Военное искусство как рефлексивная техника

Соотношение между тактикой и стратегией (или, шире, между боем и способами организации боя, к которым относится и оперативное искусство, и стратегия, и большая стратегия, и политика, и экономика, и онтология) можно рассматривать в языке сопоставления деятельности и рефлексии.

Бой, очевидно, относится к практике, к деятельности.

«Необходимость в рефлексии обнаруживается при возникновении непреодолимых затруднений в функционировании практики». Иными словами, бой складывается неблагоприятно, или не складывается вообще, или порождает негативные ожидания – в логике: еще одна такая победа, и я останусь без войска.

В древности говорили: «воину приличествует храбрость, командир же приносит пользу армии своей предусмотрительностью». Предусмотрительность и есть понимание того, в какой момент нужно прекратить практику, то есть остановить бой, систему боев, операцию, войну, рефлексивно оценить произошедшее и увидеть версии возможного будущего.

Рефлексия есть выход практики за пределы себя самой, и в этом смысле она может рассматриваться как инобытие практики.

Управление войной есть инобытие войны.

Рефлексия производна от прекращения практики.

В классический период военного искусства пересмотр представлений о войне, ее приемах, ее логике, целях и средствах осуществлялся уже после заключения мира. Это приводило к парадоксальному результату: рефлексировалась практика, относящаяся к абсолютному прошлому. Именно поэтому генералы и войско всегда готовились к предыдущей войне.

Во второй половине ХХ столетия (частично уже во время Второй Мировой войны) рефлексия оказалась встроенной в текущее управление войском и стала осуществляться в реальном времени. В наше время игровые практики и имитационное моделирование позволяют рефлексировать еще не случившиеся войны и исправлять еще не сделанные ошибки.

Рефлексия представляет собой антикризисное мышление. Нормальная военная рефлексия позволяет оценить и преодолеть случившийся кризис, даже кризис катастрофического масштаба (советская армия летом 1941 года, французская армия после Приграничного сражения 1914 года). Современная военная рефлексия позволяет предвидеть кризис до его наступления и преодолеть его, как учил В. Стейниц[89], «простыми и неблестящими способами». В теории, конечно.

Другая сторона военной рефлексии заключена в способности рефлексивного мышления структурировать бесструктурное, то есть создавать порядок в хаосе, а также – в умении обеспечить взаимопонимание, согласованность и соорганизацию действий партнеров даже при отсутствии связи и управления. В этом смысле именно о рефлексии говорится в «Солдатах Вавилона»[90] А. Лазарчука: после смешения языков солдаты потеряли способность понимать друг друга и слушать своих командиров, но каждый из них знал свое место на стене и понимал, что ему надлежит делать при появлении неприятеля.

Как и любое диалектическое противоречие, противоречие рефлексии и деятельности представляет собой проблему, а не задачу. Крен в сторону практики, действия, собственно войны приводит к поражению, тем более серьезному, чем лучше войска проявляют себя в решении тактических задач, чем лучше у них получается невозможное. «Так мы напобеждаемся до собственной гибели», – прозорливо заметил летом 1941 года германский генерал В. Неринг[91]. Великий шахматист, гений комбинации А. Алехин[92] заметил: «Внутренняя убежденность, что из всякой неадекватной ситуации на шахматной доске можно выйти, придумав комбинационное решение, является очень серьезным недостатком».

С другой стороны, рефлексия отвлекает ресурсы от деятельности. Крен в эту сторону приводит к тому, что командование прекрасно осведомлено обо всем, все понимает, все предвидит, но не имеет достаточно сил непосредственно на поле боя, где нужно что-то сделать и что-то изменить. Командующий превращается из актора в эксперта, регистратора происходящих событий.

А вот фраза «Так мы напобеждаемся…» имела ко мне прямое отношение. Однажды я сильно зарвался. В школу я ходил приличную, оценки имел отличные и стал сильно высовываться. При этом я самозабвенно играл нахала, собирал на себя все внимание, блистал мыслями и чувствами, манипулируя учительницами и одноклассницами на самой грани фола, и вдруг переходил к печали и отказывался от помощи, просил прощения за неадекватность и с усилием отъезжал в пыльный угол коридора на своей скрипящей коляске. Девчонки бежали за мной. Еще бы! Я был любимой игрушкой. Меня отрезвил мой друг Петька. Он сказал, везя меня вниз: «Чувак, парни готовы надавать тебе по морде по очереди или оптом, я – тоже. Тормози. Не все люди нашего класса – сопливые девчонки».

Отец сказал, что Петька прав и не надо ждать, пока маятник качнется, если, конечно, я не управляю маятником. Про маятник случилось позже. Уже в деле, без сопливых и при весьма критических для меня обстоятельствах. Из этой истории 7-го класса я запомнил, что десять тактических успехов не рождают выигрыш войны. И точно: на олимпиаду в Грецию поехал не я, а новенькая девчонка, которая ничем не выделялась, но написала работу по «реперам взросления в 7-м классе». Кто ее только надоумил? И, кстати, после Греции к нам в класс не вернулась. Меня, конечно, утешала мама, что девчонку с ногами куда легче послать за границу, чем меня с сопровождающим и на старой коляске, но я-то знал: пока я игрался в Казанову, она спокойно вытянула свой билет. Да и работа у нее была не глупая. Я читал.

На грани XXI века начались разговоры о «большой тактике», описывающей партизанские и террористические формы войны. «Большую тактику» определяли как искусство втянуть противника в бой в невыгодной для него конфигурации или в неблагоприятной ситуации.

Стратегическая лестница приобрела современный вид (Рис. 48).

Считалось, что более высокие ступеньки «сильнее», но «медленнее» нижележащих. Например, продажа Наполеоном Луизианы Северо-Американским штатам стала решающим фактором, предопределившим утрату Великобританией мирового лидерства, но сам Наполеон (и его Империя) не дожил до реализации своей долгосрочной экономической стратегии почти сто лет.

Эта схема весьма удобна, дидактична, информативна, но, как оказалось, недостаточна. Она говорит о военном искусстве много, в целом правильно, но упускает главное. Перефразируя книгу Б. Вайнштейна о Э. Ласкере[93]: она «слишком прямолинейна, слишком логична и поэтому не всегда убедительна».

Рис. 48. Стратегическая лестница.

Собственно, схема, во-первых, ненавязчиво приводит к выводу, что для успеха в войне необходимо превосходить противника во всем: в картине мира, в экономике, в политике, в стратегии, в оперативном искусстве, в тактике. Конечно, «лучше быть богатым и здоровым, чем бедным и больным», но смысл военного искусства в том и заключается, что шансы всегда есть у обеих сторон: слабый может выиграть у сильного, превзойдя его в искусстве управления действительностью.

Этот вывод был самым важным в моей жизни. Это был мой вывод. Я был бедным и больным. Но у меня был мощный ресурс – отец с его шахматами, стратегиями и тактиками, полной головой странных нетипичных знаний и такого же опыта. Почему я был бедным? Да мы на самом деле жили скромно, хотя, если деньги на что-то были нужны, – они находились. Отец вообще не понимал дурацких излишеств. Мама обсуждала со мной и покупала, что нужно, лет с шести. Сама она одевалась очень стильно, но я вырос в доме, где вообще не было ненужных вещей. Забитых шкафов и полок, кроме книжных. Все книжные полки висели низко, отмечая середину комнаты, чтобы я мог достать. Гости говорили, что это интересный опоясывающий дизайн. Я слышал про опоясывающий лишай, болезнь такая, и считал, что им расположение полок не нравится. А мне – ничего!

Искусство управления действительностью давалось мне по-разному, но я рано понял, что если у меня не будет опыта этой таинственной живописи, то мне хана: я буду компьютерным мачо без ног. Это хорошо, сидеть за компьютером, когда у тебя есть ноги для – куда-то вскочить и сбегать. Тогда можно проводить у экрана сутки, общаясь, играя и ползая по мировой паутине, но если у тебя нет этого «вскочить», то ты начинаешь отращивать себе ноги, пусть и виртуальные, и вообще стараешься встать, и делаешь это в разных пространствах каждый день, пока не получится. Отец хорошо понимал это. Он меня сразу учил считать варианты, выбирать лучший, биться за него, иметь про запас путь к отступлению на заранее приготовленные позиции, а не обвально падать в депрессию про «никогда», если не прокатило.

На сегодня значение схемы «лестница» сводится, в основном, к тому, что она дает удобный системный оператор для априорной оценки возможностей и шансов сторон еще до войны, до первого столкновения «У кого шансов много – побеждает; у кого шансов мало – не побеждает; тем более же тот, у кого шансов нет вовсе». И, тем не менее, «победу знать можно, сделать же ее нельзя».

Сейчас мы совершенно по-другому читаем и собираем «стратегическую лестницу». Мы понимаем ее как триединство различных и, в известной степени, альтернативных, несовместимых подходов к войне. Эти подходы настолько несхожи, что возникает желание сказать, что они описывают разные войны и даже что они по-разному понимают саму сущность войны.

Нет, конечно, во всех случаях война остается конфликтом, при котором выживание противника не рассматривается вами в качестве необходимого граничного условия, но этим сходство и ограничивается.

Сочетание тактики, оперативного искусства и стратегии определяет «настоящую войну» – войну крови и подвигов, сообразительности и агрессии, силы и хитрости. Эту войну можно назвать, следуя Н. Стивенсону [94], «войной Ареса».

«Война Ареса», единственная, строится в прежней логике «лестницы»: выиграть бой – выиграть сражение (операцию) – за счет этого выиграть войну. Адептами, теоретиками и практиками, героями «войны Ареса» были представители германской, русской/советской, японской, отчасти израильской военных школ. «Война Ареса» порождает континентальную или пространственную стратегическую доктрину, на основании которой создано собирающее «военное дело». Континентальная стратегия может быть построена в терминах геополитики и на основе геополитических принципов. Тактика, как часть стратегического баланса «войны Ареса», приводит к созданию доктрины «большой тактики», включая подходы к партизанской и террористической войне.

Совершенно в другой логике построена «война Афины», война богатства и мудрости. Сборка стратегии, большой стратегии и экономики: выиграть войну, выиграть выгодный мир, оплатить и то, и другое. Такая война, реализуемая англо-американской школой, вызывает у последователей Ареса нескрываемое раздражение. Еще бы, вместо красивых операций, тонких приемов, столкновения интеллектов работает простенький принцип: «Все пожрал хомяк», или в других терминах: «Пошлите еще две тысячи бомбардировщиков…».

Но «война Афины» (термин также принадлежит Н. Стивенсону), во-первых, работает, во-вторых, позволяет строить мировые империи, хоть старого, хоть нового типа, в-третьих, «бьет» «войну Ареса» – уже потому, что требует от людей меньшего.

«Война Афины» порождает морскую или временную (или прогностическую) стратегическую доктрину, которая естественно записывается в языке геоэкономики. Аналог «военного дела» в морской стратегии может быть назван «гражданским» или «мирным» делом, но поскольку мирным он ни в коей мере не является, мы предпочитаем название «военное предприятие» (war-as-enterprise). Большая стратегия, то есть принцип «выигрывать мир, а не войну», приводит к созданию доктрины прогностической агрессии, включая подходы к «войне смыслов» и «войне историй».

Современные западные представления о войне построены на диалектическом противопоставлении войн Ареса и Афины. При этом «война Ареса» аккуратно и почти исчерпывающе описана в учебниках, мемуарах, да и в художественной литературе: она не является загадкой и откровением. «Война Афины» не описана вообще – стратеги Великобритании и Соединенных Штатов мудро воздержались от объяснения своих побед. Мы видим только вершину айсберга, в сущности, наши представления о «войне Афины» сводятся к уже упомянутому «хомяку». Между тем повторимся: это – война не только богатства, но и мудрости.

Впрочем, Запад тоже видит не все. Успехи «войны Афины» и мрачная красота сражений «войны Ареса» приобрели в глазах англо-американских лидеров самодовлеющий характер. Они видят противоречие типов войны диалектическим (бинарным) и не обращают внимания на возможность войны третьего типа.

«Война Аполлона» – интеграция стратегии, политики и онтологии, Пути по Сунь-цзы: «Выиграть войну, договориться о мире, совместно изменить бытие». Война, в которой не всегда можно установить победителя и побежденного, а часто нельзя даже идентифицировать сам факт войны. Война, о которой говорил Христос: «Не мир пришел Я принести, но меч».

Эта война, в общем и целом, неплохо описана, но подчеркнуто в невоенном языке. В сущности, ее структура, инструменты, методы, приемы остаются для нас совершенно непонятными. «Война Аполлона» скрыта от внимания современных стратегов и военных историков гораздо лучше, нежели «война Афины», о которой по крайней мере что-то говорится в учебниках по бизнес-администрированию.

Очень похоже на то, что «война Аполлона» бьет «войну Афины», но подчиняется жесткой и быстрой логике «войны Ареса»: старинная детская игра в «камень-ножницы-бумага» обретает общечеловеческий масштаб. И вполне понятно, что окончательный успех придет тому, кто построит в своей психике, своем государстве и своих вооруженных силах баланс всех трех типов войны.

Рис. 49. «Мальтийский крест» стратегии.

Здесь необходимо заметить, что хотя «война Афины» кажется «не совсем войной», а «война Аполлона» часто представляется «совсем не войной», все три «сборки» имеют точкой пересечения стратегию, древнейшую часть «лестницы» и основу семантики понятия «война». В сущности, три подхода просто по-разному отвечают на вопрос, что должно обслуживать стратегию как искусство добиваться победы, расширять пространство решений и реализовывать «мир, лучший довоенного».

«Война Ареса» обеспечивает стратегические успехи военными методами.

«Война Афины» – экономическими.

«Война Аполлона» – коммуникативными, смыслообразующими.

«Стратегическая лестница» пересобирается в «Мальтийский крест» взаимоувязанных балансов (Рис. 49).

Эти балансы предстоит распаковать – и научиться с ними работать.

Это был разговор, который я не понял в свои двенадцать лет. «Не понял» – для меня много значило. Я не мог применить это завтра для укрепления своих позиций в классе и в мире. Отец был большой оригинал в педагогике, он вечно оставлял меня одного с моими трудностями понимания на некоторое время и ничего не растолковывал. Он беседовал. Но мне крупно повезло, потому что приехал папин друг, остановился у нас и разъяснил мне все по-простому. Откуда взялся этот друг, я не знал, но они очень классно общались, как два астронавта, встретившихся случайно в глубинах космоса. Мама надела платье вместо джинсов, меня не возили в школу, потому что мы говорили про стратегию и жизнь до поздней ночи. Я просыпался в полдень, делал гимнастику и уроки, гулял с Александром, и вечером, когда отец являлся с работы, мы начинали наше главное – разговоры о том, как все устроено и что с этим всем делать. От дяди Саши я подцепил концепцию, от которой отказался только к двадцати шести годам. Я подозревал, что отец не разделяет ее, но он никогда не вмешивался в то, какой вывод я сделал и чем пользуюсь как инструментом. Он просто раскладывал их. Учил – какой и куда, и уходил.

Дядя Саша говорил, что с начала времен развитие, в том числе и завоевательные войны, осуществляли герои. Они были сильны и хитры. Это были герои войны Ареса. Далее сформировалась аристократия, силой которой был уже Закон, и согласно Закону они управляли и воевали, то есть по Закону гнали людей на войну. Аристократы быстро повывели неудобных героев. Вытеснили их в маргинальные ниши пиратского толка. Я знал, что история как раз это подтверждает. Буйные долго не жили: их хоронили с почестями в юношеском возрасте. Я уже понял, что даже в нашей продвинутой школе герои неудобны, и я не хотел быть героем в школе. Но тут была важная зацепка – в группе, классе героем смотреться неплохо – бонусы есть. Вылезать же в герои, особенно в любители справедливости, со взрослыми не проканало ни разу и ни у кого. Все точно. Аристократы обуздали героев, и мы – жертвы этого воспроизводящегося ритуала. Дядя Саша смеялся, похвалил мою логику и сказал, что аристократы тоже потерпели крах. Он объяснил мне, что при появлении «ну очень больших денег» аристократы, как определяющие политику и культуру, стали не нужны. Их можно было купить и самим встать у власти, гоняя деньги по земному шарику и обогащаясь. Пришли банковские воротилы, деньги во имя денег. Сегодня они на коне. Я это понимал. Отец согласился с объяснениями, но впал в задумчивость. Я только много позже постиг некую странную истину – если ты не хочешь жить в мире, где условные овцы съели людей, делай другой мир и живи в нем. Твоя свободная воля, героя или брахмана, играет роль. Отец считал, что «война Аполлона» – война харизмы и мудрости – еще впереди, а ее фрагменты, разлитые в истории, лишь подтверждение того, что она набирает силу. Мне же эта война была некстати, потому что я не был брахманом, улучшающим Реальность из отдельно взятой квартиры, и мне был полезен дядя Саша. Я чувствовал себя готовым к бою в «войне Афины», раз она пришла ко мне со своей горгоной на щите. Дядя Саша уехал в свой бизнес, оставив мне новый айпад и массажное кресло, что-то красивое маме и абонемент в зал отцу. Кресло привезли, когда его уже не было. Я написал ему благодарность за ночную лекцию и подарки. Он мне бодро ответил, потом мы еще переписывались. Уже будучи взрослым и ходячим, я узнал, что Саша глубоко верующий человек. Вот это да! Я в двенадцать лет я думал, что он атеист и на всякий случай спрятал от него своего Бога.