73

73

Гиперэкспресс «Контакт» не ушел к Земле-2 через десять лет. События складывались так, что для этого были серьезные причины.

Первая: вначале какие-то проблески в расшифровке послания Тех — и вскоре все опять зашло в тупик. Вторая: темп перестройки общества, несмотря на успехи в создании СНН, продолжал оставаться ниже предполагавшегося.

Не лучше было состояние и работы по Исправлению. Группа Дзина, образовавшая когда-то Институт исправления, вовлекала в орбиту своей деятельности все больше народу: медиков, физиологов, биофизиков. И генетиков: объявленный ими бойкот был давно забыт — Совет воспроизводства утратил свое былое значение и влияние. И не удивительно: он стал практически не нужен, так как больше не руководил воспроизводством — дети теперь рождались в семьях. Поголовно. У всех уже детей были родители, настоящие. И даже приемные у тех, которых еще успели произвести на свет «неполноценные» роженицы.

Дети рождались без подбора: количество малоспособных детей увеличилось — но никто уже не собирался их отбраковывать, превращать в «неполноценных». Даже мысль об этом казалась дикой. С ними возились, не считаясь с усилиями: все — родители, педагоги. И более способные дети: помощь более слабому снова считалась естественным долгом каждого. Но — не всегда результаты могли восприниматься как удовлетворительные.

На медикаментозное исправление — с риском для жизни — было наложено вето: Институт исправления сам поставил его на голосование. Велись поиски других способов. С отдельными успехами — не коренного характера, частичными — но они давали надежду на радикальный в будущем. Тем более что столько народа принимало участие в этой работе. Группа Дзина — он сам, Альд, Олег, Милан, Дэя — попрежнему составляла ядро работавших над Исправлением.

Из них Милан был самым одержимым. Слишком часто Рита, проснувшись ночью, по его дыханию догадывалась: он снова не спит — думает.

— Опять? Ты же совсем замучаешь себя!

— Ничего. Я — так. А ты спи: у тебя завтра тяжелая репетиция.

Да: завтра опять тяжелая репетиция. Вообще, очень трудно без Лейли, а у Поля попрежнему столько великолепных замыслов. Когда-то она до конца не представляла, чего стоит положение актрисы, считающейся чуть ли не самой лучшей. Да — она безумно уставала. Из-за этого она с Миланом все время откладывали рождение еще одного ребенка.

Обняв Милана и прожавшись к нему, Рита засыпала, а он, не двигаясь, чтобы не разбудить ее, не смыкал глаз до самого рассвета.

Никто, кроме него самого — даже Рита — не знал одной из главной, хоть и не единственной, причины его одержимости: Йорг неотступно стоял у него перед глазами. Главный противник, страшный враг, которому он дал обещание молчать о его подлинных взглядах. А у него был долг перед другим — тем, что стало кровно близким, из-за чего он порвал с Йоргом. Его молчание было чуть ли не в предательством, и единственное искупление для себя — победа над Йоргом в другом: в науке.

Отдельные удачные мысли. Несколько мелких успехов, — все полны надежд. А его непрерывно гложет мысль об открытии, сделанном и скрытом Йоргом — наверняка грандиозном: Йорг, все же, был великим ученым. Уверенность в своей догадке не проходила.

Десять лет работы казались бесплодными. Может быть, именно казались — потому что было достаточно случайного толчка, все разом сдвинулось с мертвой точки.

«Род Дана, колено Даново». Так с презрительной иронией назвал Милан когда-то семью Дана. Теперь и он, и Рита были членами этого «колена». Поначалу просто из-за того, чтобы обезопасить ребенка. Потом Эрик родился и сразу стал внуком Дана и Эи и младшим братом Марка. Он как-то спросил Дана, сидя у него на коленях:

— Дедуля, я ведь твой внук?

— Ну, конечно. А кто же ты мне еще? Самый настоящий внук.

— А чего ж Дэя сказала, что мама и папа не ваши с бабулей дети? Что не вы их родители? Ведь они же тебя называют отец и бабулю мама. Вот выдумала-то!

Они смеялись вечером, когда уложив Марка и Эрика, сидели за ужином и слушали Дана. А потом Эя, которую все называли Мамой, сказала:

— А ведь и правда: так оно и есть, как Эринька сказал. Дети лучше знают.

…Сегодня все большое семейство Дана полетело в горы, в свой дом. С ними не было только Риты: должна была прилететь сразу же после репетиции.

Они лежали на траве, разговаривали. Дан впервые сказал, что Совет координации считает необходимым отсрочить вылет «Контакта».

— Как так? — Эрик проходил подготовку к полету на Землю-2. — Как же? Дед, Марик же ждет меня!

— Придется ждать еще: нам все еще рано вступать в Контакт.

Необходимый этический уровень — так и не достигнут. Имеют место затяжки в создании СНН, вызванные чаще всего недостатком активности подавляющего большинства, иногда — как кажется — бесшумно организованные теряющими силу, но все же, еще существующими противниками.

— Ведь использование доноров все еще не исчезло. — Все свои силы и время Дан отдавал исключительно борьбе за сохранение жизни каждого из оставшихся от прежней группы доноров. Благодаря его усилиям ни один донор не мог быть использован, как прежде, без утверждения всемирным голосованием, — его, все же, иногда давали, преодолевая каждый раз яростное сопротивление Дана, мучительно переживавшего смерть еще одного донора, как тяжелую трагедию.

Он тратил уйму энергии, чтобы ускорить создание СНН; сам принимал участие в тщательном исследовании всех причин необходимости использования очередного донора и выискивании любых возможностей обойтись без него. Пытался убеждать тех, кому должны были сделать хирургический ремонт, самим отказаться от него. Или пусть им произведут пересадку консервированного органа, взятого у трупа сразу же после смерти: качество и надежность, конечно, не те, что от специально выращенных и прирезанных доноров.

— Далеко еще не все такие, как наш Марк! — Дан глянул на могилы под березами. — Вместо «Контакта» к Земле-2 уйдет сообщение об отсрочке. Через гиперпространство оно дойдет быстро.

— Значит, это уже наверняка? — протянул Эрик.

— Да, — Дан тоже вздохнул. — Не горюй, внук: успеешь окончить Институт переселения, улетишь уже как специалист.

— И я полечу с тобой. Юнгой-астронавтом, — вступила в разговор девятилетняя дочь Дэи. — Я там увижу наших: дядю Лала, тетю Лейли, Марика и сына Евоньки — дядю Ли.

Дан невольно улыбнулся: Дэлия, внучка, так уверенно сыпала словами «дядя» и «тетя» — для нее, ребенка второго поколения, рожденного в семьях, это уже было предельно привычным.

— Ты же никого их не знала!

— Вы же про них столько говорили. Ну, что: и у тебя не получается?

— Подожди, — ответил Эрик, снова повернувшись к лежащим перед ним ярким разноцветным элементам, из которых надо было помочь Дэлечке что-то собрать. Досада брала: как это у него, универсанта, сразу не получилось.

А девочка, тоже задумавшись, неожиданно схватила несколько элементов и, перекрутив их, мигом собрала то, что хотела.

— Вот!

— Но это же не по правилам: их нельзя деформировать.

— Ну и пусть! Зато сразу получилось.

И Милана как током пронзило. Нельзя составить то, что они хотели, оставляя исходные элементы неизменными: это будет не по правилам, из которых они все время исходили, но — иначе не получается.

Дальше он уже ничего не видел и не слышал: ушел целиком в свои мысли. Они когда-то слишком привыкли заниматься подбором — из того, что есть: эта привычка шла за ними, как тень — ее даже не замечали. Когда пытались медикаментозно воздействовать на нежелательные следствия имевшейся совокупности генов: действовали, по сути, как физиологи, а не генетики.

Наличная совокупность генов. Неизменных. Так — далеко не уйти! Есть же способы, меняющие сами гены: инженерная генетика — сложная и дорогостоящая. Возможно, единственно радикальное средство решения Исправления. Неимоверно дорогое! Недаром его до сих пор применяли лишь для проведения отдельных экспериментов. Дорого — и зачем: так поставили бы вопрос раньше.

Но — не теперь. Это лишь долг: общечеловеческий долг перед теми, кто не по своей вине — в силу данных, полученных при рождении, не может трудиться, как все. Так считает Отец, — надо сказать ему.

Милан поднял глаза: Дан как раз стоял перед ним.

— Ты не заснул? Все уже ушли: обедать. Пошли тоже!

— Подожди, Отец! Мне надо кое-что сказать тебе — кажется, важное, — в тот момент он совсем не думал о Йорге.

Идея оказалась, действительно плодотворной. Дзин, сразу же одобривший ее, переключил работу Института на ее осуществление. Первые успехи пришлось ждать не слишком долго.

И тогда работа по Исправлению стала одной из основных — наряду с созданием СНН и расшифровкой Послания. Дзин был избран координатором Совета исправления, созданного для руководства все увеличивающимся количеством подключавшихся к этой работе людей.

Результаты регулярно докладывались по всемирной трансляции Дзином или другими членами Совета исправления. Только Милан не выступал никогда: попрежнему исступленно работая, он почему-то держался в тени. Несмотря на то, что ему, его идее — так считал Дзин — принадлежит заслуга успехов. Милан отмалчивался.

Этот этап работы занял тоже почти десять лет и завершился созданием действительно настоящего способа. Сложного, дорогого очень — но способного только исправить, только помочь — но не убить. Общественное мнение к тому времени уже созрело для того, чтобы воспринять это как величайший успех науки, а не источник ненужного и недопустимого расходования огромных сил и средств. Так теперь думали почти все. Почти: Йорг был и оставался самим собой.

Подробный доклад по всемирной трансляции из Зала Конгрессов Дзин предложил сделать Милану. Думал, что того опять придется долго уговаривать. Но Милан сразу молча кивнул. Выглядел он отнюдь не победно: измотан был беспредельно; — из всех людей лучше всего его состояние понимал Дан: то же самое, что когда-то с ним.

Но когда Милан, стоя на трибуне, начал говорить, и весь огромный Зал замер в молчании, слушая его, когда он увидел тысячи восхищенных глаз, усталость схлынула, ушла куда-то. И тут взгляд его встретился с взглядом затравленно смотревшего на него Йорга: как тогда.

Ни разу за эти двадцать лет не видел Милан его ни растерянным, ни слабым. Йорг присутствовал на каждом докладе в Зале Конгрессов или Институте исправления — не пропустил ни одного. Спокойно слушал, и по его ледяным глазам нельзя было ничего прочесть, — только изредка мелькала презрительная усмешка на губах. Не значила ли она, что они пока так и не смогли достичь того, что уже знает он?

А сейчас! «Ага!», — понял Милан. — «Мы открыли то, что скрыл ты — сами!» Он равнодушно отвел взгляд — и почему-то совсем перестал думать о Йорге.

…Открыли то, что он считал своим самым великим достижением — которое не собирался раскрывать, пока не настанет для этого время. Теперь — оно стало никому не нужным: другие — открыли то же!

Не только открыли — далеко превзошли. Потому что все это время работали, и их было много, а он, чтобы скрыть от других, должен был прекратить ее. Иная цель — социальная — заслонила науку.

Он был человеком своего времени, для которого успех в науке — высшая радость, высший смысл в жизни. Для него — еще возможность считать себя лучше и выше других. Сверхчеловеком, которому все дозволено — «белокурой бестией» величайшего Ницше.

Первый раз он испугался, что чего-то сумеет достичь Дзин — без него: это могло быть побочным результатом того, чем тот задумал тогда заняться. Помешает быть первым: право каждого заниматься тем, чем считает нужным — и тем, чем занимается другой, хотя Дзин и не подозревал, что их интересы скрестились. С ним Йорг сумел справиться тогда без особого труда.

Второй раз — здесь, на докладе Дзина: показалось, что Милан что-то знает. Потом убедился: нет, ничего еще не знает, только ищет — успокоился. Казалось маловероятным, что кому-то слишком быстро удастся открыть то, на что он потратил большую часть своей жизни: господство над наследственностью путем деформации генов. Он еще успеет дождаться момента, когда сможет раскрыть, опубликовать свое открытие, — и мир снова признает его как величайшего ученого. Так будет — рано или поздно: он верил в это.

Но обстоятельства непрерывно ухудшались. Дан вел беспощадную войну, хотя и не часто упоминал открыто его имя. Приходилось все дальше и дальше откладывать публикацию открытия.

Он продолжал успокаивать себя тем, что им еще очень далеко до него, что их спешная работа порождает многочисленные ошибки, которые они не сразу замечают.

Да, двигались они поразительно быстро: каких-нибудь тридцать лет с момента, когда они начали — их нельзя было остановить.

Попытка самому воспользоваться тем новым, что появилось, кончилась полным крахом: из группы сторонников «разумного порядка», которым он предложил создать семьи, чтобы рожденных в них детей воспитать во взглядах этого порядка и сделать хранителями их в будущем, все — отреклись и от него и от своих взглядов, которым были до того верны. Появление их детей, казалось, перевернуло в них все: Йорг понял, что этого следует опасаться, как страшнейшей заразы.

А Дан не опьянялся успехами, не становился благодушней. Наоборот — зорко выискивал каждую мелочь, старался не оставить целым ничего.

Вот так! Ты пожертвовал славой (да, славой!) одного из величайших ученых для сохранения хоть крупицы того, что считал поистине внутренним шагом вперед — но, даже надежды на это тебе не оставили.

Этот бывший ученик сейчас уничтожил тебя — как ученого. Повторил открытие — нет, более того: превзошел. Если бы он оставался твоим учеником, сейчас его слава была бы и твоей, и ты бы гордился им — собственным учеником, превзошедшим тебя. Нет, бывший ученик — заклятый враг: он сдержал свое обещание, не обмолвился ни единым словом о его взглядах — уничтожил тебя иначе.

Ощущение полной безнадежности охватило его. Победы его идей не будет — никогда! Все пропало, все! Страх сковал его целиком, и когда, подняв глаза, он снова встретился взглядом с Миланом, почувствовал, что тело перестало подчиняться ему.

… Уже после того, как все вышли из Зала, непонятное чувство заставило Милана вернуться обратно.

Он увидел Йорга, сидевшего одного среди совершенно опустевшего Зала. Тот выглядел странно — как и в момент, когда Милан перед концом доклада встретился с ним взглядом: именно неосознанное воспоминание об этом и заставило Милана вернуться. Оттого же он не смог не подойти.

Йорг был не в состоянии ни двигаться, ни говорить: лишь в глазах читались ненависть и боль. Потом он перевел их на что-то, находившееся сзади Милана: Милан обернулся — там стоял Дан.

Он снова повернул голову к Йоргу, одновременно нажав на браслете вызов экстренной медицинской помощи. Но она больше не требовалась: Йорг сидел с отвалившейся челюстью — глаза его неподвижно смотрели куда-то, где уже никого не было.

— Это я убил его!

Они шли пешком от Зала конгрессов — хотя знали, что их ждут: им надо было придти в себя.

— ?

— Я — убил его!

— Почему — ты?

— Мы повторили его открытие — отняли его славу!

— О чем ты?

— Я убил его своим докладом. Не знаю, насколько идентичны были наши открытия, но слишком многое, самое главное, он — повидимому, лишь один — знал давно.

— Ты что-то узнал?

— Я понял это когда-то. Все же, мы были с ним очень близки — и иногда понимали друг друга без слов.

— Ты любил его тогда?

— Конечно. Он мне казался самым замечательным из ученых, живущих на Земле. Я считал, что он — выше всех: по уму, таланту, душевной силе; что необходимо подражать ему. Во всем. Стать таким, как он: бесстрастным, сильным, безжалостным. А тебя — как тогда я ненавидел!

— Самый активный контрпропагандист.

— О, и не только это! А то, что я пытался сделать Лейли: довести ее до выкидыша. Как я мог? А ведь — мог. По крайней мере — заставил себя это сделать. А Лейли запрещала мне вспоминать. Удивительный она человек!

— Это так.

— Да вы все: она, ты, Мама. Рита уже вскоре почувствовала это. Через нее — что-то и я. Вы перевернули нас обоих: мы сделались совершенно другими.

— Нет! — Дан покачал головой. — Нет, я думаю: мы просто помогли вам стать тем, кем вы были на самом деле. Только вы этого сами не понимали.

— Мы вначале ничего не понимали.

— Не удивительно.

— Нет, конечно! Ведь почти все не знали ничего.

— Кроме Лала.

— Даже он не мог знать некоторые вещи — страшные. Да!

— Ты о чем?

Но Милан вдруг замолчал — надолго.

— Он — умер, — произнес он, наконец. Дан смотрел на него, не задавая вопросов. — Отец, прости: есть вещи, которые он сказал, повидимому, только мне одному. И я дал обещание никому не говорить. Даже теперь, когда он умер, я не знаю, имею ли право сказать обо всем. Но — тебе скажу: нет сил одному нести эту тайну. — Он снова замолчал. — Да, пожалуй — я обязан сказать это именно тебе. Слушай!

Йорг был страшной фигурой — гораздо страшней, чем кто-либо мог себе это представить: дальше его никто не ушел во взглядах на использование «неполноценных»! В эпоху кризиса это было для всех — одной из вынужденных мер, необходимых для преодоления его. Для него — нет: новое социальное расслоение он считал шагом вперед в развитии человечества. Настолько ценным и важным само по себе, что кризис, породивший его, являлся благодатным явлением. Он один! И никто больше! По крайней мере — так откровенно перед самим собой.

Как он ненавидел тебя! Нет, не когда ты после возвращения на Землю стал пропагандировать социальное учение Лала. Гораздо раньше: когда открытием гиперструктур ты положил конец кризису. Он испугался — что сложившееся использование «неполноценных» не успело бесповоротно укорениться на Земле: произошедший в сознании человечества сдвиг еще не стал необратимым. Он понимал гораздо больше и видел дальше других. Он был самым умным из врагов Лала. И самым безжалостным.

Только моя попытка уничтожить еще не рожденного ребенка Лейли — именно эта готовность убить — сумела вызвать его минутную откровенность. А я, неизменно восхищавшийся им до того момента — даже когда критиковал его — почувствовал ужас: от него веяло холодом. Мертвечиной.

— Вот он был каким!

— Таким. — Милан совсем ушел в молчание.

… «Таким», «Мертвечина». Внутренне омертвевший, безжалостный, спокойно жестокий. Убийца ребенка Евы. Истинный апостол начавшегося при кризисе перерождения.

Мир без детей, мир без любви. Мир считанных одиноких гениев с ледяными душами. Строго необходимое им количество умственно выродившихся потомственных «неполноценных». И море сверхсовершенных роботов. Гении — тоже роботы: бесчувственны.

Лал, Учитель! Даже ты не предполагал, что есть на Земле человек, для которого все происходящее на нашей планете не ошибка, непонятая, — заблуждение. Возможно, он был один — всего один: вообще один. Другие считали произошедшее расслоение оправданным — он не требовал оправданий: все это было для него несомненно, и потому свято. Он никогда бы не сдался — его можно было только заставить. Самый убежденный, самый последовательный враг. Истинный Антилал.

Теперь он — мертв. Но умерло ли то темное, что нашло в нем крайнее, завершенное воплощение? Не гнездится ли то темное где-то в глубинах подсознания; не скрывается ли там, чтобы когда-нибудь, прячась за объективные причины, снова появиться на поверхности и неузнаваемо исказить облик человечества?

— Имел ли я право молчать, скрывать от всех — что он собой представлял? — вдруг спросил Милан. — Я был честен по отношению к нему — а по отношению к другим?

— Не мучайся: мы, все равно, победили — он умер оттого, что уже не видел для себя никакого выхода. Но пока он был жив, воспользоваться его откровенностью было недостойно. Я сделал бы так же. Ты поступил правильно, сын.

— Может быть, может быть!

Сигналы вызова одновременно зазвучали из браслетов обоих: их ждали — в Звездограде, в кафе «Аквариум». Ждали друзья, жены и дети — все, кто близок и дорог.

И оба заспешили к ним.

«Его судьба, к счастью, легче: с ним Рита — рядом с ней он сможет успокоиться. У меня тогда — никого не было. Разве? А Ромашка — кто спас меня? И позже — был Лал.

И все же! Нет, с тем, что у нас почти всех появилось — женами, детьми — легче пройти наши неизбежные тяжелые моменты. Мы стали сильней. Лал был прав».

— Йорг умер! — тихо прошептал Милан Рите.

— Что?! — она вскинула на него глаза: он выглядел подавленным, совсем не походил на одного из виновников сегодняшнего торжества. — Не надо! Не говори больше ничего. Потом!

Он кивнул: объяснять ей ничего не нужно, она понимает без слов. И всегда знает, как сделать, чтобы ему стало легче. И сейчас: взяла его руку в свою.

Они вскоре ушли — тогда Дан сообщил всем о смерти Йорга.

— Так! — Дзин покрутил головой. — Что ж, когда-то была поговорка: об умерших говорят только хорошее — или не говорят ничего. Мне, конечно, легче молчать. Но Милана я могу понять: ему он дал немало, — это я могу сказать точно.

«Ты уже не слишком помнишь — причиненное им тебе: ты вернулся к тому, от чего он тебя заставил отказаться. А я — не смогу, никогда! Не прощу — не забуду!» Глаза Евы, сидевшей рядом с Дзином, мрачно горели, губы были крепко сжаты. Дэлия не могла отвести от нее взгляд.