3

Кто всмотрится и вчувствуется в это внешнее обличие Пушкина, тот увидит человека, поглощенного своей внутренней жизнью, с большими и свободно кипящими страстями и с собранным, горящим духом. Отсюда его стремление: или преодолеть вещественное, победить телесное – волею, усилием, упражнением; или же отвлечься от него, пренебречь, освободить себя от этого назойливого бремени. Источник его жизни духовен. Внутренняя накаленность требует от него полной свободы во внешнем – независимости, властности, полноты самоутверждения. И потому он больше всего нуждается в свободе и ею меряет жизнь.

Пушкин носил в себе творческий источник, глубокий и таинственный, о значительности которого он и сам стал рано догадываться, да и другие говорили ему об этом; первые – Жуковский и Дельвиг. Этот творческий источник он сам мысленно возводил к Богу, сначала в форме языческих аллегорий («жрец», «муза», «Аполлон»), а потом точно и непосредственно к единому Богу, открывающемуся сердцу христианина. Но в силу своего глубокого духовного целомудрия он ни с кем не говорил об этом, и до нас не дошло прямых высказываний его о том, как он переживал эти веяния, касания и откровения Божии. Мы знаем только, что он в Кишеневе (1820–1823) склонялся к «афеизму» и был принят в масонскую ложу (1821); что он впоследствии всю жизнь нисколько не считался с воззрениями и симпатиями масонства, шел своею самостоятельною дорогою и к концу жизни свободно и искренно научился православному созерцанию и православной молитве. Перед смертью исповедался и причастился, как подобает истинному христианину.

Мы знаем еще, что он очень отчетливо различал себя – земного, страстного, грешного, который «средь детей ничтожных мира, быть может, всех ничтожней», и себя – пророчески призванного, «полного звуков и смятений», дикого и сурового, спасающегося в творческом уединении… У этого призванного «пророка» обновляется все естество: у него иные очи, новый слух, обновленный язык и сердце, подобное углю; у него иное восприятие мира, и дух его исполнен Божией волею. Чтобы вникнуть в эти два различных самочувствия, надо прочесть его поэтические признания: «Воспоминание», «Пока не требует поэта» и «Пророк». Пушкин с изумительной зоркостью видел и честно выговаривал, что его страстно-грешное существо не живет на высоте пророческого призвания, судил себя за это, осуждал и покаянно оплакивал свои отпадения. В жизни же он бережно и целомудренно обходил все это молчанием, не желая профанировать покаянную глубину своего сердца…

Однако близкие друзья его разглядели, сколь нежна, чутка, впечатлительна и скромно-целомудренна была его огненная и обжигающая душа. Ф. Глинка пишет о нем: «Пушкин был живой вулкан, внутренняя жизнь била из него огненным столбом». А Плетнев отмечает его застенчивость: «Пушкин был застенчив и более многих нежен в дружбе. Общество, особенно где он бывал редко, почти всегда приводило его в замешательство, и оттого он оставался молчалив и как бы недоволен чем-нибудь. Он не мог оставаться там долго». Он вообще имел склонность скрывать свои чувства и как бы стыдился их. Был щедр, но не хотел, чтобы об этом говорили. Просителю, нищему никогда не подавал меньше 25 рублей, а любил притворяться скупым. Нежность своей души он иногда скрывал за напускным цинизмом. Натура в глубоком смысле слова искренняя, прозрачная, доверчивая и чистосердечная, он в юности своей так и подходил к людям – с открытою душою, или, как Достоевский позднее выражался, «с объятиями». Сам о себе говаривал: «Я преисполнен добродушием до глупости». По-видимому, он в юности несколько раз жестоко обжигался и страдал. Это видно из того письма его к младшему брату Льву, которое он написал в 23 года, на чудесном французском языке, преподавая ему советы, как обходиться с людьми, чего ждать от них и как держаться в обществе.

«Вам придется иметь дело с людьми, которых Вы еще не знаете. Начинайте с того, что думайте о них все дурное, что Вы только можете вообразить: Вы ошибетесь не намного. Не судите их по своему собственному сердцу, которое я считаю благородным, добрым и юным. Презирайте людей самым вежливым образом, который Вам только доступен. Будьте холодны со всеми: фамильярность всегда вредит… Люди не понимают благожелательства и легко принимают это за низость, всегда готовые судить о других по самим себе. Никогда не принимайте благодеяний. В большинстве случаев благодеяние ведет за собою предательство…» и т. д.

Страшно подумать, что должен был перенести от людей этот огненно-нежный поэт для того, чтобы в 23 года прийти к таким выводам и давать младшему брату такие советы. Но когда читаешь это письмо, то невольно с содроганием думаешь о том сочетании низости, глупости и малодушного безволия, которое окружало поэта в эпоху его последнего, трагического поединка…

Понятно, как возникла его замкнутость; откуда его забота, чтобы не дать людям свою душу на посмеяние и предательство; как сложилось его нараставшее с годами отвращение к свету, к большому, незнакомому обществу. К этому присоединился еще его замечательный физиогномический дар: Пушкин говорил иногда людям по лицу такое, от чего они смущались, а он весело хохотал. Его приятель Вульф записал, между прочим: «Нравы людей, с которыми Пушкин встречается, он узнает чрезвычайно быстро; женщин он знает, как никто…» Так он всю жизнь шел среди людей, видя их насквозь и безошибочно и целомудренно укрывая от них свою впечатлительную, глубокую и вдохновенную душу, – зная заранее, что они не поймут его, и находя всюду подтверждение этому. А из них многие завистливо и уязвленно не прощали ему его таланта, его ума и его острого и меткого языка…

По замечанию А. Н. Муравьева, «он чувствовал всю высоту своего гения, но был чрезвычайно скромен в его заявлении». И притом умел выслушивать – и критику, и упреки, и горькую, колкую правду; и смирялся. Друг его, Пущин, рассказывает, как он, бывало, выслушает верный укор и сконфузится, «а потом начнет щекотать, обнимать, что обыкновенно делал, когда немножко теряется»… Как ребенок!

Пушкин и в самом деле был великим и гениальным ребенком. Поэтому он так любил детей и умел говорить и играть с ними. Играя в прятки, залезет под диван, и вытащить его оттуда бывает очень трудно. Раз княгиня Вяземская застала Пушкина и своего маленького сына Павла в такой игре: они барахтались на полу и плевали друг на друга. Вот он в 1826 году гостит у Соболевского в Москве и нежно возится и нянчится с маленькими датскими щенятами.

Жандармский чиновник III Отделения Попов записал о нем: «Он был в полном смысле слова дитя и, как дитя, никого не боялся». Даже литературный враг его, пресловутый Фаддей Булгарин, покрытый пушкинскими эпиграммами, записал о нем: «Скромен в суждениях, любезен в обществе и дитя по душе». А ближайший друг его, барон Дельвиг, обращается к нему в письме по поводу его высылки: «Великий Пушкин, маленькое дитя! Иди, как шел, т. е. делай, что хочешь; но не сердись на меры людей и без тебя довольно напуганных!.. Никто из писателей русских не поворачивал так каменными сердцами нашими, как ты. Чего тебе недостает? Маленького снисхождения к слабым. Не дразни их год или два, Бога ради! Употреби получше время твоего изгнания… Нет ничего скучнее теперешнего Петербурга. Вообрази, даже простых шалунов нет! Квартальных некому бить…»

Дочь Н. Пушкиной, по мужу Арапова, записывает по семейным преданиям: «Считать Пушкин не умел. Появление денег связывалось у него с представлением неиссякаемого [золотого источника], и, быстро пропустив их сквозь пальцы, он с детской наивностью недоумевал перед совершившимся исчезновением». Это, конечно, связано с безграничной добротой его, проявлявшейся «бесшумно»: он помогал своей родне, часто из последних; всюду, где слышал нужду, чужим и незнакомым. И особенно радовался, когда мог «освободить» кого-нибудь.

Я стал доступен утешенью:

За что на Бога мне роптать,

Когда хоть одному творенью

Я мог свободу даровать…

(«Птичка»)

О нем рассказывали: приедет верхом к соседу, а лошадь пустит домой одну, приговаривая: «Всякое животное имеет право на свободу»…

«Доброе и сострадательное сердце», отмечают мемуаристы: «везде в беде поможет»; «даже своих крепостных людей деньгами награждал за заслуги». Вот он из ссылки поручает брату помогать в Петербурге пострадавшим от наводнения (1824 г.). Через год он пишет ему тоже из ссылки: «Слепой поп перевел Сираха, издает по подписке, подпишись на несколько экземпляров»… «Но прошу без всякого шума»… Приятель его Соболевский замечает: «Знавшие Александра Пушкина – знают, чего ему стоило огласить свое доброе дело»… И так в последние годы своей жизни, нуждаясь в деньгах и то и дело закладывая свои вещи, он содержал свою семью, помогал своей теще, родителям, брату, содержал у себя дома двух незамужних сестер своей жены и выручал всех просящих… А сам он пишет своей жене: «Я деньги мало люблю, но уважаю в них единственный способ благопристойной независимости».

И несмотря на все свои старания, он всю жизнь, как дитя, не умел скрывать своих чувств, когда они бурно поднимались в нем, и выражал их всегда искренно. А. П. Керн отмечает: «Он был неописанно хорош, когда что-нибудь приятно волновало его». Тогда он становился экспансивен. Это была «потребность высказаться первому встретившемуся ему человеку, в котором он предполагал сочувствие»… «Такая же потребность была у него сообщать только что написанные стихи». Погодин записал: «Как воспламеняется Пушкин, – и видишь восторженного».

Главные слабости его были карты и женщины. В картах он увлекался совсем не выигрышем, а трепетным азартом игры. Он мог проводить ночи за банком и обыкновенно проигрывал; при этом он рисовал на сукне уморительные вещи или писал экспромты, иногда прямо на рукаве. И сам говорил: «Страсть к игре есть самая сильная из страстей».

Натура страстная и влюбчивая, он имел множество романов – и мимолетных, и длительных, и завершившихся, и незавершенных, и простейших, и духовно-утонченных. Он сам пишет, что его невеста и жена, Наталья Николаевна Гончарова, была его тринадцатою любовью; а историк должен добавить – и не последнею. И именно эта любовь имела в его жизни трагическое значение. Духовный уровень его жены нисколько не соответствовал его гению: красивая, холодная, неуемная и неразвитая, она не понимала его, не видела его огня и полета и предавалась в свете легкомысленному, безответственному и пустому флирту. Она не умела беречь его и не видела его жгучей ревности. Она не ценила его стихов; и когда однажды стихи таинственно пришли к нему ночью и он, проснувшись от них, произнес их жене, она ответила ему: «Ах, Пушкин, надоел ты мне со своими стихами! Ночь дана для спанья, а не для стихов!» И вот эти ночные «дивные стихи, по сравнению с которыми дневные стихи – слабы», как он признавался, оставались незаписанными и наутро забывались…