III

Показательным примером дифференциации первоначального звукообраза может служить стихотворение «Когда для смертного умолкнет шумный день», заглавие которого – «Воспоминание» – уже содержит в зерне все его музыкально-психологическое развитие[230]. Основной и повсюду разлитой звуковой колорит его создают носовые м и н[231], то раздельно звучащие, то характерно соединяющиеся в группу мн[232], символ немой, в молчании ночи говорящей с душою памяти, – припоминания, вспоминания (ср. греческое, того же корня мнэмэ – память). Сочетание звука и образа найдено в самом языке и представляет собою, следовательно, случай третьего из вышеописанных типов.

Другой звук, настойчиво возникающий одновременно в сознании поэта, – свистящий и в контексте данного творения «язвительный», «неотразимый» з, с. Можно думать, что он внушен тем же словом «воспоминание», все элементы которого пригодились художнику как вспомогательные средства для достижения его сложной цели, – например, звук и, бледным светом озаряющий печальные образы памяти, роковые письмена ее из темноты желтеющего свитка («полупрозрачная», «мечты кипят», «в уме, подавленном тоской», «трепещу и проклинаю», «печальные строки», «праздность», «пиры», «предательский привет», «Киприда», «призраки», «пламенный меч») – и близкий к б, бд «томительного бденья» («в бездействии ночном», «тяжких дум избыток» – с обертоном «пыток», «в безумстве гибельной свободы», «бедность», «обиды»). Но возвратимся к основному з, с.

В соединении с н он дает побочные образы: «сон», «стогна», «сердечный», «теснится»; в сочетании с м при побочном «безмолвно» – три производных из «воспоминания» звукообраза, определяющие все развитие элегии. Это прежде всего звукообраз «смерти» и «змеи». Первый из них возвещен уже в начальных словах: «Когда для смертного…» и грандиозно развит в заключительном трагическом видении «говорящих мертвым языком» загробных теней. Второй – образ змеи – связывается у Пушкина устойчивой ассоциацией с «воспоминанием». Еще в первой главе «Евгения Онегина» он писал:

Того змея воспоминаний,

Того раскаянье грызет…

Выразительны во второй из этих двух строк грз, крс. Параллельные места в изучаемой элегии: «Живей горят во мне змеи сердечной угрызенья», «и горько жалуюсь, и горько слезы лью».

Третий из сочетания змеиного и смертоносного с с темным м памяти возникающий производный звукообраз есть месть: и стерегут и мстят мне оба». Мысль о мести замыкает цепь: воспоминание – змея – смерть. Это – решающий момент изображенной поэтом душевной драмы.

Но анализ наш не исчерпывает всех изобразительных средств художника: указанных было бы все же недостаточно для создания столь огромной картины, и на звуковой палитре его есть еще и другие краски. Особливо надлежит отметить зубные звуки, и именно т, присутствующий в «смерти» и «мести». Возникает он, по-видимому, из «тень», «тишина» и придает своим частым повторением целому мучительный оттенок тяжкой тесноты, трудного томления, тоски безотчетной, темного трепета перед тайнами гроба: «В уме, подавленном тоской, теснится тяжких дум избыток…»

Подведем итог нашим наблюдениям. Символы «змеи», «смерти», «мести» проходят перед нами как разные лики единой сущности – «воспоминания», и утверждение их существенного единства, их внутреннего тождества раскрывается как глубочайший смысл, коренная «идея» потрясающей исповеди: воспоминание – смертельно язвящая змея, больная совесть – жертва загробной мести. Звуковое развитие, изображая последовательность душевных состояний, оказывается в то же время и развитием понятий. Самое внутреннее и духовное в сердечном опыте, породившем поэтическое творение, отпечатлелось на самом внешнем и чувственном в составе этого творения, на его звучащей плоти. Форма стала содержанием, содержание формой: такова полнота художественного «воплощения». «Образами мыслит поэт», – говорили нам; прежде всего он мыслит – звуками.