52

52

Постановка «Бранда» сделала свое дело: пробудила широкий интерес и вызвала разговоры о смысле жизни, об ушедших явлениях — материнстве, семье. Сравнивали былое с нынешним. В разговорах мешали имена персонажей Ибсена и живых современников: Бранда и Дана, Агнес и Эи. В этих условиях идеи Лала, шедшие от тех, кто слышал о них от Дана, встречали повышенный интерес и распространялись дальше: с ними знакомилось все больше людей.

Нельзя было сказать, что идеи эти сразу встретили понимание — существующее положение неполноценных подавляющему большинству казалось совершенно естественным: каждый должен делать то, что может. Интересы человечества в целом — прежде всего! И тогда, когда оно билось в поисках выхода из кризиса, и сейчас: отказ от использования неполноценных лишь создаст излишние, к тому же — совершенно неоправданные трудности.

Ответная критика новых идей была тщательно аргументирована и большинству казалась убедительной. Отпор носил характер заранее организованного дела — Дан это видел ясно: Йорг и иже с ним не теряли время даром.

Однако остановить совсем распространение идей Лала они не могли. И хотя о появлении сторонников этих идей говорить было еще рано, многие познакомились с ними. Пока — только познакомились: узнали то, чем совсем не интересовались раньше, о чем почти не имели и представления. По сравнению со временем, когда самого Лала не хотели даже слушать, это было немало.

Но выступления обеих сторон не использовали средства всемирной информации. Дан считал это еще преждевременным, — его противники не желали, как и раньше, привлекать излишнее внимание к социальным вопросам, стараясь по возможности загасить обсуждения и споры. Кое-что им, действительно, удалось: по истечении некоторого времени интерес к новым идеям начал ослабевать.

Как раз в это время у Дана появился неожиданный союзник.

Просматривая объявления «газеты» в кабине, мчавшейся по подземному путепроводу, Дан даже сразу не поверил себе, увидев вдруг перечень произведений Лала: книг, фильмов, эссе, статей. В конце — «Воспоминания о Лале». Автор — Марк. Лал, кажется, упоминал это имя. Очутившись на поверхности, сразу сделал запрос по компьютеру. Марк — бывший главный редактор «Новостей», теперь — просто один из их сотрудников. Да, да: это же шеф Лала в «Новостях» — Лал несколько раз говорил о нем, довольно тепло.

Дан сделал вызов. На экранчике радиобраслета появился человек с совершенно седой головой.

— Добрый день!

— Хороший день, Дан!

— Я хочу поговорить с тобой.

— Нам — давно пора. Можно и сегодня: где предпочитаешь встретиться? — И Дан назвал место: в парке — там, где когда-то впервые увидел Лала. Несмотря на занятость, с трудом дождался вечера и явился туда на полчаса раньше.

Пень, на котором он сидел тогда, хорошо законсервированный, сохранился до сих пор — Дан сидел на нем, погруженный в воспоминания, когда на дорожке среди старых деревьев появилось самоходное кресло.

Марк отпустил кресло и подошел к Дану; тот подвинулся, давая ему место рядом.

— Ты хотел поговорить о Лале?

— Да.

— Тогда давай лучше пойдем. Я люблю ходить — это помогает думать.

— Я тоже.

— Только идти далеко: разговор будет долгим. — И они двинулись по аллее.

— Я когда-то часто ходил здесь, — начал Дан после нескольких минут молчания. — Там, — он указал в сторону пня, — я в первый раз ждал Лала.

— Он был тогда один из лучших корреспондентов «Новостей». Поэтому я поручил интервью с тобой ему.

— Он был довольно молодым, — и меня удивило, сколько он знает. Я почему-то сразу почувствовал, что он совершенно не такой, как все.

— Он уже тогда был необыкновенным — на голову выше других. Да: невероятно много знал. Я думаю, кем был он — больше всего: журналистом, писателем, историком?

— Мыслителем.

— Да: в первую очередь — им. Я познакомился с ним на защите его докторской диссертации: он поражал своим пониманием истории. Как истории социальных отношений — как понимали ее в былые эпохи.

— Он мне говорил, что работа в «Новостях» помогла ему и столкнуться с неполноценными, и потом собрать материал о них.

— Да. Он написал тогда о них свою первую книгу, но я отговорил его от ее публикации. Он согласился тогда со мной, но продолжал думать главным образом о них. Он уже не мог иначе: потому что начал понимать то, что не мог и не хотел никто. Я — тоже.

— Он был вынужден тогда молчать.

— Я знал это: он показывал мне материалы, которые собирал, но мы не публиковали их. И когда он пытался высказаться, его не хотели слушать. Я послал его тогда в Малый космос — он вернулся оттуда не изменившись, хотя совсем прекратил говорить о своих взглядах на неполноценных.

— Мы были вместе в это время.

— Он тогда все силы отдавал на признание твоего замечательного открытия.

— И молчал о своем. Ни слова даже мне.

— Он потом выступил вместе с участниками движения против отбраковки, но в своих высказываниях шел гораздо дальше их. Я боялся, что с ним расправятся — подвергнут длительному бойкоту. Очень боялся. К счастью, широкая огласка была невыгодна его противникам, и он вместо бойкота отделался ссылкой в Малый космос — под видом командировки «Новостей». Я боялся за него и потом, когда ты после обновления помог ему вернуться: боялся, что он займется прежним. Возможно, опираясь на тебя. Я попросил его связаться со мной при подлете к Земле; он знал, что я очень беспокоюсь за него — сделал это. «Будь благоразумен», — сказал я ему тогда. — «Может быть, ты и прав, но твое время еще не пришло». И он пообещал мне.

— Он нашел более верный путь.

— Я сразу понял это, когда вы вернулись с детьми. Но без него! — сказал он с горечью. — Почему ты не сумел сберечь его? Все, все расскажи мне!

Они шли и шли, часто ускоряя шаг и не замечая этого. Дан говорил, Марк слушал — жадно. О последних годах жизни Лала: нашего Лала. Дан видел: этот человек слушает и понимает его, как до сих пор кроме Евы — никто.

Уже совсем стемнело, звезды были на небе.

— Скоро ночь, а нам еще о многом нужно поговорить.

— Разве ты уже хочешь спать?

— Нет, конечно. Но меня ждут: моя семья.

— Жаль!

— Нет, ты не понял меня. Я предлагаю тебе полететь со мной. Ко мне домой. Ты увидишь мою семью; поужинаем все вместе, и потом мы продолжим наш разговор. Ты согласен быть сегодня моим гостем?

— Гостем? Древнее слово: гость, — забытое слово. Я с благодарностью принимаю твое предложение. Вызывай аэрокар.

… - Я привел гостя, Мама, — сказал Дан, вводя Марка. — Это редактор Марк, бывший шеф нашего Лала.

— Добро пожаловать, сеньор! — Эя сложила ладони перед грудью; так же приветствовали его остальные.

Это был необычный для Марка ужин — первый такой в его уже почти прожитой жизни. Все сидели за большим столом, на котором стояли большой кувшин с молоком и блюдо с лепешками. Эя сидела во главе стола и наливала всем молоко в глиняные кружки. Ели молча, но по тому, как они время от времени смотрели друг на друга или обменивались несколькими словами, чувствовалось, насколько они близки. Подобное Марк видел разве только среди космонавтов.

Особый интерес у него вызывали дети Дана: рыжеволосый серьезный юноша рядом с великой актрисой Лейли и сидевшая напротив него девочка, иногда улыбавшаяся ему — и которой он невольно улыбался в ответ.

Поев, они еще немного посидели за столом, — потом Дан сказал:

— Тебе пора ложиться, Дочка.

Девочка стала прощаться. Поцеловав родителей, она подошла к Марку и сказала:

— Я тебя тоже, пожалуй, поцелую, дедушка! — и, обняв за шею, чмокнула в щеку.

— Тебе бы тоже уже не вредно лечь, — обратился Дан к Лейли, когда девочка ушла.

— Отец, но я-то не маленькая, — улыбнулась Лейли.

— Он все равно не отстанет, можешь мне поверить: я это испытала на себе. Но вообще-то, он прав: ложиться тебе надо пораньше, — сказала и Эя.

И Лейли тоже ушла, а с ней и юноша.

— Лейли ждет ребенка, — сказал Дан, несколько ошарашив Марка. — Поэтому они живут с нами: мы решили, что так лучше.

Марк кивнул: понятно, что лучше, — ему не нужно объяснять.

Дан увел его на террасу. Вскоре пришла и Эя с пледом.

— Укройся, — сказала она Марку, — ты можешь озябнуть.

— Спасибо! — ответил он, тронутый ее заботой.

— Я рассказал ему о Лале, Мама, и обо всем, что было с момента нашего отлета и до возвращения. Теперь ты: расскажи ему о Еве.

…- Йорг, Йорг, — задумчиво произнес Марк. — Он был в числе тех, кто травил Лала. Умен, осторожен, довольно редко ошибается. Имеет огромный авторитет: фактически, координатор наиболее крупных исследовательских работ, ведущихся генетиками; крупный исследователь сам, автор очень большого количества работ — да, очень плодовит. Человек, для которого существующий способ воспроизводства является абсолютом, не подлежащим сомнению. Типичнейший из тех, для которого ничего не существует вне науки, которой он занимается — Антилал. И он умел ненавидеть.

— История с Евой подтверждает, что не перестал. Но он может и бояться.

— Это я знаю: поэтому он и осторожен. Когда-то он обратился ко мне с предложением послать Лала в длительную командировку в Малый космос. Дескать, ему жаль, что такого талантливого писателя из-за его не прекращающихся антисоциальных высказываний подвергнут бойкоту. Если я хочу спасти его, надо поторопиться. И я поторопился: они и тогда не знали пощады — я слишком хорошо это знал.

— Как и сейчас. Поэтому мы предпочли, чтобы Лейли сейчас жила с нами.

— Ты прав: они способны на многое.

— Даже больше, чем все думают.

— Перейти черту дозволенного?

— Подожди, — Дан включил каталог и почти сразу нашел нужную запись.

«Но — отодвинуть саму черту? Если это окажется разумным? Даже вопреки эмоциям, которые мешают это сделать?»

— Голос Йорга, — сказал Марк.

— Он сказал это, когда пытался нас уговорить — сразу после похорон Малыша. Хочешь послушать всю запись?

— Очень.

— Ты не устал? Время позднее.

— Но вы не спите.

— А твой возраст?

— Пусть он вас не волнует. Ваша дочка поцеловала меня, — улыбнулся Марк, — и я сразу помолодел.

— Дети чувствуют хороших людей, — сказала Эя.

— Спасибо, Эя. Вы не беспокойтесь обо мне. Пейте ваш кофе, а мне возраст дает одно преимущество — возможность обходиться без него.

Он сосредоточенно слушал запись, порой кулаки его сжимались.

— Так, Дан. Время за нас — за Лала. Им с нами не договориться. Будет бой: за возврат к тому, что когда-то стало благодаря прогрессу науки и технологии.

— Тогда исчезло неравенство, существовавшее на экономической основе — потому что уже всем всего хватало. Но оно незаметно вернулось, проникло снова — уже на совершенно другой основе. И его снова нужно уничтожить. Лал сказал это.

— Да, Дан, так. Мы должны как можно скорей опубликовать все его работы.

— Разве ты уже не сделал это?

— Я? Только дал подборку того, что было опубликовано когда-то — кроме моих воспоминаний, только что написанных. У меня есть еще кое-что: то, что он приносил мне давно еще, и последняя его книга «Неполноценные: кто они — и мы?», которую принес уже незадолго до отлета. Я читал их не раз, когда вас не было на Земле. И думал. Было более чем достаточно времени. Их пора публиковать: передать в Центральный архив. Я ждал только разговора с тобой, чтобы сделать это.

— Прекрасно! — Новый союзник не ждал его указаний: сам знал — подсказывал, что надо делать.

— Но что еще находится в его архиве? Необходимо получить доступ в него. На это имеешь право главным образом ты.

— Я уже дал запрос.

— И что?

— Пока так и не получил ответ.

— Повтори запрос. Предупреди, что в случае отрицательного решения ты сразу поставишь вопрос на всемирное голосование.

— Ты прав — так и сделаю: Йорг не любит шума.

— С этим надо торопиться. Пусть читают все, что написал он — ты ознакомил с его взглядами еще не слишком многих.

— Лал учил меня: когда надо — не торопиться. Его взгляды должны постепенно проникнуть в сознание людей.

— Но ускорить этот процесс уже можно. Надо готовить ситуацию, когда ты сможешь выступить по всемирной трансляции, — чтобы тебя к тому моменту могли понимать.

— Это не скоро, — во всяком случае, не раньше, чем родит Лейли. Мое преждевременное выступление недопустимо: оно будет только на руку нынешним консерваторам — Йоргу и другим. Я понимаю, как трудно ждать, как хочется скорей осуществить то, к чему призывал Лал. Но он учил и терпению.

— Я ведь — когда-то сказал ему: «Может быть, ты и прав, но твое время еще не пришло». Это было давно. Не знаю, понимал ли я его тогда до конца. Нет, скорей всего. Сегодня я почувствовал это, когда очутился среди вас, ужинал вместе с вами, с детьми, и девочка улыбалась мне. Впервые меня поцеловал ребенок. Мне было слишком хорошо, потому что все это было нужно мне, но я никогда не знал этого. А Лал знал. Знал с самого начала: это было уже в его докторской диссертации. Понимание того, что необходимо мне, каждому, всем — тепло и близость. Жаль, что я понял это слишком поздно, чтобы смочь сделать что-нибудь для себя самого.

— Приходи к нам как можно чаще. Мы будем рады тебе. Дочка станет каждый раз говорить: «Дедушка пришел!»

— Спасибо, друзья мои. А то ведь — все вокруг забыли такие прекрасные слова: любовь, доброта. И без этого стало хуже. А Лал… Да, Лал…

— Отец, скажи: ты очень любил его?

— Да. Я чувствовал, как он мне дорог, даже когда еще не понимал его. Теперь я знаю: приходит его время. Начнется рассвет.

— И буквально — тоже, — сказала Эя: — Скоро.

— А? Да, правда. Звезды гаснут, ночь кончается. А вы совсем не спали!

— И ты — тоже.

— Я-то что? Мне никогда не было хорошо, как сегодня. И значит — ночь не пропала даром.

В «газете» появились еще названия произведений Лала — тех, что были у Марка: он действовал.

Дан сделал новый запрос на раскрытие личного архива Лала, полная копия которого была сделана перед отлетом к Земле-2. Передал свою просьбу именно так, как посоветовал Марк, и, уже без промедления, получил ответ: архив Лала передавался ему — для этого существовали достаточные причины.

Они целиком отдались изучению его. Втроем — при самом активном участии Марка. То, что Дан и Эя передавали другим по памяти, они обнаружили записанным там. Но самое ценное было в монографии Лала «Неполноценные: кто они — и мы?» — книге, оставленной им Марку. Это был фундаментальный труд, с которым он, почему-то, не ознакомил их там. Она находилась в той части его архива, которую он не успел перезаписать в их общий. Но она была велика, и они предпочли для начала опубликовать другие его книги и статьи. Их передавали в Центральный архив, переписывали в его память. И на следующий день в «газете» появлялись их названия и аннотации.

— Как быстро у тебя это получается: неужели никто не мешает? — удивлялся Дан. Марк отвечал:

— У Лала было много друзей, не единомышленников — просто любивших его: они не отказываются сейчас помочь.

Потом наступила очередь невероятного количества фактического материала и статистических данных. Предстояла длительная работа по их разбору.

Одновременно в архиве копались Поль и Лейли: искали его еще не известные литературные произведения. И ничего не нашли: было лишь то, что Лал опубликовал или поставил еще до отлета. Казалось странным: свои взгляды он, похоже, не отразил ни в одном из своих художественных произведений. Почему?

— Не успел. Он собирался писать большую книгу о нашем времени. Сказал об этом мне там — буквально за час перед гибелью.

— Он хотел включить в нее рассказанную тобой историю, которая потрясла его. — напомнил Поль. — Ты обещал мне рассказать ее. Может быть, она и есть то, что надо нам?

— Хорошо. После ужина.

Ужин поэтому прошел быстро. Только Дэя, видя, что никто не собирается расходиться, заупрямилась, не желая уйти к себе:

— Я тоже немного побуду с вами.

— Пойдем, пойдем! — Марк взял ее за плечи. — Будь умницей!

— А ты нашел для меня какую-нибудь интересную книгу?

— Нашел: по этой пластинке вызовешь ее сразу, — он увел девочку. Пришлось ждать, пока он вернется.

Дан обдумывал — как начать: с какого момента? Все с нетерпением поглядывали на него. Он обвел их взглядом: Эя, которая хорошо знала историю его спасения; Поль, Лейли — с отяжелевшей фигурой и чуть подурневшим лицом: а ему она казалась оттого трогательно прекрасной; Сын, сидящий рядом с ней: так и не хватило времени закончить их разговор, поговорить с ним — может быть, рассказ о Ромашке послужит ответом на его сомнения. Сейчас придет Марк. И в сборе будут все, кроме Евы и Ли — все, кто пока составляет кружок его единомышленников, последователей идей Лала.

Прошлое встало перед глазами. То страшное время, явившееся началом перемен, которые предстояло теперь завершить. В него вплелось другое воспоминание: как рассказал свою историю там, за не один световой год отсюда, под неотрывным взглядом Лала. Дан поднял глаза: так же неотрывно тоже смотрели на него все и на этот раз.

…Полю казалось, что каждое слово впивается ему в мозг. Все, что рассказывал Дан, отчетливо возникает перед глазами. История жуткая. Кажущаяся невероятной. Такое не придумаешь.

Что он сделал, чтобы завоевать ее доверие? Ничего — ему было плохо, он был слаб и жалок. А она могла — испытывать жалость: гурия, неполноценная, необразованная, не понимающая многое — слишком многое из того, что знают полноценные. Но чувство жалости — глубоко человеческое чувство, почти забытое полноценными, свойственно ей, как и многим другим ее собратьям.

Жалость — сочувствие чужому страданию, стремление облегчить его, помочь. Но ведь и полноценные, когда в этом появляется нужда, спешат на помощь другому. В первую очередь, врачи и спасатели — те, кто продолжает носить погоны; это их долг, ради которого они могут даже жертвовать собой, как нередко и было со спасателями. Они способны на это, но что такое жалость — почти не вспоминают.

Раньше это слово было в названии одной из профессий. Какое? Надо вспомнить! Так: врачи, медицинские сестры… Да! Сестры. Сестры милосердия! И братья милосердия. Милосердие — другое название жалости.

Но откуда она знает это чувство? Кто говорил ей о нем? Никто! Ее учили лишь искусно удовлетворять похоть любого, кто этого пожелает. А она — знает: это в ней, глубоко. В ее натуре, оставшейся человеческой, несмотря на то, во что ее превратили. «Тебе плохо, миленький?», «Это нехорошо говорить, миленький, но тебе плохо, а я больше ничего не знаю». И даже: «Рыбок тоже жалко». Она может, оказывается, очень многое: забыв о себе, своей жизни, своей внешности, являющейся залогом ее существования, — не дать совершиться страшному, отчаянно бороться, а потом изрезанными руками прижимать его голову и плакать над ним.

Так смогла дать она ему возможность перейти через слабость — и совершить самое великое открытие своей эпохи. Если бы не она: если бы вместо того, чтобы броситься, повиснуть всей тяжестью на его руке, сжимающей острый осколок стекла, — испуганно забилась бы в угол, в страхе закрыла лицо руками! А ведь не могла понимать, кто он — что он такое. Просто: измученный «миленький», которого очень жалко, и не надо, чтобы он резал себя стеклом, как гурии, которые кричат «Не хочу больше!».

Жалела — и потому могла делать, приносить добро: она не была нулем рядом с полноценными. Благодаря ей — выжил Дан.

А она? Она сама? Гурия с обезображенными, порезанными руками?

— И даже сейчас я не знаю, что стало с ней: мне не ответят. — Дан замолчал, задумался.

…- Это материал, мощнейший — для книги: Лал был прав! — Нарушил Поль долгое молчание.

— Он эту историю назвал доказательством — социальной теоремы человеческой сущности неполноценных. А для меня она послужила причиной, почему я сразу принял то, что о них думал он.

— А мне было гораздо труднее это сделать: я думала, как все. Дан рассказал о Ромашке, споря со мной. Перед этим Лал показал нам старинный фильм: «Хижина дяди Тома» — об американских неграх-рабах. Я была возмущена, как белый хозяин обращался со своим рабом, который был образованней и умней его. «Как такое могло существовать?» — спросила я Лала. А Дан сказал, что — его — удивляет, что нечто подобное может существовать в наше время. «Что ты имеешь в виду?» — спросила я его, и у нас произошел первый разговор о социальном расколе нашего общества. Впрочем, мы уже об этом рассказывали.

— Вы опускаете подробности: они могут оказаться сейчас весьма существенными, — заметил Поль.

— Ты уже решил? Делать из нее постановку?

— Я уже думаю, как. Так и будет называться: «Гурия». Даже лучше: «Райская дева». Нет: «Дева рая»! А?

— Пожалуй! Лучше не придумаешь: ад — в раю для других. Это поймут, — поддержала его Лейли.

— Но мне нужны подробности. Все до конца как было. Расскажите их. И не бойтесь повторяться.

— Хорошо. Это было на следующий — по бортовым часам — день после переноса: Дан объявил его праздничным. Мы отдыхали после бани, и Лал предложил посмотреть «Хижину дяди Тома». Он выполнял этим обещание, данное накануне: Дан сказал ему, что он почему-то все время что-то не договаривает; Лал ответил утвердительно, но не хотел тогда говорить, что — обещал сделать это потом.

Тогда — на мой вопрос «Что ты имеешь в виду?» Дан ответил: «То, что существуем мы — полноценные и они — неполноценные; то, что даже хуже рабства, потому что раб мог освободиться». Я правильно рассказываю, Отец?

— Да, Мама. Продолжай, пожалуйста.

— Я слушала то, что они говорили о неполноценных, и мне казалось, что они не правы. Мои представления ничем не отличались от общих.

Неполноценные — жертвы естественной причины: полученных от рождения низких умственных способностей; с этим невозможно бороться, и существующее их положение — единственная возможность для них быть полезными для общества. Все равно, ни на что другое они не способны: они ужасно примитивны. «Они тупы и совершенно бесчувственны», — сказала я — и Дан закричал: «Нет! Они примитивны? Да. Но их же почти ничему и не учили: поставили в детстве крест на их способностях и успокоились. Но они — не бесчувственны. Нет! Я знаю. Я это совершенно точно знаю!»

Все настолько были увлечены, что совсем не обращали на него внимание. Даже Лейли. И это хорошо: что никто не видит и не понимает, что с ним сейчас творится.

Прекрасная планета — Земля! То, что знал лишь по книгам и фильмам, он увидел воочию: леса с невообразимым многообразием деревьев, кустов и трав; насекомых, опыляющих цветы; птиц, за полетом которых следишь, не в силах оторвать взгляд. Воздух, которым легко дышать. И, главное — миллиарды людей: это планета людей.

Родная всем планета. Здесь люди появились, и нет для них ничего естественней и привычней Земли. По ней тосковали там Отец и Мама. И Сестренке Земля-1 нравится больше, чем далекая Земля-2.

Один он уже вскоре начал тосковать по ней. Еще в горах — до того, как появились в большом мире. По ее безмолвным, безлюдным просторам и молодым лесам — по всему, что было привычно и предельно понятно.

Много прекрасного на Земле. Здесь его Лейли. Его товарищи. Скоро появится маленький, которого родит Лейли.

Но здесь же и проблемы, которых не было раньше. Как все просто и понятно было там, на Земле-2. И все, что тогда говорил Отец, не вызывало сомнений. Здесь, на Земле, многое оказалось не таким, как издали: при близком знакомстве былая уверенность в том, что он прежде знал, стала зыбкой.

Отец так и не поговорил с ним после похорон Малыша. По горло был занят, да и у него самого пропало острое желание. Хотелось почему-то попробовать разобраться самому. Понять, почему прав Отец, в чем он, в общем-то, не сомневался.

Но это желание не было главным: Арг, с которым он виделся часто, говорил о скором начале строительства суперэкспресса. Полет обратно, на Землю-2, с большим количеством поселенцев — это занимало в первую очередь его мысли: он присматривался ко всему, что могло понадобиться, быть полезным там; намечал, что необходимо будет изучить до отлета.

… Отец все же ответил ему. Сейчас. Этой историей. Вольно или невольно сказал ему главное. Он понял, что не все лежит на поверхности: чтобы постигнуть по-настоящему, надо заглянуть глубже. Был поражен, услышав, что Мама тоже сказала когда-то: «Они ужасно примитивны. Они тупы и совершенно бесчувственны». Это ясно: он был не прав, когда после единственного соприкосновения с ними стал думать так же. Не прав — правы Лал Старший, Отец, Мама.

Но ясно было и другое: несмотря на правоту, дело, которому они себя целиком отдали, не сможет стать главным для него. То, чему он может посвятить себя — Земля-2, прекрасная, еще безлюдная. Дело его родителей — не станет его делом: он не отвергает учение Лала Старшего, но и не сможет стать соратником Отца. Просто, оказывается, у них разные пути в жизни, и ни один из них не может иначе.

Это наполняло горечью. До сих пор он не представлял себя отдельно от них: от Отца и Мамы; был с ними единым целым, даже когда в его жизнь вошла Лейли. И в будущем — все рисовалось вместе: Земля-2 и родители с Сестренкой — они все вернутся туда. И Лейли с ними.

Теперь понятно, что это не так: он не сможет, не станет ждать, пока они добьются победы идей Лала Старшего; они — не улетят, не добившись ее, не доведя до конца главное свое дело. Долго — наверняка, долго. И может быть, уже никогда не покинут Землю. Значит, придется расстаться: надолго — или навсегда. Только Лейли улетит с ним. Сестренка? Вряд ли. Она останется с Родителями.

А пока он здесь, он будет оказывать поддержку Отцу: он не имеет право поступать иначе, несмотря на то, что их цели мешают друг другу — Арг тут прав. Но большего для Отца он сделать не сможет: подготовка потребует его всего, целиком.

Пришедшая ясность не принесла облегчения. Наоборот. Ему было необычайно грустно.