1

Как счастливы те, кто его видел, слышал, говорил с ним, кого он сам любил, о ком он писал! И даже те, на кого обращался его гнев, кого он пришпиливал своей мгновенной эпиграммой… И как хорошо, что они сохранили нам свои впечатления и воспоминания, что мы можем увидеть его, почувствовать, каким он был в действительной жизни, полюбить его не только через его творения, но и в его живом обличии.

Пушкин был невысокого роста (2 аршина 5 вершков), худощав, но прекрасного сложения. Он никогда не был брюнетом. Волосы его были темно-русые, в детстве светлые, впоследствии, как это бывает, темные. Они вились с раннего детства. Цвет его лица никогда не был смуглым: он был прекрасного белого оттенка. Те, кто отмечают у него в своих воспоминаниях смуглый цвет лица, видели его впервые – загоревшим, после Крыма, или Кавказа, или после долгого путешествия по России на перекладных.

Один из четырех прадедов Пушкина, притом с материнской стороны, был сын абиссинского эмира по имени Ганнибал. Он был похищен турками, выкуплен русским посланником в Константинополе и прислан в подарок Петру Великому, который сам воспитывал его, ценил и очень любил. Ганнибал обрусел, женился на русской. Род его породнился с русскими дворянскими родами. Внучка его, Надежда Осиповна Ганнибал, вышла замуж за Сергея Львовича Пушкина, и от этого брака произошел наш поэт. Русский по крови (арифметически – на ⁷/₈), по душе, по воспитанию, по культуре и по духу он мог бы иметь ту же самую страстную натуру, столь свойственную русскому народу, и без всякой примеси африканской крови. Абиссинцы же не суть ни негры, ни арабы: это народ сложной крови, со смугло-бронзовым цветом кожи и отнюдь не безобразный. И кто из нас, русских, может поручиться, что у него нет отдаленного предка иной крови?

У Пушкина было небольшое, тонко вычерченное лицо с голубыми, сверкающими, чрезвычайно выразительными глазами. Прекрасная, пропорциональная телу и лицу голова с негустыми, легкими, кудрявыми волосами, обычно с небольшими баками, которые он иногда отпускал, так, что они делались длинными… А один раз он им дал срастись в настоящую русскую бороду и ехал в таком виде в Петербург, чтобы показаться жене. Почти никто из очевидцев не называет Пушкина «красивым»; он сам был недоволен своим видом и один раз обозвал себя даже, вопреки всякой справедливости и очевидности, «потомком негров безобразным». Но большинство характеризует его лицо как чрезвычайно оригинальное и выразительное, т. е., в сущности, – духовно-прекрасное. Взгляд его был быстрый, проницательный, орлиный. Черты лица очень изменчивые, подвижные, зыбкие. Губы несколько полные, но тонко вычерченные, нервные, подвижные, и в них – вечная работа напряженной мысли. Отмечают беспрестанное нервное вздрагивание рта. И весь он был такой же: живой, с быстрыми, нервно-страстными телодвижениями – от избытка жизненной силы; с благородной, несколько небрежной походкой, с большой легкостью в танцах – летающей, воздушной…

Улыбка его была чрезвычайно приятна: светлая, добродушная, очаровательная своей искренностью. А когда он смеялся, показывая свои великолепные, белые зубы, то это был откровенный, бурный, неудержимый смех. Хомяков отмечает: «Когда Пушкин хохотал, звук его голоса производил столь же чарующее впечатление, как и его стихи». А живописец Брюллов говаривал про него: «Какой Пушкин счастливец! так смеется, что словно кишки видны». И в самом деле, Пушкин всю жизнь утверждал, что все, что возбуждает смех, – позволительно и здорово, а все, что разжигает страсти, – преступно и пагубно. И «когда он предавался веселости, то предавался ей, как неспособны к тому другие…».

Вот несколько живых и изобразительных описаний его внешности.

Профессор Погодин записывает: «Это был среднего роста, почти низенький человек, вертлявый, с длинными, несколько курчавыми на концах волосами, без всяких притязаний, с живыми, быстрыми глазами, с тихим, приятным голосом, в черном сюртуке, в черном жилете, застегнутом наглухо, в небрежно повязанном галстуке». Другой очевидец, офицер Юзефович, рассказывает: «Как теперь вижу его, живого, простого в обращении, хохотуна, очень подвижного, даже вертлявого, с великолепными большими, чистыми и ясными глазами, в которых, казалось, отражалось все прекрасное в природе, с белыми, блестящими зубами…» Вот еще одна любопытная запись: «На лице Пушкина написано, что у него тайного ничего нет. Разговаривая же с ним, замечаем, что у него есть тайна – его прелестный ум и знания. Ни блесток, ни жеманства в этом князе русских поэтов…»

Славный русский романист Гончаров присутствовал в аудитории Московского университета на лекции профессора Давыдова, читавшего об искусстве, когда в аудиторию вдруг вошел министр народного просвещения граф Уваров и с ним Пушкин. Обращаясь к студентам, министр сказал: «Здесь преподается теория искусства, а я привел к вам само искусство». «Для меня, – пишет Гончаров, – точно солнце озарило всю аудиторию…» В перерыве между лекциями завязался спор между Пушкиным и профессором Каченовским: Пушкин отстаивал подлинность «Слова о полку Игореве» (и был прав!), а Каченовский оспаривал ее. Студенты окружали тесной стеной их обоих и Уварова. «Пушкин говорил с увлечением, но, к сожалению, тихо, сдержанным тоном». «В позе, в жестах, сопровождавших его речь, была сдержанность светского, благовоспитанного человека…» «Только когда вглядишься пристально в глаза, увидишь задумчивую глубину и какое-то благородство в этих глазах, которых потом не забудешь…»

Вот как описывает внешность Пушкина жена его близкого друга Нащокина: «Своею наружностью и простыми манерами, в которых, однако, сказывался прирожденный барин, Пушкин сразу располагал в свою пользу… Я видела много его портретов, но должна сказать, что ни один из них не передал и сотой доли духовной красоты его облика, особенно его удивительных глаз. Это были особые, поэтические, задушевные глаза, в которых отражалась вся бездна дум и ощущений, переживаемых его душою… Говорил он скоро, острил всегда удачно, был необыкновенно подвижен, весел, смеялся заразительно и громко… На пальцах он отращивал предлинные ногти…» Такой ноготь Пушкин особенно холил на мизинце и прикрывал его, чтобы он не обломился, длинным, изящным наперстком; в извинение этого он обмолвился раз стихом:

Быть можно дельным человеком

И думать о красе ногтей…