21. Приближение войны: еврейский вопрос

Как раз в июле 1927-го, после большой бойни в Вене, описанной ранее, я начал опасаться худшего: что демократические бастионы Центральной Европы падут и тоталитарная Германия начнет новую войну. Около 1929 года я осознал, что среди западных политиков только Черчилль, тогда аутсайдер, которого никто не принимал всерьез, понимал опасность, исходящую от Германии. Тогда я думал, что война начнется через несколько лет. Я ошибался: все развивалось гораздо медленнее, чем я полагал, принимая во внимание логику ситуации.

Конечно, я был паникером. Однако, по сути, я оценивал ситуацию правильно. Я понимал, что социал-демократы (единственная остававшаяся политическая партия с сильной демократической составляющей) были не в силах противостоять тоталитарным партиям в Австрии и Германии. Начиная с 1929 года, я ожидал восхождения Гитлера; я ожидал в той или иной форме аннексии Австрии Гитлером, и я ожидал войну против Запада. («Война против Запада» — это название превосходной книги Орела Колнаи). Значительную роль в этих ожиданиях играла моя оценка еврейской проблемы.

Оба моих родителя родились в иудейской вере, но были крещены в протестантской (лютеранской) церкви до рождения их детей. После долгих размышлений мой отец решил, что жизнь в преобладающем христианском обществе накладывала на него обязательства как можно меньше раздражать окружающих и попытаться ассимилироваться с ними. Однако это означало оскорбление организованного иудаизма. Это также означало навешивание на себя ярлыка труса, боящегося антисемитизма. Все это было понятно. Но ответ состоял в том, что антисемитизм был злом, которого следовало бояться как евреям, так и неевреям, и что задача всех людей еврейского происхождения состояла в том, чтобы не провоцировать его; более того, многие евреи смешивались с населением: ассимиляция работала. Следует отметить, что люди, презираемые за их расовое происхождение, иногда реагируют на это, утверждая, что они им гордятся. Но расовая гордость не только неумна, но и порочна, даже если она провоцируется расовой ненавистью. Всякий национализм или расизм порочен, и еврейский национализм не составляет здесь исключения.

Я полагаю, что до Первой мировой войны Австрия и даже Германия обращались с евреями довольно хорошо. Им были предоставлены почти все права, хотя и существовал ряд барьеров, установленных традицией, особенно в армии. Без сомнения, в совершенном обществе с ними обращались бы как с равными во всех отношениях. И все же мне кажется, что с евреями обращались настолько хорошо, насколько это можно было ожидать. Член еврейской семьи, обращенный в римско-католическую церковь, смог даже стать архиепископом (архиепископ Кон из Ольмюца); хотя из-за интриг, вызванных народным антисемитизмом, он был вынужден оставить это кресло в 1903 году. Доля евреев или мужчин еврейского происхождения среди профессоров университета, врачей и юристов была очень высока, и открытое неприятие этого проявилось только после Первой мировой войны. Крещеные евреи могли дойти до высших постов и на гражданской службе.

Журналистика была одной из профессий, привлекавших многих евреев, и часть из них не очень стремилась к повышению профессиональных стандартов. Тот род сенсационной журналистики, который некоторые из них представляли, в течение многих лет подвергался критике — в основном другими евреями, например, Карлом Краусом, который встал на защиту цивилизованных стандартов. Пыль, поднятая этими ссорами, не добавляла популярности их участникам. Среди вождей социал-демократической партии также были известные евреи, а поскольку в качестве вождей они становились объектами злобных нападок, это усиливало растущее напряжение.

Конечно, здесь была проблема. Многие евреи заметно отличались от «автохтонного» населения. Бедных евреев было гораздо больше, чем богатых; но некоторые из богатых были типичными нуворишами.

Кстати, в то время как в Англии антисемитизм связывается с идеей, что евреи являются (или когда-то были) «ростовщиками» — как в «Венецианском купце», у Диккенса или Троллопа, — я никогда не слышал подобных заявлений в Австрии, по крайней мере до прихода нацистов. Было несколько еврейских банкиров, как, например, австрийские Ротшильды, но я никогда не слышал предположения, что они каким-то образом давали ссуды частным лицам, о чем можно прочитать в английских романах.

В Австрии антисемитизм был выражением неприязни к тем, кто считался чужаком; это чувство эксплуатировалось не только Немецкой Националистической партией Австрии, но и Римской Католической партией. И что характерно, это позорное неприятие чужестранцев (чувство, по-видимому, почти универсальное) разделялось многими семьями еврейского происхождения. Во время Первой мировой войны в Вену хлынул поток беженцев еврейского происхождения из частей старой Австрийской империи, которые теперь были захвачены Россией. Эти «восточные евреи», как их называли, прибыли прямо из настоящих гетто[176], и они были отвергнуты евреями, которые осели в Вене: ассимилированными евреями, многими ортодоксальными евреями и даже сионистами, которые стыдились таких бедных родственников.

Юридически ситуация улучшилась с распадом Австрийской империи и окончанием Первой мировой войны; но как мог бы предсказать любой хоть немного здравомыслящий человек, она ухудшилась социально: многие евреи, почувствовав, что свобода и полное равенство наконец воплотились в реальность, по понятным, но недальновидным мотивам пошли в политику и журналистику. Многие из них делали это с наилучшими побуждениями; но приток евреев в левые партии способствовал падению этих партий. Казалось достаточно очевидным, что в обстановке скрытого народного антисемитизма лучшее, что хороший социалист еврейского происхождения мог сделать для своей партии — это попытаться не играть никакой роли в ней. Странно, что, по-видимому, очень немногие думали об этом очевидном правиле.

В результате борьба между правыми и левыми, которая с самого начала приобрела характер холодной гражданской войны, велась правыми все более и более под флагом антисемитизма. В университете часто проводились антисемитские сходки и звучали протесты против засилья евреев в профессорской среде. Стать университетским преподавателем для какого-нибудь лица еврейского происхождения было уже невозможно. А соперничающие партии правых старались превзойти друг друга в своей враждебности к евреям.

Другие объяснения того, почему я считал неизбежным поражение социал-демократической партии по крайней мере после 1929 года, можно найти в некоторых сносках к моему «Открытому обществу» [177]. По сути они были связаны с марксизмом — в особенности с политикой (сформулированной Энгельсом) применения силы, по крайней мере в качестве угрозы. Угроза насилия дала полиции повод в июле 1927 года расстрелять в Вене множество мирных и безоружных рабочих социал-демократов и прохожих. Моя жена и я (мы еще не были женаты) стали потрясенными свидетелями этой сцены. Мне стало ясно, что политика социал-демократических вождей, хотя и проводимая с благими намерениями, была безответственной и самоубийственной. (Кстати, я обнаружил, что Фриц Адлер — сын первоклассного вождя венских социал-демократов, друг Эйнштейна и переводчик Дюгема, — когда я встретил его в июле 1927 года, через несколько дней после бойни, был того же мнения.) Однако должно было пройти еще шесть лет, прежде чем окончательное самоубийство социал-демократической партии положило конец демократии в Австрии.