47

Возвращаюсь к своей службе на касбе. Из-за стойки бара я вижу Кондора; он кажется лениво-расслабленным, и настроение у него почти всегда хорошее, лишь иногда он выглядит утомленным. Справа от него Домо, как Одиссей с мшистой бородкой, которая скорее подчеркивает, чем скрывает профиль. По левую руку Аттила, единорог с белой волнистой гривой. Выпив, он приглаживает ее рукой сверху вниз. Мне хотелось бы отнести его к кентаврам — — — потому что в нем нет ничего раздвоенного, а есть, наоборот, двуединство. Гости день ото дня меняются. Иных уже запоздно вызывают по фонофору, если хотят узнать их мнение по какому-то поводу. На боковых скамьях сидят миньоны, и каждый не спускает глаз со своего господина. Стоит бокалу опустеть, они без напоминаний приносят его мне и уже наполненным возвращают обратно.

Под занавес появляется шеф-повар. Обед, как всегда, был простым и изысканным. Повар приносит меню на следующий день. Кондор вычеркивает десерт, заменяет его на другой. Иногда подходит и дирижер маленькой капеллы, игравшей во время обеда с эстрады. Домо просит позвать его, когда бывает особенно доволен — или, наоборот, когда у него возникают претензии. А угодить ему трудно. Начинается разговор о тонкостях исполнения, для меня не вполне понятный.

— Я хотел бы слышать звук, а не инструмент. Он должен отделяться легче.

— Скрипач сегодня не в духе. У него семейные неприятности.

— Что ж, бывает.

Мне лучше удается следить за разговором, когда замечания касаются физических основ.

— Вы не выдержали предварительную паузу.

— Не знаю, как это понимать, ваше превосходительство.

— Я имею в виду паузу, предшествующую игре, а не ту, которая ее прерывает.

— Я, кажется, обозначил ее поднятием дирижерской палочки.

— Нет, это уже зримый знак; представьте себе лестницу. Когда вы поднимаете дирижерскую палочку, вы уже поднялись на первую ступеньку; а я имел в виду предварительную паузу.

Почему на сей раз я его сразу понял? Потому, вероятно, что он затронул общую для всех искусств проблему. Живописец тоже какое-то время рассматривает белую поверхность, и поэт молча размышляет, прежде чем у него развяжется язык. Возможно, в этой тишине они ближе к совершенству, чем когда все исполнено, — как бы произведение ни удалось.

Кажется, Домо имел в виду, что следует дождаться эвфонии — точнее, готовности к ней. Правда, это важно скорее для композитора, чем для музыканта-исполнителя, в особенности такого, что лишь развлекает гостей перед обедом.

О возрасте и происхождении Аттилы я по-прежнему не имею никакого представления. Иногда я причисляю его к мифическим персонажам, что предполагает выключенность из времени. Порой же он напоминает мне некоего графа Сен-Жермена, который хвастался, что владеет эликсиром вечной молодости, и между делом рассказывал, как пировал когда-то с Александром Великим.

Первоначально я считал Аттилу одним из тех врачей, которые в общении с офицерами стараются придерживаться грубого тона. Когда он становился разговорчивым, такому впечатлению способствовали истории вроде следующей:

— Бороды меняются в зависимости от моды, зачастую они подражают бороде монарха — ну, для меня это этап пройденный. (При этом он кивнул Кондору.)

Такую бороду, как у меня сейчас, я носил неоднократно — будь то из патерналистских, будь то из анархистских побуждений. На первой войне, в которой мне довелось принимать участие, я был безбородым юнцом; та служба оказалась единственной, ради которой я принес клятву на знамени. Я имею в виду, что только за эту клятву я нес ответственность — — — потом я еще много раз присягал, чтобы получить преимущество или чтоб избежать ущерба; даже клятва Гиппократа для меня не более чем формальность. С клятвами дело обстоит как с девственностью.

После одной из проигранных войн я носил такую же бороду, как сегодня; она уже тогда была седой. Как врач я в те годы многому научился и много чего повидал: крупные перевязочные пункты — своего рода преддверия ада. Наш город был оккупирован войсками Желтого хана и уже относительно спокоен. Борода мне пригодилась: в глазах татар она делала меня почтенным человеком. Вскоре я стал известен у них как «генерал».

С другой стороны, я заметил, что молодые люди из наших недовольны мною и не прочь выместить на мне свою злобу. Они норовили толкнуть меня, кричали мне вслед ругательства. Я оставлял это без внимания. Только однажды, когда один из них заступил мне дорогу и вдруг обеими руками вцепился в мою бороду, я потерял терпение. Я ухватил его за плечи, развернул и дал ему такой пинок под зад, что он влетел в витрину. Там он мог разве что порезаться стеклом, ибо витрины магазинов были, как правило, пусты и украшены лишь портретами Желтого хана.

С того дня я не чувствовал себя в безопасности. Парни разгуливали по улицам группами и не остановились бы перед применением силы. Дело дошло до анонимных угроз. Тогда я отправился к коменданту, который благожелательно меня принял. Он сидел в номере-люкс совершенно разграбленной гостиницы. Я отвесил ему церемонный поклон.

Замечу попутно: тогда я уже давно оставил за плечами то время, когда сопротивление ценилось как моральное достижение. Такие понятия — реминисценции из либеральной эпохи, рецепты для самоубийц, освобождающих полицию от лишней работы. Подобным ситуациям адекватен лишь один способ поведения — — — как у хамелеона. Это греческое слово означает «земляной лев». Один раз я уже принес клятву, один раз «оказывал сопротивление»; больше ни народ, ни король никаких прав на меня не имеют.

— Генерал, что привело вас ко мне? Что я могу для вас сделать?

— Комендант, мне угрожают. Их злит, что я забочусь о ваших раненых, что ухаживаю за ними. Я хотел бы продолжать эту работу и потому прошу вас выдать мне оружие, чтобы я мог защищаться.

Он покачал головой:

— Вы бы лучше назвали поименно этих вредителей — — — тогда вам бы точно не пришлось больше с ними встретиться.

— К сожалению, я их не знаю.

Я, конечно, знал их, да и оружие у меня имелось — припрятанное в надежном месте. Однако нужно придерживаться правил игры — притом с обеими сторонами, пока такое возможно. Между прочим, я в свое время тоже оказал услугу коменданту и сохранил все в тайне: врач — это почти исповедник.

— Ну хорошо, папаша, — — — в твоем случае я сделаю исключение.

Так я получил пистолет и, самое главное, разрешение на ношение оружия. На положение нелегала следует переходить как можно позже. Мое жилище было отделено от военного госпиталя городским парком. Как-то я пересекал этот парк в темноте, после долгого рабочего дня. На середине дороги стоял тот самый тип, которого я недавно заставил очутиться в витрине. Я снял пистолет с предохранителя.

Левой рукой он ткнул в мою сторону сигарой:

— Эй, старый козел, — — — огонька не найдется?

— Сожалею, но я некурящий.

Последовал боксерский удар, опрокинувший меня на землю.

— Excuse те darling[466] — — — возьми зажигалку.

С этими словами я, лежа, выстрелил сквозь карман и оставил о себе память. Парень был верзилой; раны, нанесенные наискось снизу, сложны.

Потом я подошел к остальным и приказал им улечься на брюхо. Они мигом стали кроткими, как ягнята: каждый почувствовал на своем затылке пистолетное дуло. Татары используют это средство во время допросов, чтобы сломить сопротивление, — так же и римляне заставляли побежденных пройти под ярмом, причем одного прохода вполне хватало.

Этих сопляков я мог больше не опасаться — по крайней мере, до конца оккупации. Но они, в большинстве, были отпрысками известных семей. Они бунтовали против отцов, которые навлекли на них военное поражение; и меня тоже причисляли к «отцам». Я бы их не трогал, если бы и они оставили меня в покое. Однако жизнь коротка, и вино мне милее виноградного сусла.

Спустя какое-то время я счел целесообразным исчезнуть — ночью с двумя пистолетами перешел на противоположную сторону; там у меня тоже издавна имелись друзья и покровители. Мавретанец везде найдет накрытый стол. Тут еще играют роль природные дарования. Врача, певца, гетеру — если они обладают талантом — привечают и у друга, и у врага. Они, как Биант, все свое носят с собой; вольный паспорт достается им еще в колыбели[467].