56

56

— Ли! — Дэя с разбегу повисла у него на шее. — Как долго я тебя не видела!

— Здравствуй, здравствуй, сестренка! Да ты выросла! — Ли, радостно улыбаясь, протянул руки, здороваясь с остальными.

— Здравствуй, Ли! Здравствуй, Ева! А друга твоего как зовут?

— Ги, — представился сам великан в форме космического спасателя.

— Как твои дела, Ли?

— Как будто ничего. Прибыл на Землю для окончательного лечения.

— Срослось все?

— Похоже, да. Может быть, еще удастся вернуться в спасательную службу.

— Вернется, конечно: куда мы там без него?

— Должен вернуться — пусть даже не спасателем. Я пока не так много успел.

— Судя по тому, что сообщал во время сеансов связи — не мало.

— Еще как! Беседовал непрерывно со всеми, кто имел возможность навестить его. Здорово так говорил! Наш профессор справедливости.

— А ну тебя! Профессор! Просто делать было ничего нельзя, так рад был чесать языком с каждым.

— Слушайте его больше: чесать! Я б от такого чесания взмок моментально. Работал — на полную катушку!

— Ну, ладно, ладно. Но и ребята не отставали: разносили, Капитан, все, что я им втолковывал. А дальше уже все шло по цепочке. Но насколько понимают и принимают, сказать трудно: мы там разрозненны — во время сеансов связи много не скажешь. Все-таки, кое-что есть: вот это чудо Космоса — шалун Ги, которого вызвали, чтобы судить.

— Твой друг мог чем-то провиниться?

— Он сумел. Хотя ты его, вероятно, похвалишь: он, мало того, что передавал всем мои слова, еще пошел и на открытый конфликт с генетиками. Не дал проводить опыты на неполноценных!

— Что ж ты сразу с этого не начал? Как это произошло?

— Расскажи-ка сам, Ги.

— Это было на станции «Дарвин» — ее орбита за Ураном. Ну, прилетели туда: думаю, подзаправимся и улетим — что там делать? Но диспетчерского распоряжения не было: вместо пары дней застряли почти на неделю. Ладно, думаю, время терять не буду: потолкую с кем надо. На станции народу немного; в основном, генетики.

Стал говорить с инженерами обслуживания — тут узнал, чем эти миляги, генетики, занимаются там: мутационными изменениями организма под действием различных доз космического облучения. На ком только можно: дрозофиллах, мышах, свинках, собаках, обезьянах. Плюс — на неполноценных. Опыты — небезобидные: отход, как спокойненько выразился один из тамошних инженеров — солидный. Труппы сжигают: их использование может дать непредвиденные результаты.

Я заинтересовался. Он без ведома генетиков показал мне два трупа, лежавших в стеклянной камере. Внешне — что-то совершенно кошмарное: ненормальные пропорции, неимоверно гипертрофированные части тела. Аж смотреть страшно! Непонятно — как только они могли двигаться.

Я спросил его об этом.

— Кое-как двигались. Зато с помощью их семени получают потомство с гипертрофией нужных органов. Лучший материал для пересадок. Это теперь основное направление работы здесь. Раньше здесь над ними только проводили опыты по мерам космической безопасности и выведению индивидуумов повышенной устойчивости к условиям открытого космоса.

— Давно здесь сменили тему?

— Говорят, лет тридцать назад — после начала ограничения отбраковки.

Порассказал он мне немало. Я спросил его, как он сам ко всему этому относится? Он пожал плечами: ведь это нужно для хирургического ремонта — какие тут могут быть вопросы? Я ему ответил: прокомментировал то, что знал он, с нашей точки зрения. Ерунда, сказал он, просто бред и сентиментальная чепуха, а не трезвый, рациональный подход к явлению. Но задумался.

Я его не трогал пару дней. Потом увидел, что он начал сдаваться. Отличный мужик: космонавт. Главное, он сам потолковал с остальными инженерами. Поспорили они между собой и взялись за меня: выкладывай подробненько — что и как. Слушали меня — и кое до кого доходило.

Начали они толковать и с генетиками, приводить их ко мне. Тоже — разные ребята. Большинство считали и считают, что все правильно — и нечего мудрить. Человека три из них, однако, слушали.

Тут как раз крейсер прилетел с Земли: привез новую партию подопытных.

— Ну что? — спрашиваю тех, кто был хоть в чем-то со мной согласен. — С этими будет то же самое?

— А что?

— Знаете, друзья, воткнул бы я вам кольца в нос и перья в голову, да раскрасил бы тела поярче. Совсем натурально выглядели бы!

— Что мы: первобытные дикари?

— А кто же? С вашими взглядами можно спокойненько снимать скальп с живого человека.

— Но мы сами-то этими опытами не занимаемся, — отвечают инженеры.

— Но вы же видите — и молчите.

— Ну, и ты: видишь — и молчишь!

Как я мог стерпеть? Я, космический спасатель? Мы всегда спешим на помощь, когда гибнут люди. И тут были люди: они гибли от рук других — их специально губили.

Все полноценное население станции собиралось вместе только по четвергам: на пир. Мало подходящий момент, но другой возможности не было: когда до меня дошла очередь произнести тост, я высказал им все, что думал, и потребовал прекратить бесчеловечные опыты. Что тут началось! Но большая часть инженеров, не ожидавших, что я решусь на подобное, встала на мою сторону.

— В космонавтах всегда было больше человеческого, чем в живущих на Земле, — заметила Ева.

— И даже два генетика присоединились ко мне. Мы изолировали остальных генетиков от неполноценных — вновь прибывших и уже используемых, прекратили проведение над последними болезненных опытов.

— И что было потом?

— Мы послали радиограмму на Землю с сообщением об этом и призывом прекратить опыты над ними повсеместно. В ответ пришло распоряжение инженерному персоналу прекратить несогласованные действия, а мне — приказ на спасательный полет. Не выполнить его я не мог — тем более, что сам уже перехватил «SOS».

Пока летал, с Земли на «Дарвин» прилетела смена. Всех инженеров и несколько генетиков вызвали на Землю. Вызов получил и я.

— Значит, собираются судить?

— Пусть: у меня будет, что сказать на суде. Я знал, что так и кончится: все, что увидел и услышал — записано, и с записью я никогда не расставался. Ты перепиши ее, Капитан — пригодится.

— Безусловно!

— А что на Земле?

Дан рассказывал — и одновременно думал, что события вот-вот могут заставить его выступить по всемирной трансляции — объявить открытую войну Йоргу. Суд над Ги превратится в суд над тем, что породил кризис.

Но хватит ли сейчас сил победить? Учение Лала только начало проникать в сознание людей. Много тех, кто отказывается принимать его; еще больше — неимоверное количество — тех, кого это совершенно не интересует. Как мало еще тех, кто пойдет с ними! Но ждать, когда они составят ощутимое большинство, не удастся: поток нарастает — ничего не поделаешь.

— А как твои дела? — спросил он Еву.

— Все то же, все так же! — с досадой сказала она. — Скорей бы родила Лейли!

— Не раньше положенного.

— А пока они выжидают. Мы собрались после концерта Лейли — я спросила: «Ну, что? Видели? А мы?» Они — отводили глаза. И когда я говорю с каждой о рождении ребенка, глаза тоже становятся грустными. Страх после того, что они сделали со мной, так и не исчез у них.

— Ты о чем, мама Ева?

— Потом, Ли.

«Потом!» Слово, которое может быть страшным. Появление матерей должно быть не потом, не после начала открытия открытых выступлений по всемирной трансляции. Ближайшие результаты их очень неопределенны: противники могут одержать верх на первых порах и добиться запрета рождения детей полноценными женщинами. А это ведь главное сейчас! И с этой точки зрения бунт, устроенный Ги, был преждевременным.

Суд, однако, не состоялся: Ги был срочно вызван в Космос — лететь не сверхпредельной скорости, на что пока из-за выхода из строя Ли был способен только он, космический спасатель N2.

Теперь до начала суда, который были вынуждены отодвинуть, Лейли успеет родить. И если все же запрет на рождение будет принят, то несколько женщин-педагогов, которые успеют решиться (если успеют!) решиться, смогут отказаться от аборта, потому что запрет придет после того, как они забеременеют. И можно будет бороться за право их самим растить своих детей.

Сейчас роды Лейли — самое главное, первостепенное. А перед этим — еще премьера «Девы рая»: Дана особенно беспокоила в ней сцена покушения на самоубийство — борьба, толчок, падение Гурии.

Снова спектакль. Опять набитый до отказа счастливцами зал театра. Полные голографические зрительные залы. Включенные экраны всей Земли.

Гаснет свет, и начинает звучать многоголосый хор: «Джерихон, Джерихон!» Псалом американских рабов-негров.

Двое, Он и Она, смотрят старинный фильм — «Хижина дяди Тома». Плантатор с грубым лицом издевается над своим рабом, который явно превосходит его интеллектуально.

— Какая мерзость! — возмущается Она. — Как только такое могло существовать?

— Удивляешься этому? А меня больше удивляет другое.

— Что именно?

— То, что нечто подобное может существовать сейчас.

— Сейчас? Что имеешь ты в виду?

— То, что ты знаешь и не удивляешься. То, что существуем мы — полноценные — и они — неполноценные: что даже хуже рабства, потому что раб мог освободиться.

— Но они же умственно неполноценные. Они примитивны, тупы и совершенно бесчувственны.

— Нет! Нет!!! Они примитивны? Да: их же почти ничему не учили. Но не бесчувственны — нет! Я знаю: я это совершенно точно знаю.

И начинается рассказ Его: они сидят на платформе у края сцены в пятне света среди темноты. На другой платформе появляется тоже Он — Поль, в своем блоке. Ночь.

Звучит рассказ о том, как Он — ученый, приблизившийся к невероятно огромному открытию — сверхнапряженной работой доводит себя до полного психического истощения. Необъяснимая тревога, бессонница мешают ему быть одному. Он делает радиовызов.

Появляется Гурия — Лейли: полная, с большим животом. Он и Гурия: она предлагает ему себя, Он отрицательно качает головой. Они молча сидят рядом. И что-то мелькает в лице Гурии, глядящей на Него, бессильного. Она обнимает Его, прижимает к себе.

— Тебе очень плохо, миленький?

— Да. Говори! Рассказывай что-нибудь, — просит Он.

— Что рассказывать, миленький? Я ничего не знаю.

— Все равно — только говори.

И она, прижимая его к себе, начинает свой рассказ. Возникает свет на основной сцене: возникает третий план. Там Гурия, вторая — Рита.

Школа и отбраковка. Потом другая «школа»: для неполноценных. И, наконец, третья, где ее готовят стать гурией.

Она — уже гурия. Одна за другой сцены их жизни: вакханалии эротических игр, поездки по вызову, песни в кругу подруг. Звучит их примитивная речь.

— Это нехорошо говорить, миленький, но тебе плохо, а я больше ничего не знаю.

Звучит голос Лейли, и двигается по сцене Рита. Голос звучит ровно: Гурия не представляет себе другую жизнь. На экранах, где крупным планом оба лица, Лейли и Риты, — отвращение и боль, сменяющие малоосмысленный взгляд, обычную угодливую улыбку гурии. И совсем другая улыбка, обращенная к мальчикам-гурио, чьим инструктором становится на короткое время.

И страшное: то, как гурии, став старше, уезжают куда-то и не возвращаются больше; как не хотят идти, когда зовут, но все-таки идут, потому что боятся уезжать из привычного круга подруг.

— А еще бывает…

Бьется на сцене гурия, кричит: «Не хочу больше!!!» и, разбив вазу, режет себя осколком стекла.

— Тогда жалко бывает!

Жалко! А голос Лейли уже ведет рассказ об их радостях: праздниках, когда они, гурии и гурио, сами выбирают друг друга; о конкурсах, на которых они видят много других гурий. И все это на сцене.

…Антракт! Дан перевел дыхание. То, что когда-то знал только он, что сам рассказал им, они будто пересказали ему — про него же. По-новому — раскрыли то, что ускользнуло из его памяти: он смотрел не отрываясь, как будто узнавал все это впервые.

Шумела вокруг публика: обсуждали, спорили; а некоторые — угрюмо молчали, и брови их были сдвинуты.

Что-то ему надо вспомнить! А, да: Марк не прилетел на спектакль, не воспользовался приглашением Поля и Лейли — это странно.

Дан вызвал его:

— Почему ты не прилетел?

— Решил посмотреть дома: я слегка не в порядке.

— Что такое?!

— А! Возраст: ничего серьезного. — Он бодрился чтобы Дан не догадался, что это не просто легкое недомогание.

Очередной сердечный приступ начался в тот момент, когда он вызывал кабину, чтобы ехать на ракетодром. Врач быстро купировал его и уже ушел. Пока сидишь в кресле — ничего, а встанешь — начинаешь задыхаться.

— Пока, Дан! Иди за кулисы: тебя там наверняка ждут, — и он выключил связь.

…Второй акт. Дан сидит, напряженно следя за Лейли.

— Ты, может быть, поспишь, миленький?

— Нет — рассказывай дальше.

— Я ничего не знаю больше. Может быть, меня хочешь? Тоже нет? Спеть тебе?

— Да. То, что для себя поете.

Звучит голос Поля — Его, второго: «Какое же это зверство: взять живого человека и выдрессировать его для удовлетворения своих потребностей, которые мы и сами не считаем возвышенными, — превратить в сексуальный унитаз, и только в этом видеть смысл и оправдание его существованию среди нас! Лишить его права распоряжаться собой — превратить его в вещь, в неодушевленного робота», «Кто мы такие?», «Разве интеллект дает право на бесчеловечность?».

Слова падают в зал. Аккомпанемент громких лихорадочных ударов сердца. Он, второй, теперь на самой сцене — сидит, опершись лбом на руки. Гурия тянет заунывную песню.

Стучит кровь, и многократно повторяется в динамиках его внутренний крик: «Не хочу больше!» Ярко загорается аквариум, огромные тени рыб двигаются по стенам. Вот выход! Ударом кулака Он разбивает стекло и хватает острый осколок. И тут: Гурия виснет у него на руке.

— Ой, миленький — не надо!!!

Дан напрягся до предела, следя за их борьбой. Нет: не перестарались! Вместо того, чтобы отшвырнуть ее, Он вырывается и, глядя на перепачканные кровью руки, бросает осколок. Дан облегченно вздохнул: они сделали так, как договорились.

Гурия сидит, положив на грудь его голову, обняв ее окровавленными руками, и плачет. Тихо начинает звучать музыка: неведомый инструмент, очень похожий на скрипичный регистр оркестриона. Но звуки его глубже, острей: это скрипка — настоящая. Запись исполнения Дана. Она плачет, раздирает сердце. И изредка звучит сквозь всхлипывания: «Ой, миленький!», «Ой, плохо!», «Рыбок — тоже жалко!».

Наступает утро, — она уходит. Навсегда. Врачи входят к нему, уводят с собой. Он лежит на койке в клинике.

Потом Он снова — здоровый — у себя в блоке. Вызывает Гурию.

— Ее нет. Но есть другие подобные экземпляры, — отвечает сексолог.

— Что с ней?! — Нет ответа!

Он у компьютера: работает, думает. И на большом экране — вид стартующего гиперэкспресса.

И вдруг, вытесняя торжественную музыку, снова звучит скрипка.

…Долгое, ужасно долгое молчание. Потом взрыв: шквал аплодисментов. И у многих — на глазах слезы.

Только через час зрители стали расходиться, и Дан с Эей прошли за кулисы.

Он обнял обеих исполнительниц Гурии:

— Как вы играли!

Рита прижалась лбом к его плечу. Рука Дана крепко держала ее, и от этого было так хорошо, что хотелось разрыдаться. Она закрыла глаза, и ей показалось, что это рука другого — того, чье имя она не хотела вспоминать.

— Но играть ты больше не будешь! — сказал Дан Лейли.

— Хорошо, Отец, — она сама чувствовала, каких усилий стоил ей этот спектакль.

— Театру будет не хватать ее, — вздохнул Поль.

— С тобой будет Рита: с ней ты сможешь ставить все и без меня. Как ты сыграла сегодня, девочка!

Рита молча кивнула. Слезинки скатились из глаз. Она мягко освободилась от руки Дана.