40

40

Как тексты, так и спектакли луминара очень помогают мне при изучении анархии — темы, которая для меня представляет особый интерес и которой я занимаюсь тайком. Я цитирую главных и второстепенных представителей теоретического и прикладного анархизма — начиная с «Пира семи мудрецов»[352] и кончая подрывниками и бомбометателями Парижа и Санкт-Петербурга.

В этой связи — еще одно замечание о луминаре, общего характера. Там, где в спектакле появляются персонажи, они часто обмениваются репликами, гениально вложенными кем-то в их уста. Однако в катакомбах, видимо, есть элита, которая стремится пойти еще дальше. Персонажи должны отвечать по собственному почину! Даже с технической точки зрения это представляется не совсем невозможным: это было бы высшей стадией автоматизма[353]. Существуют ранние разработки чего-то подобного — — — скажем, шахматные автоматы, искусно сделанные голуби и черепахи, Координатное ведомство Гелиополя[354]. Но, видимо, предусматривается большее, а именно — возвращение умерших к жизни. Это затрагивает другие сплетения: привязки к Фаусту, Сведенборгу, Юнг-Штиллингу, Райхенбаху и Хаксли[355] — к снова и снова повторяющимся попыткам снизить значение материи не только метафизически, но и — — — да, здесь-то и начинается проблема.

*

В словах, которые должен усиливать суффикс «-изм», изначально проявляется какая-то особая претензия, волевая тенденция, часто — враждебность. Движение становится интенсивнее за счет субстанции. Это слова для сектантов, для людей, которые читали только одну книгу, для таких, которые «клянутся на своем знамени и бескомпромиссно стоят за правое дело», короче — для разъездных агентов и путешественников по общим местам. Разговор с человеком, который сразу заявляет, что он реалист, скорее всего, очень скоро вызовет у тебя раздражение. Такой человек обычно имеет ограниченное представление о реальности, так же как идеалист — ограниченное представление об идеях, а эгоист — ограниченное представление о «я». Все они наклеивают на свободу ярлык. Так же обстоит дело и с отношением анархиста к анархии.

В любом городе, где объединились тридцать анархистов, уже чувствуется запах пожаров и трупов. Но подобным несчастьям предшествуют непристойные речи. Если же в городе живут тридцать анархов, которые даже незнакомы друг с другом, не случается ничего или почти ничего; атмосфера даже улучшается.

На чем основывается это заблуждение, жертвой которого пало бессчетное число людей и которое будет сохраняться и впредь, до бесконечности? Ведь если я убью отца, я угожу в руки брата. На общество надеяться нечего, как и на государство. Благо заключено в индивиде.

*

Описанием своих встреч в луминаре я мог бы заполнить целую книгу. В ней были бы и повторы. Основная мысль — отношение анарха к анархисту — проста, как бы она ни варьировалась. Кроме того, разница между тем и другим не принципиальная, она — лишь в степенях. Как в каждом человеке — во всех нас — присутствует анарх, так же он прячется и в анархисте, которого можно уподобить лучнику, чья стрела бьет мимо цели.

О каком бы явлении ты ни думал, его истоки нужно искать у греков. Полис в его многообразии: система реторт, в которых уже проводился любой эксперимент. Здесь найдется все — от разрушителей герм[356] и тираноубийц до людей, полностью отрешившихся от мирских распрей. Пример последних — Эпикур с его идеалом основанной на добродетели нечувствительности к боли. Нет никакого вмешательства богов, будто бы наслаждающихся людскими делами как спектаклем; от государства можно в лучшем случае ожидать безопасности — но индивид должен по возможности быть от него свободным.

*

Мне пришлось вскоре отказаться от первоначального намерения сгруппировать интересующих меня персонажей вокруг двух полюсов. Скажем, так: здесь — мечтатели, фантазеры, утописты — — — там — мыслители, проектировщики, систематики; четко разделить тех и других невозможно. Чувства и мысли согласуются между собой; личность и ее дело, государство и общество сплавляются воедино. Волна, неодолимая на пути к берегу, после рассыпается пенными брызгами — как по причине утраты собственной энергии, так и из-за внешнего сопротивления. В общественной жизни действует та же закономерность — вспомним хотя бы расколы в среде анабаптистов или сенсимонистов. И особая осторожность рекомендуется там, где выдвигаются мессианские претензии.

Я заставил луминар сыграть для меня всемирный план Фурье[357]. План был представлен в сюрреалистической постановке — как уже реализовавшийся… Больше не существует ни городов, ни сел. Планета застроена исполинскими высотными зданиями — фаланстерами. Между белыми башнями располагаются принадлежащие им хозяйственные угодья, которые управляются и обрабатываются по принципу общности имущества… Признаюсь: в этом зрелище было что-то величественное, как и грезилось Фурье. По ходу истории возникали различные приближения к его идеалу. Ведь мысленные образы и мечты всегда предшествуют действительности.

Кое-что из того, что тогда казалось утопией, было даже превзойдено: в ту эпоху физиократов[358], когда превыше всего ценилось сельское хозяйство, находились умы, заранее предугадывавшие появление технических миров, которые ведь тоже основываются на мечте. Правда, такие проекты часто походили на дворцы без лестниц; тем не менее некоторые из них позже были осуществлены…

Здесь уже заботятся об окружающей среде: так, благодаря взаимодействию фаланстеров, дело доходит до изменения климата, и притом — в благоприятном смысле. Всюду — словно под стеклянными крышами — поддерживается приятная, гармоничная температура. Морская вода стала теперь пригодной для питья, дикие животные подвергаются одомашниванию. Земля постепенно заселяется даже в пустынях и на полюсах, над которыми создаются световые потоки, излучающие тепло. Численность населения увеличилась на три миллиарда голов, рост человека достигает двух метров, а продолжительность человеческой жизни — ста пятидесяти лет. Разного рода триады играют в этом обществе важную роль: они свидетельствуют о гармоничности духа. Так, все работы делятся на необходимые, полезные и приятные. Общий доход распределяется по трем классам: капитала, труда и таланта[359]. Женщина может жить с супругом, любовником или отцом, а также со всеми тремя одновременно. Так же свободен в своем выборе и мужчина. Воспитание детей вменяется в обязанность бабушкам.

Основная мысль Фурье превосходна: дескать, сотворенный мир оказался неудачным с самого начала. А заблуждение этого философа состоит в том, что он считает мир поддающимся исправлению. Анарх же прежде всего не вправе мыслить прогрессивно. Такое мышление — ошибка анархиста; совершая ее, он выпускает из рук поводья.

На самом деле Фурье тоже не избавился от идеи господства. Одна фаланга управляется унархом, миллион фаланг — дуархом, их целокупность — омниархом.

Фаланстер населяют четыреста семей. Если вспомнить, что происходит здесь, в Эвмесвиле, уже в доме, рассчитанном на две семьи, можно представить себе это хозяйство. Скоро там начнет скверно пахнуть; тогда унарх наведет порядок «железной метлой». Возможно, ему придется даже обратиться за помощью к дуарху…

Фурье нашел одного мецената, который предоставил ему землю и капитал для создания первого фаланстера. Начинание это не заладилось уже с самого начала.

*

Два утеса вздымаются перед анархистом. Первый — утес государства — можно преодолеть, главным образом во время урагана, когда вздымаются высокие волны. Но анархист неминуемо разобьется о второй утес, общество, — как раз о то общество, образ которого ему грезился. Между свержением легитимной власти и легализацией нового правительства всегда бывает короткое интермеццо. Через две недели после того, как процессия под черными знаменами проводила в последний путь Кропоткина, были ликвидированы кронштадтские матросы[360]. Это вовсе не означает, что в промежутке между упомянутыми событиями ничего не происходило, — — — кажется, Мерлино[361], тоже один из разочарованных, верно подметил: «Анархизм есть эксперимент».

Отсюда — и бесконечные раздоры между анархистами, синдикалистами и социалистами всех мастей — — — между Бабёфом и Робеспьером, Марксом и Бакуниным, Сорелем и Жоресом[362], не говоря уже о всех прочих, чьи имена без луминара исчезли бы, как следы на песке.

Читать их труды — несмотря на порой просверкивающие сквозь туман блестящие максимы — все равно что знакомиться с сочинениями Отцов церкви: на протяжении длинных отрезков пути вокруг лишь бесплодная пустыня, часто вызывающая у тебя раздражение. В любом случае, как у Отцов церкви все дороги ведут в Рим, так и здесь — с XIX века христианского летоисчисления — все пути ведут к Гегелю.

Когда я цитировал в луминаре Бакунина[363], возникли другие проблемы. Прежде всего: чем объясняется важная роль jeunesse dor?e[364] во всемирных ссорах анархистов? Среди анархистов не было недостатка в князьях, в выходцах из среды крупной буржуазии и высших военных чинов, в студентах, никогда в жизни не державших в руках молотка.

И как объяснить сочетание в их поступках способности к состраданию и крайней жестокости? Оба качества иногда соединяются в одной личности, иногда, расщепляясь, воплощаются одновременно в двух разных индивидах. Классический пример конфликта между аристократами левой и правой ориентации — встреча Флориана Гайера с его шурином, от руки которого он и погиб[365]. Крестьяне тоже без особого удовольствия взирали на то, что в их восстании участвуют рыцари.

Странствующий Дон-Кихот однажды услышал стенания мальчишки-пастуха, которого хозяин за какую-то провинность привязал к дереву и жестоко избивал. Рыцарь освободил несчастного и принудил обидчика заплатить мальчику все, что ему причиталось. Но едва рыцарь ускакал прочь, как сельчанин снова привязал пастушка к дереву и на сей раз избил до полусмерти. Рыцарь в результате нажил себе сразу двух врагов.

Все снова и снова разыгрывается конфликт не только с отцом, но и с братом. Кажется, от Бакунина я услышал такую историю: как-то раз за обедом его отец вышел из себя, потому что слуга разбил миску или неправильно подал какое-то блюдо. И случилось то, чего дети до дрожи боялись: отец написал записку в ближайший полицейский участок, чтобы виновный получил двадцать розог. Когда отец вышел из комнаты, дети бросились обнимать слугу, хотели поплакать с ним — — — но он их оттолкнул; он не желал иметь с ними ничего общего.

Плохо, когда ты вдруг чувствуешь себя лишним. Такое переживание оставляет шрамы. У Толстого тоже описано нечто подобное[366]. В ту пору еще наказывали шпицрутенами.

*

По логике анархистов, человек должен принимать участие в гражданских войнах, а в войнах национальных — нет. Бывают, впрочем, исключения, а также переходные феномены — скажем, восстание против иноземного господства. В случае Бакунина анархизм комбинируется со славянофильством. Гарибальди, национальный герой с примесью анархизма, разъезжал по театрам военных действий двух континентов. Ему очень пригодились навыки обращения с оружием, приобретенные на море и на суше. Зато какой-нибудь чистый идеолог, который «захватывает власть» на несколько дней или недель, являет собой печальное зрелище.

Для анархиста тоже «война — отец всех вещей»[367]; он по праву возлагает на нее большие надежды. Высказывание Клаузевица[368] о том, что «война есть продолжение политики иными средствами», в сознании анархиста переворачивается: при каждом объявлении войны он чует свежий утренний воздух. В условиях всемирной гражданской войны между сражающимися нациями и партиями действует диффузное воинство анархистов-партизан. Этих партизан используют… и потом бросают на произвол судьбы.

Гораздо реже дело доходит до анархических водоворотов, которые несколько недель или дольше баламутят поток истории; возникновению таких водоворотов обычно предшествует состояние политического пата. Классический пример — Парижская коммуна в русле Франко-прусской войны конца XIX века христианской эпохи. На нее любили ссылаться как социалисты, так и коммунисты.

Когда полыхает пожар истории, тоже можно погреть руки — если, конечно, держаться на должном расстоянии от огня. В такие моменты ощущается вневременное: его зловещий луч как бы прощупывает наше время. Если война — отец всех вещей, то анархия — их мать; от союза этих сил рождается новая эпоха.