательно замкнут на какое-то божество. Вы знаете, что проводником Данте по Аду и по Чистилищу был поэт Вергилий. То есть проводником является идея артистического труда как необходимого элемента нашей способности вообще что-либо понять и увидеть. Элемент артистического труда рассматривается здесь как элемент нашей жизни, как элемент воспроизводства нами себя как живых.

Сначала Данте сопровождаем Вергилием, а на последней части пути им руководит дама — Беатриче, богиня. И сейчас, помня о том, что мы должны настроиться на точность, я замкну свое рассуждение, цитируя совершенно, казалось бы, не относящегося к этому делу поэта XX века — Блока. У него тоже есть устойчивый образ полета. Правда, это обставлено кабацкой символикой, символикой потери себя в бездне стихии. Однако это не имеет значения. Важно, что у Блока присутствует этот образ полета. Значит, есть сфера, на которой стоят «я» = «я», и движение вглубь, или полет, чтобы воссоединиться — по какой-то параболе, по какой-то дуге — с самим собой через пирожное «мадлен», через какое-то другое воспоминание, через некоторый акт понимания. Теперь послушайте, как звучит строка, где Блок, без всякого рассудочного намерения, высказал именно это, не случайно выбрав определенные слова: «Пусть разрушается тело…» А мы знаем, что все, о чем мы говорим, связано с разрушением тела, потому что если уж ты свою душу всаживаешь в дерево или пирожное, то, конечно, при этом тело твое разрушается.

Пусть разрушается тело — душа пролетит над пустыней,

Будешь навеки печален и юн, обрученный с богиней.

Обратите внимание: «Пусть разрушается тело, душа пролетит над пустыней». И, конечно, над пустыней она должна пролететь с большой скоростью — хотя бы потому, что в пустыне нет ориентиров и скорость неминуемо велика. И дальше: «Будешь вечно печален и юн, обрученный с богиней». Это есть точное выражение некоторой особенности нашей мыслительной психологической работы, когда мы ее проделываем, находясь в той точке, о которой я говорил, — где мы должны втиснуться в минимальный интервал, как бы раздвинуть его плечами своего усилия, и что-то откроется. Перед этим мы уже ввели закон, относящийся к свойствам этой точки. Он гласит следующее: чтобь; узнать то, что в глубине — а то, что мы узнаем, всегда в глубине, — безразлично, с какой точки начинать; если мы начнем работать, то наша работа по каким-то концентрическим кругам приведет нас в определенное место, откуда бы мы ни начинали. Начинаем ли мы с рекламы мыла или с «Мыслей» Паскаля, Нет высокого и низкого, любой предмет хорош.

В прошлый раз я затронул тему взгляда. Мы всегда перед лицом кого-то — не перед вещами, а перед Лицом. Ведь когда Пруст говорит о том, что он верит в древнее кельтское предание о душах в деревьях, в животных, в растениях, он говорит о своем стоянии перед растениями, животными, камнями, как о стоянии перед лицом, которое его видит. То, что меня видит, чего-то от меня ожидает. Такого рода видение на философском языке называется предназначением. Или верой. Дальше я скажу о свойствах такого предназначения, без понимания которых мы не сможем расшифровать и действительно прочитать Пруста.

И все это — подчеркиваю еще раз — при условии, что ты потратился, что ты ангажировал себя и не был тем, о ком Данте говорит как о вообще не живших. Сейчас в одной забавной цитате из Пруста вы вновь вдруг увидите тему тех, о которых — «взгляни — и мимо». Итак, напомним себе условие, что нужно было вложиться, затратиться, ангажироваться и что та парабола или дуга, которая замыкает «я» на левой стороне с «я» на правой стороне, есть как бы параболический или дугообразный колодец страдания, мы по нему соединяемся с самими собой, то есть с истиной. С тем, что есть и было на самом деле. Напомню вам «Беглянку», одну из самых насыщенных и драматических частей, где все стоит на месте, ничего не происходит, но мы ощущаем драму прустовской эпопеи. Так вот, она начинается так: О, насколько дальше идет страдание в психологии, чем наука психология (III,419). Очень весомые слова. Повторяю: насколько дальше и больше страдание позволяет нам понимать психологию, чем наука психология. А теперь вернемся назад. Я напомнил вам, что парабола или дуга, соединяющая путь, начавшийся в точке и вернувшийся как бы к ней же, но объединяющий в итоге две разные стороны уравнения «я» = «я», в действительности и есть путь по колодцу страданий, и это есть путь понимания. Теперь я сформулирую другое правило или аксиому, касающуюся той точки, в которой все начинается. Все, что происходило, или все, что случалось, происходило и случалось достаточно долго. Простите меня за такой неуклюжий язык, но у нас есть тот язык, который есть, другого языка у нас нет. Это максимально экономный язык философии. Значит, все, что происходило, что случалось, даже когда нам казалось, что это какие-то мгновения, случалось достаточно долго. Достаточно долго для того, чтобы уже замкнулся, зацепился целый мир. Пруст очень часто говорит: уже настолько одно с другим переплелось, что безразлично, с какой точки начинать движение. Все настолько переплелось и настолько я уже уложил себя в разные точки (в разные события, в разные вещи), что все вокруг меня уже как бы насыщено мной, и, чтобы воссоединиться со мною самим или воссоединиться с истиной, безразлично, с чего начинать, потому что все уже переплелось. Здесь нам ясно одно: поскольку интервал минимален и свет мерцает на какой-то минимальный срок, он скоро исчезнет, но пока он есть — работайте. Это Евангелие от Пруста (если не будет богохульством так выразиться). Работай, ведь материал для этой работы у тебя есть — уже все переплелось. Сколько б мало ни было, для того, чтобы все переплелось — уже достаточно долго.

В связи с этим правилом или аксиомой — всегда, в любой момент уже достаточно долго — пометьте себе слово «скорость», которое Пруст навязчиво повторяет. Пруст как бы предполагает, что мир в любой минимальный момент с огромной скоростью закручивается вокруг нас, и эту скорость мы не видим только в силу неподвижности нашего взгляда. Мы переводим глаза, а в действительности макроскопический момент перевода нашего глаза обладает мерой, совпадающей со мною, с моими возможностями измерения. Но может быть в этот момент мир завертелся с несопоставимо большой скоростью и подставил под мой взгляд те предметы, которые я увидел, и мне казалось, что это я их увидел, переводя свой взгляд с сидящей слева от меня дамы на молодого человека, сидящего немножко правее, а в действительности — я увидел именно так, потому что мир с чудовищной скоростью совершил движение и подставил себя в виде точки, в которой мы должны остановиться и в которой что-то должно начаться. Причем выбор и возможности свободы в этой точке не очень большие. Есть какие-то наложенные на нас ограничения. Эти ограничения я буду называть далее топологическими и буду постепенно прояснять смысл этих топологических ограничений, выявлять свойства топологической психологии.

Говоря о свойствах этой точки, я буду пояснять вам, что не случайно пользуюсь этим языком, потому что только этим языком можно высказать серьезность самой проблемы, указать на близость ее к нашим повседневным переживаниям и делам. И эту близость вы увидите. Итак, мы попадаем в поле какого-то взгляда, который нас приковывает. Под этим взглядом мы ужимаемся в точку. И наше обычное время, и все пространство, которое мы занимаем, — а мы занимаем его нашими связями, нашим положением в обществе, в социальной и культурной иерархии, мы занимаем пространство во времени нашего прошлого, нашего происхождения, в том времени и в том происхождении, которое мы помним и которое находится на линии нашего сознательного взгляда, — все это внешнее, фактическое ужимается, исчезает, редуцируется. Взгляд нас остановил, взгляд невидимого. Невидимое смотрит на нас. Не случайно древние в образах, которые они вырабатывали и которые выражали сами основы организации сознательной жизни человека, фиксировали запреты на выражение невидимого, святого, божественного или иллюстрировали это ликом медузы — самое страшное, что можно увидеть. Но мы-то договорились, что не будем испытывать страха. Если будем бояться, то не узнаем ничего. Вспомните античные изображения. Они имеют самое прямое отношение к законам того, как работает наше сознание. И знаем мы об этом или не знаем, мы от этих законов не уйдем. Лучше их знать. Я хочу привести цитату из последней части третьего тома романа Пруста:

Я ощутил запах бензина. Некоторым деликатным созданиям может показаться достойным сожаления, тем деликатным созданиям, которые всегда являются материалистами, и которым бензин портит сельскую местность, и достойным сожаления покажется это некоторым мыслителям, которые по-своему, тоже веря в факты, являются материалистами, воображая себе, что человек был бы счастливее, способен был бы к более высокой поэзии, если бы его глазам было дано большее число цветов, если бы его ноздрям было доступно больше хороших запахов…а мне бензин этот позволял населить запах, отвратительный запах бензина, цветами, садами родного Комбре… (III,892)

Помните, я говорил о точке равноденствия. Так вот, эстетическое качество предмета не имеет никакого значения для открытия красоты. Это глубокое убеждение Пруста. И только дураки думают, что открытие красоты зависит от количества красивых предметов, которые даны человеку. Пруст называет это joies artistiques — «артистическими радостями». Он пишет, что очень часто встречал людей, которые ходят на концерт не один раз, а десять раз, и каждый раз восклицают: как прекрасно; которые, начав, не могут перестать аплодировать. Казалось бы, это чисто иронический необязательный пассаж. Но здесь Пруст имеет в виду фундаментальную вещь, что количество не имеет никакого значения. Ранее мы убедились, что и качество в той точке, где мы стоим, если остановились, не имеет значения. Это может быть мыло, может быть бензин. Если я остановился и под этим взглядом, который говорит мне о моем предназначении, начал двигаться, то эта точка — hie et nunc — она здесь и теперь, она закрывает нам прошлое, на которое мы могли бы опереться (я говорил вам, что на прошлом нельзя лечь спать), закрывает нам будущее, говоря нам: нет, сейчас, на завтра переложить нельзя. Это — свойства этой точки, это закон. И сколько я увижу цветков, не имеет значения. Одного цветка достаточно. Более того, это может быть даже не цветок, это может быть бензин. И еще: нечего выпендриваться и в ладошки хлопать, и запихивать себе в глотку то, что Пруст называет «артистическими радостями». Нечего непрерывно ходить на концерты, одного концерта достаточно. Остановитесь, двиньтесь вглубь — таков закон этой точки. Вот на концерте промелькнула музыкальная нота — так же как в Евангелии сказано: пока есть свет, — она только что прозвучала. Что нужно делать? — Не требовать, чтоб был еще свет (чтобы был еще концерт, чтобы я десятый раз пошел на этот спектакль). Остановись. Вгрызись, двинься вглубь по тому внутреннему колодцу, который где-то, через какие-то глубины соединяет тебя с самим собой и который есть колодец страдания. То есть реального события или реального переживания. Поэтому, кстати, Пруст считал, что дружеские разговоры даже с самыми умными людьми или не имеют никакого значения, или имеют минимальное значение для нашего развития, для узнавания чего-то, для нашего очеловечивания, по сравнению с любовью к самой ничтожной женщине. Если ты поставил на карту, если ты мог погибнуть — тогда это более существенно, чем светское общение с лучшими мыслителями или писателями твоего времени. Пруст вообще считал беседы с великими людьми своего времени потерянным временем. Такая вот парадоксальная вещь. Но в действительности — это просто последовательность человека, понявшего, как мы устроены.

Более того, в этой точке мы уже видим кое-что из того, что сами переживаем и знаем, иногда не зная. Мы ведь тоже ходим на концерты, аплодируем, хотим видеть цветы и так далее. И попадаем под этот взгляд, который уничтожает вокруг меня пространство и время, в том числе пространство социальное, то есть мое положение, мои связи, мое место в социальной иерархии. Для этой точки совершенно неважно, великий ли ты артист, или ты прачка, богатый ты или бедный. Сейчас я процитирую очень интересное рассуждение Пруста и даже покажу, каким образом оно может относиться к нам, грузинам, с нашей собственной историей. Я снова возвращаюсь к точке, где не имеет никакого значения, король ты или нищий:

Никакие социальные преимущества, никакая разница социального и культурного положения, точно так же как никакие средства цивилизации (техника цивилизации) не имеют никакого значения в том смысле, что ничто не может освободить тебя от необходимости страдать, чувствовать, любить, воображать.

И мыслить в ситуации неустойчивого равновесия. То есть мыслить в ситуации, где решается твоя жизнь:

…с риском собственного тела и собственной души, потому что в каждом случае это рукопашная схватка (III,504).

Пометим здесь один из законов точки, о которой я говорил, — все врукопашную. Остальное сведено, элиминировано, как не имеющее значения. Король ты или нищий, но ты пробежишь этот цикл: что-то узнать ты сможешь, только заплатив за узнанное ценой воображения и страдания. Ты не можешь нажать кнопку так, чтобы открылась дверь и на подносе тебе принесли знание. У тебя есть кнопка, у тебя есть стол, у тебя есть слуга, который отзовется на этот звонок и откроет дверь. Но он не принесет никакого знания, потому что этого знания на подносе не существует. Более того, Пруст говорит, что все эти социальные различия являются лишь инертной материей, поддающейся преобразованиям, и они лишь отодвигают момент (а мы — в этом моменте), отодвигают точку, в которой неизбежно схватиться врукопашную. Пруст пишет по этому поводу так:

…лишь отдаляют неизбежность рукопашной схватки с противоположной и несгибаемой волей Альбертины, что бы ты ни положил на весы этого момента (ibid.).

Все чудовищные тяжести, тяжести познания, тяжести богатства, тяжести культуры, тяжести знания — они все приравнены к нулю. Это точка равноденствия. И я опять вынужден цитировать Данте: но я в той точке сделал поворот, «где сходится всех тяжестей поток». — Вот что значит эта точка. Все уравнено, точка равноденствия. Уравнено не в том смысле, что там ничего нет, наоборот, все тяжести сошлись, — но все равно рукопашная, и в ней решится. Рукопашная с Альбертиной. И дело здесь не только в Альбертине. Дальше Пруст говорит о том, что нет никакой разницы, живешь ли ты в месте, где пользуешься всеми благами цивилизации (у тебя есть телефон, тебя связывает со всеми пунктами железная дорога), или ты живешь в глухой деревне; все, что тебе кажется преимуществом перед бедной девицей, живущей в глухой деревне, — все это в этой точке не имеет никакого значения. Да и на войне, говорит Пруст, самые совершенные орудия уничтожения, являющиеся техническими средствами цивилизации, как это ни парадоксально, но лишь отдаляют момент, когда человек бросается на человека, и тот, у кого сердце сильнее, побеждает. Уверяю вас, что мы находимся не в отличном от этого рассуждения положении. Какая бы ни была атомная бомба и водородная, и все эти прелести, в конце концов, употребив их, мы выходим в ту точку, где человек бросится на человека — в прямом или переносном смысле столкновения воль. И где победит тот, как выражается Пруст, у кого сердце сильнее. Тот возьмет верх.

Значит, весь наш мир как бы уложен внутри малюсенькой точки. Ведь средства уничтожения занимают громадные пространства, и мы невольно мыслим в терминах этих больших явлений — больших машин, танков, которые продвигаются на сотни километров, самолетов, которые продвигаются на тысячи километров, бомб, которые взрываются, уничтожая эти громадные пространства… Но момент, внутри которого наш мир в действительности заключен, — это момент, когда сталкивается воля с волей, или штык со штыком, или просто кулак с кулаком. И действуют — только законы этого мира, хотя внешне они, может быть, выразятся через победу танковых дивизий или чего-то еще. Но все будет решаться в этом месте. И только так. И это неизбежно. Также и в любви, когда придется пробежать этот маленький минимальный зазор между двумя волями, моей и Альбертины, и здесь не бросишь на весы ни свое социальное положение, ни связи, ни деньги, ни культуру, ни знания. И изощренный писатель Пруст, и самый последний уличный проходимец по отношению к Альбертине находятся в этой точке, где все решается из одинакового положения.

Итак, я сказал о правиле уравнивания в точке, о правиле равноденствия или схождения всех тяжестей в точке, в которой мы переворачиваемся и начинаем тот полет, который описан у Данте. В этой точке Пруст уравнивает и величину событий. Он говорит одну забавную фразу, которая повторяется у него в, разных вариантах в разных местах романа. Как и в случае эстетических радостей, когда одного цветка достаточно, величина явлений не имеет значения:

Участие в великих событиях не более сделает человека или писателя великим, и наслаждение десятью цветами не больше позволит понять то, что в действительности можно было понять, наслаждаясь одним (II,756).

Мы же обычно полагаем, что ценность нашей души увеличивается в зависимости от ценности и величины тех событий, которые мы наблюдаем. Мы чувствуем себя великими и большими, когда наблюдаем или описываем великие события (поэт революции тем больше, чем революция больше обычных событий, или поэт эпических событий тем больше, чем эпическое событие больше обычного состояния). Да нет, говорит Пруст, никакие внешние вещи (а это внешние вещи, лежащие в пространстве, которое редуцируется, когда на нас падает взгляд, взывающей к нам, взгляд плененной в вещах души), никакие события этого пространства не способны ни возвеличить нас, ни унизить. Потому что в конце концов все решается там, в этой точке, где мы стоим — и движемся внутрь себя. Никакая сила внешних событий не решит наших проблем, если мы сами не ангажированы в их решение.

Простая аналогия. Вспомните 1917 год. Мы были свидетелями космической катастрофы, распались те связи, которые для нас, грузин, казались неумолимыми и нашими силами не расторжимыми. И что, мы стали лучше? Мы привели к власти бездарное социал-демократическое правительство. Наше, собственное, привели сами. Почему? Да потому, что не мы сами с собой что-то делали, а события делались. Мы считали, что если события большие, то чем катастрофичнее они будут, тем быстрее все разрушится и мы, наконец, сможем жить. Пруст же и философия говорят нам давно: нет, дорогие мои, это не получится. Быть зрителем космических событий или катастроф — не очищает, не возвеличивает и не освобождает человека. Потому что в конечном итоге все будет решаться не космическим масштабом развала, а размером того, что ты сам сделал и на что ты способен. Из этого будет выведен интеграл, и это будет твоя судьба. Поэтому, наверное, не стоит ожидать очередной космической катастрофы, ибо там произойдет то же самое, если в наших душах не произойдет чего-то другого. Все эти простейшие вещи можно увидеть, если вдуматься в то, как вдумывался и проходил дорогу другой человек. Пруст ведь тоже был свидетелем социальных событий — свидетелем дела Дрейфуса, свидетелем первой мировой войны. И глядя на себя и на своих современников, он предавался именно такого рода размышлениям.

Все, что я говорил, относится также и к смерти. Я приведу цитату из непереведенного на русский язык, недописанного и ненапечатанного при жизни романа под названием «Жан Сантёй». Кстати, Пруст не перечитывал свой написанный роман, но многие блестящие куски оттуда вполне достойны фигурировать в Summa (в старом средневековом смысле слова, в смысле произведения, резюмирующего все, суммы твоей работы, твоего труда). «В поисках утраченного времени» — Summa Пруста. Как раньше говорили — summa theologiae. Так вот, в «Жан Сентёй» есть замечательное рассуждение:

Все люди умирают и тем самым (в силу этого) самый великий мал.

Самый великий мал — то есть смерть всех делает малыми, — так говорит обычная философия. А вот что говорит Пруст:

Я же сказал бы, что именно этим (что все люди умирают) он прикасается к бесконечному и к ничто. Мыслью о смерти (мыслью о приходящей смерти, или о наступающей смерти) или перед лицом наступающей смерти в душе, самой темной и самой ограниченной, открывается однажды взгляд на бесконечность[8].

Это еще одно равенство. Еще одно свойство равенства в точке равноденствия — равенство перед смертью. Не в том смысле, что великие умирают так же, как малые, а в том смысле, что самое малое равно великому, потому что перед смертью даже самая тупая и замкнутая душа откроется однажды на бесконечное. Пруст хочет сказать, что мысль о смерти может растянуть этот минимальный интервал, что мы можем его раздвинуть плечами нашего усилия мысли о смерти, и тогда, посредством этой мысли, озаботившись мыслью о смерти, мы открываем мир, скрытый и бесконечный. А он есть бесконечная сфера, центр которой везде, а окружность или окраина нигде, то есть окраина проходит везде, в любой точке. И встав в любой точке — в малой, в большой, в красивой, некрасивой, цветочной, бензинной, — в любой точке, если мы встали на путь внутреннего труда, то по законам этой сферы мы будем забрасываться в центр, где обитает истина. Следовательно, эта точка, о которой мы говорим, является одновременно точкой расширения нашей души. Если мы остановились, если все уравнено и если мы начали работать, то это есть точка, приложение сил к которой может расширить нашу душу. И расширить ее одинаково — у короля и у нищего. Наблюдатель этого расширения души, тот наблюдатель, в поле взгляда которого душа может расширяться (преодолев страх, не побоявшись взглянуть в лицо медузы), обозначен у Пруста очень забавными и простыми словами. По Прусту все зависит от того, есть ли у нас некоторый внутренний и бескорыстный объект. То есть объект, не существующий во внешнем пространстве, — оно редуцировано взглядом, то есть его нельзя фиксировать ни по социальной иерархии положений, ни по экономической иерархии богатства, ни по эстетической иерархии низких и высоких предметов. По Прусту нет такой иерархии, и, следовательно, объект там не фигурирует. Более того, этот объект не имеет никакого практического использования, он внепрактический. В действительности это, конечно, есть метафизический объект. Значит, речь идет о взгляде, в рамках которого или в поле которого разворачивается наше предназначение, и этому взгляду свойственна направленность на некоторый внутренний непрактический и бескорыстный предмет или бескорыстную цель.

Заметьте, нам с вами приходится очень трудно и медленно продвигаться. Потому что, к сожалению, философия имеет свой технический язык, который годится скорее для общения между философами. В действительности же этот язык выражает вещи, которые мы все переживаем, но когда философы, как птички, беседуют друг с другом, то это уже птичий язык. И когда мы возвращаемся к тому, что в нем зашифровано и начинаем переводить это на нормальный язык, то возникают трудности и приходится идти очень медленными кругами.

Я сделаю еще только одну пометку. Только что я употребил термин «метафизическое». Философ Кант, рассуждая о том, что я назвал предназначением и что Пруст тоже называет предназначением, верой, говорил так: человеческое предназначение не исчерпывается и не ограничивается условиями и пределами нашей жизни. Это довольно хитрая фраза. Представьте, что речь идет о моем или вашем назначении. Под назначением мы понимаем назначение в жизни. Но то, что называется назначением, указывает на нечто, что не ограничено условиями и пределами нашей жизни. То есть наше назначение выходит за рамки нашей жизни. Метафизикой мы и будем называть нечто, чему нельзя придать смысл в рамках нашей жизни и ее условий. Например, есть такой термин, или понятие, или качество — «доброта». Вы не можете слову или представлению «доброта» придать смысл в рамках условий и пределов нашей жизни. Потому что если вы должны доброту определить только в рамках условий своей жизни, то она не имеет смысла. Это несомненный факт, который мы находим, если грамотно и последовательно, до конца продумываем то, что содержится в доброте. Если все, что имеет смысл, имеет смысл только в условиях и рамках моей жизни, то быть добрым, воспитанным, вежливым и так далее не имеет никакого смысла. Пруст говорит, что в пределах нашей жизни нет никаких оснований даже для того, чтобы быть просто вежливым. Ведь, поймите, что значит основания? — Это значит, что любой акт жизни мы должны объяснять в терминах целесообразности: для чего, почему, чему он служит. Если же мы обнаруживаем в себе нечто такое, что есть, а мы не можем объяснить, полностью исчерпать смысл этого служением государству, обществу, удовлетворением наших практических потребностей (если полагать смысл только в пределах нашей жизни), то это нечто — бессмысленно. А метафизика переворачивает это и говорит: метафизический элемент существует, метафизикой является все то, что есть и чему в то же время нельзя полностью придать смысл, или смысл чего нельзя исчерпать сведением к пределам и условиям нашей жизни.

Пруст задавал такой вопрос: если, например, артист (художник, актер) — атеист, то какой ему смысл тысячи раз проигрывать и репетировать один и тот же музыкальный отрывок? Действительно, зачем, если все может быть исчерпано в пределах его жизни? Если все исчерпано в пределах жизни, то не имеет никакого смысла бесконечно повторять и добиваться совершенства в отрывке. Точно так же никакой цепью объяснений выгоды нельзя объяснить, почему мы бываем добры. Это невозможно. Никому не удавалось. Пробовали. Пробовали и многочисленные «философские школы» — но не получалось. В заключение я вам прочитаю следующую мысль:

Существует как бы закон возмездия или «око за око, зуб за зуб» в мире морали, который гласит, что те, которые — как ни был блестящ их ум, как бы ни была жива их чувствительность — по лени или по какой-нибудь другой причине не имеют в своей деятельности (своей активности) какого-либо внутреннего и бескорыстного объекта, они все в своих суждениях о жизни оказываются вынужденными к жизни в мире чистой формы (ibid., р.627).

Или привидений — добавляю я, потому что «чистая форма» у Пруста означает именно мир условных фантазмов…