53

53

— Наконец-то! — так встретил Цой у себя Лейли и Поля. — Надеюсь, можете чем-то порадовать меня?

— Угадал.

— Нашли таки что-то в архиве Лала?

— Нет, к сожалению. Не обнаружили ничего — для нас.

— Этим порадовать и пришли?

— Не торопись. Есть — другое: не хуже.

— Ну, ну! Выкладывайте.

Поль попытался коротко пересказать историю Дана.

— Подробно познакомишься по записи.

— Да и так видно: материал потрясающий! По-моему, то, что надо. «Бранд» вам годился только для начала. Согласитесь, в нем слишком многое можно было принять лишь с оговорками: цель его, в общем-то, недостаточно определенная, туманная.

— Ибсен же не был нашим современником.

— И потому его могут использовать и те, и другие.

— Каким образом?

— А таким: ваш бывший Фогт ставит «Дикую утку». Тоже Ибсен — но это «Бранд» наоборот.

— Сегодня они репетируют?

— Да. Сможете зайти — посмотреть. Ибсен — против Ибсена. Неглупо, надо сказать.

— Ответный ход.

— Следующий опять за вами.

— Как ты сам-то относишься к этому?

— Я? Мне больше по душе вы и Лал. Со временем, конечно, у меня чересчур туго, но кое-что до меня таки доходит: похоже, верно. А теперь — к делу. Сценария — нет?

— Каркас у меня есть, остальное — по ходу постановки. Материал такой, что нельзя ничего ни добавлять, ни менять.

— Количество исполнителей?

— Как удастся. Крайний вариант — двое. Я и Лейли.

— Ты хочешь сама играть?

— А что? Я не гожусь для этой роли?

— Нет, я просто думал, что ты надолго выбыла из наших рядов. Даже — да простят меня верные последователи Лала — подумал, что лучше, когда роженицы избавляют таких от этого.

— Не беспокойся: мне пока еще можно. Что ты так глядишь?

— Изменилась ты.

— Мой живот и грудь? Она, гурия, была полной.

— Не только это.

— Подурнела?

— Даже для гурии слишком красивая. Не в этом дело: ты стала очень хорошо улыбаться — ты мне теперь куда больше нравишься. У тебя раньше — были такие глаза!

— Я теперь счастливая.

— Я рад.

— Я буду играть.

— Когда хотите приступить?

— Как только определим возможный состав актерской группы. Сегодня попробуем поговорить, с кем возможно.

— Добро. Если надо, помогу уговаривать.

— Вначале попробуем сами.

Задача была слишком не легкой — в отличие от предыдущей, «Бранда», предстояла постановка совсем уж необычная: ни в одной из современных пьес не фигурировали неполноценные — они как бы не существовали вообще. Поэтому на крайний случай и был предусмотрен камерный вариант, о котором они упомянули: всего два действующих лица — он и она, гурия. Все действие происходит в его блоке: рассказ гурии, дополняемый звучанием записи его голоса, затем его покушение на себя и спасение ею; все остальное — его монолог. Вариант, во многом ограничивающий возможности постановки.

Итак, найдутся ли желающие?

— Если бы мы предложили это сразу после премьеры «Бранда»: какой был тогда подъем!

— Ты права. Мы и начнем с тех, кто играл в нем.

… Попытки кончались неудачей одна за другой: мысль выступить в роли неполноценных отпугивала всех.

— Кажется, придется опять обратиться к Цою.

И тут на браслете Лейли загорелся сигнал вызова. Она включила экранчик: Рита улыбалась на нем.

— Добрый день, сеньора!

— Хороший день, Рита!

— Мне только что сказали, что вы здесь. Я хочу поговорить с вами: можно?

— Ну конечно! Ждем тебя — в холле дирекции.

— Сделаем последнюю попытку: если и она кончится неудачей, сразу обращаемся к Цою.

Рита почти вбежала, запыхавшись, в холл, едва они успели туда зайти.

— Добрый день, сеньор!

— Здравствуй, девочка. Приятно, что хоть кто-то так рвется тебя увидеть.

— Мне о-очень надо поговорить с вами. Это правда: вы готовите новую постановку? Очень необычную? Мне так сейчас сказали.

— И — что никто не согласился в ней играть?

— Да. Но я хочу. Можно?

— Девочка! Какая ж ты умница.

— Я хочу опять работать с вами. Очень!

— Ну, ты — первая!

— А я ведь сумасшедшая: я — Герд.

— Великолепная Герд! Сейчас познакомлю тебя с содержанием. Только не пялься, как все, на Лейли.

— Да, да! Извините. — Она слушала Поля — лицо ее становилось все серьезней.

— Ну, что: и ты испугалась?

— Я? Нет: это потрясающе! Я очень, очень хочу. Какую роль мне дадите?

— Заняты только две: Его — мной и Гурии в основной сцене у Него в блоке — Лейли. Все остальные роли пока, увы, свободны. Ты первая и единственная изъявившая желание сама: за это я готов отдать тебе любую роль. Конечно, если она тебе подходит, — тут же поправился Поль.

— Я тоже хотела бы играть Гурию.

— Гурию второго плана — в сценах ее рассказа Ему: вначале совсем молоденькая. А что: она, пожалуй, подойдет! А, Лейли?

— Думаю, что — да.

— Мне сейчас такая, достаточно крупная, роль очень нужна. Как завершающая в моей аспирантуре.

— Хорошо: бери ее. Но пока нас только трое — помогай, если можешь.

— Я попробую: думаю, что получится.

— У нас не получилось — ты не переоцениваешь свои возможности?

— Вы же обращались к достаточно известным актерам: вы не там ищете.

— Послушаем, Лейли: истина глаголет устами младенцев.

— Надо к молодым обратиться: там больше интереса к вашим взглядам — я уже успела убедиться. — Ее попросили в компании аспирантов — актеров и режиссеров — рассказать о Дане, Эе, их детях. Слушали с жадность — это подталкивало рассказывать как можно подробней. Все, что увидела, и то, что слышала. Внезапно поймала себя на том, что говорит как их сторонница; сама удивилась, насколько хорошо помнит все, что слышала о взглядах Лала. «Ну и что?» — тут же спокойно подумала она. Спорили довольно горячо, и можно было говорить о начале появления сочувствия; невольно она сама способствовала этому. — Молодые менее косны: новое всегда привлекает их.

— Но все отказывались до сих пор: нужно играть неполноценных — это казалось им чересчур.

— Вот посмотрите!

— Тогда давай: не откладывай!

И Рита сразу взялась за радиобраслет. Вызывала одного за другим, в нескольких словах объясняла свое предложение и назначала им встречу. И почти никто не отказывался. К удивлению Поля и Лейли, в числе тех, кто почти сразу давал согласие, были и их собственные аспиранты.

Помощь Риты оказалась неоценимой, и из-за этого даже не могло возникнуть мысли, в насколько сложном положении она оказалась.

Казалось, за время их отсутствия на студии она избавилась, как от наваждения, от действия их слов. Воспоминание об увиденном заглушило наслаждение от встреч с Миланом, вновь ставшими очень частыми. Он опять стал казаться ей ближе их. И тут она сделала то, что можно было счесть нанесением тайком удара по ним.

Как аспирантка, она должна была производить тщательный разбор каждой сыгранной роли и пьесы, в которой участвовала. И занимаясь анализом роли Герд и «Бранда», стала знакомиться со всем творчеством Ибсена.

Идея «Дикой утки» поразила ее. То, к чему призывал Бранд — к мужественному открытому знанию правды — в среде обычных людей несло лишь вред и разрушение. Правда была им не под силу: герой пьесы, Грегерс Верле, который проповедовал ее необходимость, казался одновременно и нелепым, и бесчеловечным. «Бранд» и «Антибранд» — неужели и то и другое написано одним человеком? А что подумали бы люди, потрясенные «Брандом», увидев эту пьесу — того же Ибсена?

И она не удержалась от соблазна: поделилась своими мыслями с Миланом.

— Это уже интересно! Вот было бы смятение умов: для тех, кто смотрел «Бранда» — как ушат холодной воды. А? Интересно попробовать! Слушай, а нет ли у него еще чего-нибудь — этакого же?

— Не знаю.

— Ты почему-то иногда не хочешь делать то, о чем я прошу.

— Напрасно думаешь. Я же только начала им заниматься — ты ведь знаешь, Ибсена почти не ставят.

И она уже сама не могла дальше удержаться. Наткнулась на еще одно интересное произведение Ибсена: «Кесарь и Галилеянин».

В нем действовало реальное историческое лицо — римский император Юлиан, пытавшийся возродить языческую религию, уступившую место христианству. Язычество кажется ему прекрасней — но время его прошло: возрождаемые им обряды лишь внешне похожи на прежние — за ними уже не стоит вера. Юлиан нелеп в своих потугах вернуть безвозвратно ушедшее. Он обречен: «Ты победил, Галилеянин!»

— Браво, браво! Ибсен будет теперь проповедовать совсем не то, что желают живая тень Лала с маэстро Полем. Представляешь, какие будут у них лица?

На мгновение ее будто кольнуло. И тут же исчезло. Казалось, она сейчас была готова сделать для него что угодно. Еще не прошла истома от предыдущего обладания друг другом, а новая волна желания поднималась в обоих; его рука крепко сжимала ее грудь. И никого не было ближе его на всем свете.

…Известие о принятии к постановке «Дикой утки» породило нетерпеливое желание узнать — кто кого?

— Ибсен сокрушит их самих. Поднявший меч от меча и погибнет.

— Так сразу и погибнет?

— Если бы: ты права. Лучше бы Лейли сыграла еще сотню Агнес, а не собиралась рожать. Но ничего: тоже что-нибудь придумаем. — Глаза его зловеще загорелись.

И она испугалась: нет, только не это! Она не позволит, не даст! Нельзя! Почему? Она не знала. Просто почувствовала это, как в вечер после премьеры «Бранда», когда услышала о беременности Лейли.

Но пока дело касалось лишь постановок, и она ничего не предпринимала. Попрежнему ждала с затаенным интересом: чья правда перетянет?

Однако встреча с аспирантами, уведшими ее в кафе после семинара, снова все перевернула. Пока она говорила, то новое — люди, их идеи, отношения — опять ярко, отчетливо встало перед глазами. И почему-то неудержимо потянуло к ним. Но — после того, что она сделала, дав Милану оружие против них — не решалась связаться ни с Лейли, ни с Полем.

Милан, терпеливо дожидавшийся тогда ее возвращения домой, был почему-то иной, чем всегда. Вместо бурной страсти — ласковая нежность. Он был тих и задумчив.

И она снова поймала себя на мысли, что очень привыкла к нему. Он — и то новое, о чем в ту минуту она еще продолжала думать, странным образом сплелись между собой. Отношения Дана и Эи, Лейли и Лала Младшего — для нее и Милана. А может быть, еще и ребенок, чтобы Милан глядел на него, как Дан тогда.

Ну уж!

…Итак, они ничего не знали о ее двойственной роли. Видели в ней одну из самых активных своих помощниц. Обращались к ней, как к единомышленнице.

Началась подготовительная работа — огромная, трудная. То, что рассказал Дан, предстояло показать. Сбор специфического материала, необходимого для создания сценических образов гурий давало их наблюдение на эротических играх: там актеры подмечали множество характерных черт их стиля поведения, лексикона и интонаций.

И в одно из таких посещений Рита увидела Милана, танцевавшего с очень молоденькой, тоненькой гурией. Он говорил с девушкой и не обращал внимания на других. Смотрел на нее, правда, не так, как всегда смотрит на нее, Риту. И все-таки, было почему-то слишком неприятно. Настроение испортилось, она сразу ушла.

В чем дело: он волен быть близким с кем угодно — так же, как и она. И вдруг с удивлением обнаружила, что сама ни с кем не была близка, кроме него. Да — пожалуй, с того времени, как побывала у Дана и Эи.

Значит, она бессознательно подражала им? И потому, несмотря на все колебания во взглядах, которые, казалось, должны были отдалить ее от него, он становился ей все ближе?

Он, только он. У нее: неукротимый темперамент которой раньше сплетал ее пальцы со столькими — мгновенно пробуждавшими в ней страсть. Знакомство с астронавтами не прошло даром!

Как же так? Голова пылала. Она вновь представила его, обнимающего гурию, и горькая боль заполнила сердце.

Постановка затягивалась несмотря на бешеный темп работы.

А тем временем состоялась премьера «Дикой утки». Публика была ошарашена.

— Ничего: «Дева рая» будет ответом, — спокойно произнес Поль.

— Пока мы возимся, они успеют поставить и «Кесарь и Галилеянин». Тоже Ибсена, — неожиданно для себя выпалила Рита. И чтобы вдруг не спросили, откуда ей известна эта пьеса, стала пересказывать ее содержание.

— Не дремлет Йорг.

— И кто только указал ему «Утку»: не сам же он стал изучать Ибсена.

— Подсказал кто-то. — Они не обратили внимания, что Рита покраснела.

И Милан вскоре подтвердил, что «Кесарь и Галилеянин» вот-вот будет принят к постановке.

— А ты сомневалась? Знаешь, сколько у нас сторонников, настоящих? Гораздо больше, чем этих — которые слушают Дана с присными. Захотели повернуть историю вспять — пусть пример Юлиана заставит их задуматься: пусть узнают, что было с тем, что не хотел понять, что времена меняются. Жаль только, никто не знает, что это твоя заслуга: и «Утка», и «Кесарь и Галилеянин».

Она молча слушала, положив голову ему на грудь. Его похвала вызвала лишь горечь.

— Что с тобой, девочка? Ты в последнее время снова стала какой-то странной.

— Я не знаю. — Ей не хотелось отвечать. Главное, что он был тут, рядом с ней. О том, как видела его кружащимся в объятиях гурии, она старалась не вспоминать. Стояла ночь: как всегда, он явился к ней поздно. Из какого-то клуба или кафе, где встретился с единомышленниками или вел контрпропаганду.

— Ты устала: слишком много работаешь. Они, наверно, думают: стараешься из-за того же, что и они. По-моему, тебе доверяют больше, чем раньше. Но ты сообщаешь мало интересного. Сегодня — тоже.

— Неужели ты встречаешься со мной только из-за этого?

— Ты же знаешь, что нет.

— Сегодня все было, как вчера, позавчера. Репетируем. Хочешь, я лучше расскажу тебе кое-что снова?

— Зачем?

— Я говорила тебе не все — лишь то, что считала интересным для Йорга.

— Новые подробности? Что ж, давай!

Она стала говорить о первой встрече с Даном и Эей. О вечере в кафе «Аквариум». Об их доме. О спящей девочке и Дане возле нее.

«Я же все это уже знаю», — думал он, но сегодня почему-то не хотелось прерывать ее. Было хорошо слышать ее голос, и то, что она снова рассказывала, не вызывало обычной враждебности.

А она продолжала говорить: может быть, он что-нибудь поймет?

— Тебе приходится когда-нибудь общаться с детьми?

— А как же! Неужели ты думаешь, что я использую только данные, собранные другими?

— И тебе это нравится?

— А как же! С ними не соскучишься: интересный народ.

— Как они к тебе относятся?

— Нормально. Особенно мальчишки: я их лучше понимаю. Принимают в свою игру: мне тоже хочется носиться за мячом.

— И есть — которых ты знаешь давно?

— Конечно: мои объекты непрерывного наблюдения. Я вижусь с ними достаточно часто.

— Тебя что-нибудь связывает с ними кроме научного интереса?

— Естественно: не все в их жизни нужно мне для работы. И я привык к ним.

— Да?

— Мне здорово интересно с ними. Они ведь — уже люди: их проблемы не кажутся мне ерундой. Они любят задавать вопросы, и я стараюсь отвечать. Надо только помнить, каким сам был в их возрасте, и быть искренним с ними: они это сразу чувствуют.

— Скажи, вот то, что я тебе рассказала про Дана — ну, о его отношении к своей дочери — тебе понятно?

— Пожалуй. Он к ней просто очень привык — это главное.

— Ты бы на его месте вел бы себя так же?

— Наверно. Мне тоже хочется часто видеть моих ребят. Я по ним даже порой скучаю.

— Милан, а если бы у тебя был свой ребенок?

— У меня? Это в стиле лишь Дана и его библейского колена.

— Ну, а предположим? Он твой, и ты это знаешь?

— Мальчик?

— Почему мальчик?

— Я их лучше понимаю.

— Пусть мальчик. Сын.

— Мы с ним были бы друзьями.

— Ты так думаешь?

— Я уверен.

— А я? Если бы я была его матерью?

— Ну, знаешь!

— Ну, допустим. Просто попытаемся встать на их точку зрения. Чтобы до конца их понять.

— Резонно, но причем тут ты и я? Разве то, что существует между нами, не самое лучшее, что может быть? Ты помнишь, что говорила мне: язычески прекрасная радость физического слияния — свободная, не скованная никакими ненужными требованиями?

— Помню. Но мне кажется, что с того времени прошла целая вечность: я знаю слишком много того, что не знала тогда. Теперь у меня есть и другие вопросы. К себе. И к тебе. Скажи, желанный мой, не появляется ли у тебя хоть на миг мысль, что я — одна я и никакая другая могла бы составить все: радость и смысл твоей жизни? Только я одна нужна, чтобы ты был счастлив? Чтобы на мне сосредоточилось все, что можешь ты испытывать к женщинам?

— Зачем?

— Не знаю, хороший. Просто я ловлю себя на том, что ты становишься слишком дорог мне.

— Да ты отравлена ими! Это не нужно. Понимаешь? Не нужно. Ни тебе, ни мне — никому вообще.

«Он ничего не понял!» — с горечь подумала она. Сейчас он встанет и уйдет. И не появится больше никогда!

Но нет: он продолжал лежать, попрежнему держа ее голову у себя на груди и обнимая ее.

— Мне ни с кем не бывает так хорошо, как с тобой, — наконец сказал он. — Я не понимаю, почему так. Отчего ты плачешь?