2. Кант и Воланд

2. Кант и Воланд

«Если я не ослышался, вы изволили говорить, что Иисуса не было на свете? — спросил иностранец, обращая к Берлиозу свой левый зеленый глаз.

— Нет, вы не ослышались, — учтиво ответил Берлиоз, — именно это я и говорил.

— Ах, как интересно/ — воскликнул иностранец…

— Изумительно! — воскликнул непрошеный собеседник, и, почему-то воровски оглянувшись и приглушив свой низкий голос, сказал: — Простите мою навязчивость, но я так понял, что вы, помимо всего прочего, еще и не верите в бога? — Он сделал испуганные глаза и прибавил: — Клянусь, я никому не скажу.

— Да, мы не верим в бога, — чуть улыбнувшись испугу интуриста, ответил Берлиоз. — Но об этом можно говорить совершенно свободно.

Иностранец откинулся на спинку скамейки и спросил, даже привизгнув от любопытства:

— Вы — атеисты?

— Да, мы — атеисты, — улыбаясь, ответил Берлиоз…

— Ох, какая прелесть! — вскричал удивительный иностранец и завертел головой, глядя то на одного, то на другого литератора.

— В нашей стране атеизм никого не удивляет, — дипломатически вежливо сказал Берлиоз, — большинство нашего населения сознательно и давно перестало верить сказкам о боге…

— Позвольте вас поблагодарить от всей души!

— За что это вы его благодарите? — заморгав, осведомился Бездомный.

— За очень важное сведение, которое мне… чрезвычайно интересно…

— Но, позвольте вас спросить, — после тревожного раздумья заговорил заграничный гость, — как же быть с доказательствами бытия божия, коих, как известно, существует ровно пять?

— Увы! — с сожалением ответил Берлиоз, — ни одно из этих доказательств ничего не стоит, и человечество давно сдало их в архив. Ведь, согласитесь, что в области разума никакого доказательства существования бога быть не может.

— Браво! — вскричал иностранец, — браво! Вы полностью повторили мысль беспокойного старика Иммануила по этому поводу. Но вот курьез: он начисто разрушил все пять доказательств, а затем, как бы в насмешку над самим собою, соорудил собственное шестое доказательство!

— Доказательство Канта, — тонко улыбнувшись, возразил образованный редактор, — также неубедительно. И недаром Шиллер говорил, что Кантовские рассуждения по этому вопросу могут удовлетворить только рабов, а Штраус просто смеялся над этим доказательством.

— Взять бы этого Канта, да за такие доказательства года на три в Соловки! — совершенно неожиданно бухнул Иван Николаевич.

— Иван! — сконфузившись, шепнул Берлиоз.

Но предложение отправить Канта в Соловки не только не поразило иностранца, но даже привело в восторг.

— Именно, именно, — закричал он, и левый зеленый глаз его, обращенный к Берлиозу, засверкал, — ему там самое место! Ведь говорил я ему тогда за завтраком: «Вы, профессор, воля ваша, что-то нескладно придумали! Оно, может, и умно, но больно непонятно. Над вами потешаться будут». (Михаил Булгаков. Избранная проза. Фрунзе: Адабият, 1988. С. 11–13.)

Отметим, прежде всего, тот дикий восторг, который испытывает Сатана, смакуя невероятное везение, что, если верить словам Берлиоза, «большинство нашего населения сознательно и давно перестало верить сказкам о боге». Действительно, есть от чего прийти в радостное волнение и еле сдерживаемый бурный восторг Дьяволу. Это же мечта его вечной жизни — чтобы люди (любимое творение бога) перестали верить в бога, поверили в то, что бога нет. И уж совсем прекрасно, если они это неверие примут не просто на веру, а найдут тому еще и доказательство, доступное их разумению. И на тебе! Не просто, какой-то один оригинальничающий человек, и даже не какая-нибудь секта, а население огромной страны сознательно и давно придерживается таких взглядов. То, что давно, Воланда не особенно привлекло, потому что он понимает, что понятие «давно» в масштабах жизни Берлиоза вовсе не так уж много в масштабах вечности. Если бы действительно давно, то Сатана бы об этом уже знал. Ну да ладно — не это главное. Важно, что не верят в бога, и приятно, что сознательно это делают. Есть Воланду по поводу чего ликовать! Понятна также и проснувшееся вдруг в Воланде недовольство Кантом, который в свое время тоже было привел его в такой же восторг своей критикой всех прежних доказательств бытия бога, но потом глубоко расстроил своим шестым доказательством «бытия Божия», как старомодно выражается Воланд. Могущественная сила Кантовского доказательства Сатане известна, и не случайно он в начале своей беседы с советскими писателями хитро промолчал про него, нажимая на то, что доказательств бытия Бога всего, как известно, только пять. Видимо, если бы разговор пошел иначе, он бы стал доказывать, что у Канта, собственно, и нет никакого доказательства, а всего лишь философская болтовня, пустые рассуждения и предположения или что-то в этом роде. Может, даже вспомнил бы, что Кант сгруппировал прежние доказательства до трех: онтологического, космологического и телеологического. Но в данной ситуации он предполагает, что в этой стране «сознательных и давних» атеистов, возможно, уже придумали и критику Кантовскому доказательству. И получает ответ, который не просто бальзам сатанинской душе, а сказочная живая вода. Признать наличие чего-то, значит, что-то надо с этим феноменом делать. Против Кантовского доказательства бога у самого Воланда серьезных контраргументов нет по той простой причине, что Дьявол сам тем и спекулирует, что люди — существа не только мыслящие, но и чувствующие. Ради чувства превосходства над другими (власть, деньги, слава) они готовы продать душу Дьяволу. Соблазняет людей главный черт, как раз играя на их низменных чувствах. Подавляющее большинство аргументов Сатаны психологические. А Кант свое доказательство «бытия Божия» и строит на психологии, точнее, на наличии у людей такого психологического качества — как моральный закон (нравственный категорический императив). Мало этого, Кант пытается это моральное чувство еще и рационально объяснить, сделать понятийным, доступным разумению и руководству. Это означает — лишить Черта самого главного оружия в его борьбе за человеческие души. Кант вводит в моральное доказательство, основанное на чувстве, еще и элемент рациональности (сознательности). Ох и невзлюбил Канта Воланд после этого, ох невзлюбил! Больше всего в случае с этим «стариком» Воланда раздражает собственная беспомощность и бессилие. Могущество мессира, как один из его гаеров Фагот утверждает, чрезвычайно велико, несравненно велико, чем сила самого-самого могущественного повелителя среди земных владык. А тут один единственный физически хилый от рождения человечек, не только посмел бросить вызов, но еще и победить. Нет, на колени Сатану не поставишь, это было бы уж слишком. Но о том, что он не смог продемонстрировать во время утреннего чая на веранде старику Канту свое могущество, Воланд неосторожно проболтался. Как легко это ему удается, он показал на другом примере — в случае с Берлиозом. Сила Черта, надо догадываться, спасовала перед силой морального доказательства бытия Бога. Светлый дух победил черный.

Материалистический атеизм главы Моссолита, по мнению М. А. Булгакова, бессилен перед духовным мраком.

Но когда Воланд услышал, что попал в страну, где в каждом окне сидит, может быть, по атеисту, он не стал упускать возможности насладиться тем, как люди ругают и смеются над «стариком Иммануилом», имя которого переводится как «с нами бог». Он обнаружил невиданно откуда свалившегося на его голову счастье в виде союзника — сплошного общества атеистов. По тому, что Воланд называет Канта по имени, можно предположить, что спорили они за завтраком долго и, главное, неудачно для Сатаны. «Беспокойный старик» с дурацким, по мнению Дьявола, именем, приводит его в тихое бешенство через столетия и, пожалуй, даже постоянно. Раздражение не остыло и не остывает даже через века. Силу Кантовского доказательства Сатана понимает хорошо. Поэтому то, что население целой страны не признает морального доказательства бытия Бога, не просто успокаивает Дьявола, а приводит в чертовский восторг и волнение! Шиллер и Штраус, Маркс и их адепты — это лишь отдельные умники, а вот население целой страны — это да! У Сатаны возникает, видимо, даже шальная мысль: «Началось!? Как же так без меня… Кто же, если не я?!» У него от радостной эйфории начинает кружиться голова, даже начинает от сатанинского счастья слегка подташнивать, состояние близкое к тому, какое возникло у Ивана Савельевича Варенухи, когда он получил в туалете парка рядом с театром Варьете от кота Бегемота второй удар по уху одновременно с раскатами грома. На векторе тварного времени это произойдет позже (может, это и есть тайная месть Сатаны за эти испытываемые сейчас минуты неуправляемой радости и волнения). Однако в масштабах вечного бытия время темпорально: там нет деления на прошлое, настоящее и будущее, как об этом прекрасно изложил в своих утешениях философией античный «ЗК» и поэт Аниций Манлий Северин Боэций. Рукописи не горят, иногда, к сожалению Воланда, даже от адского огня преисподней. От несколько неожиданной информации Берлиоза в мозгу Повелителя Зла возникли смутные подозрения, что появился кто-то более могущественный, чем он в области зла, лжи и уродства, что кто-то может претендовать на его престол Властелина тьмы. Две мысли-предположения пошли параллельным курсом в голове Сатаны, соприкасаясь, толкаясь и стараясь опередить друг друга. Первая — что в его собственном окружении появился оборотень, который пытается сыграть с ним такую же гадкую шутку, которую он в свое время организовал Творцу. Нет, свою камарилью Черт знал (не в пример Богу, который не ведал, что творил) очень хорошо. Поэтому мысль о мятежных чертях быстро истощилась, на глазах захирела, в ежечасье зачахла, замедлила бег, стала отставать и скоро растворилась во мраке где-то далеко позади. Другая мысль прыгнула вниз и вонзилась прямо в сердце. И екнуло оно, екнуло от подозрения, что Бог-отец не остановился на человеке, на этом антиподе ангелов («падшем ангеле»), ставшем яблоком раздора. Неужели, Бог, уже сотворивший на свою голову всяких там ангелов, архангелов, прочих чинов и людей, мелькнула шальная чертовская мысль. Он сотворил еще что-то более «падшее», чем сам Воланд и люди. Сатана от этой блудливой, его самого поразившей догадки хлопнул растерянно руками по бедрам, рассмеялся как-то горько, отчего скошенный вниз рот стал еще более кривым, и мысленно (устало, вяло и горько) воскликнул: «Вот неймется Ему…»

Понятен нам, очень понятен интерес Воланда к роману мастера о Га-Ноцри и Понтии Пилате. Сатана у Бога не может спросить о Его новых творческих замыслах, ибо Тот не допускает его до очей своих ясных (даже с ипостасью Бога-сына приходится общаться через посредничество этого глупца Леви Матвея, мечтающего о сплошном царстве света, где нет теней), а пути Господа не исповедимы. Но люди, среди которых встречаются иногда очень талантливые, даже талантливее, чем сам Черт, могут понять хитрый замысел Бога-отца. Не случайно же Воланд устраивает ежегодный бал-смотр таких людей, не без причины же нужны ему души людей. Все просто: люди и есть те достойные союзники, с помощью которых Сатана может бросить вызов Богу. Дьявол полон радости, удивления и недоумения, надежд и сомнений, интереса, тревожного раздумья и испуга. Все вдруг так перемешалось. Голова идет кругом: и восторг, и возбуждение, и подозрения, и опасения. В своих догадках и предположениях можно пойти очень далеко, допуская у Воланда даже такую для него невозможную мысль о своей неправоте, когда он еще в то допрофанное время приревновал своего Господа к новосозданному Им человеку, не подозревая, что присутствовал и помогал при творении Существа, которое в своих благостях и зле превзойдет и своего Творца, и своего искусителя — Сатану, что этот жалкий корм для могильных червей будет за какие-то мизерные времена человеческой жизни успевать сочинять такое, воспринять которое не успевают ни душа Бога, ни ум Черта.

В чем же вина беспокойного старика Иммануила Канта, которого Иван Бездомный (советский поэт) и Воланд (повелитель теней) одинаково охотно отправили бы в тюрьму на Соловках? И замаячили бы перед кенигсбергским мыслителем выложенные из крупных красноватых камней и обросшие местами зеленым мхом стены монастырского кремля с вделанными в них часовенками, а во дворе — шпиль церкви Андрея Первозванного и по соседству большие и малые луковицы на крыше бывшей монастырской столовой, приспособленной чекистами под административный корпус. Воланд, будь его воля, спрятал бы этого философа в местах еще более отдаленных от потенциальных пастбищ Макаровых телят…

Отметим, что Кант не сразу стал «беспокойным стариком». Весь «докритический период» его научной деятельности — это роскошно, скажем даже — респектабельно оформленное приглашение Сатане на утренний чай на веранде. Иммануил почти пятьдесят лет был спокойным молодым естественником, близким к естественно-научному материализму. Даже открытия сделал о происхождении Солнечной системы, о морских и океанских приливах и отливах. Беспокойным он стал, когда вдруг неизвестно откуда прилетела мысль, что «две вещи приводят нас в восторг тем больше, чем страстнее мы о них думаем: звездное небо над головой и моральный закон внутри нас». Со звездным небом он как-то уже более или менее разобрался, а вот моральный закон застрял занозой и в сердце, и в мозгу. Боль тем сильнее, что союз сердца и разума — алогичен, как и доказательство бытия Бога. Проще построить доказательства «бытия Божия» по логике, по уму, в области разума, что и делали предшественники Канта. Особенно хорошо получилось у Фомы Аквинского с онтологическим вариантом, не зря его учение было возрождено Ватиканом, и «неотомизм» сегодня официальная идеология католицизма. И часто Воланд и сегодня ведет не безуспешные споры с понтификами и кардиналами во дворце Святого Петра. В логике ему нет равных, даже кот Бегемот, который в построении силлогизмов мог бы переплюнуть не только М. Капеллу, но и самого Аристотеля, это понимает и пасует, когда пытается, жеманно пренебрегая правилами первой фигуры силлогизма и прикрываясь сложной энтимемой, спасти в присутствии дамы (королевы сатанинского бала полнолуния) кошачью мину при неудавшейся партии в шахматы. Но Кант понял и доказал, что прежних пять доказательств (онтологическое, космологическое, телеологическое, по степени совершенства, психологическое) не состоятельны, ибо оперируют по отдельности то лишь к уму, оставляя в стороне сердце человека, то к сердцу, не учитывая его разум. А без любви нет Бога, как и без ума. Интеллект необходимо подкрепить сердцем. И Кант взялся за поиск Бога сердцем, и не просто сердцем, а разумным и моральным. Умный мозг — это понятно. А вот умное сердце — не совсем. Но, как потом выяснилось, для этого необходимо «Доказательство бытия бога в пределах чистого разума». Круг сомкнулся. Чтобы доказать бытие бога сердцем, нужно отказаться от крайнего рационализма, однако, в свою очередь, чтобы доказать бытие бога сердцем, нужен бог в пределах чистого разума. Над Кантом смеяться будут вовсе не потому, что он придумал свое доказательство (чего тут смеяться! Разве что Сатана да Иван Бездомный, — один со зла, разумного, другой по доброй русской глупости) и совсем точно не над самим доказательством, великолепие которого доказало время. Смеяться будут над наивностью и Канта, и Сатаны. Люди, эти смертные ничтожества, «твари земные», отпавшие и от Бога, и от Сатаны, все-таки претендуют управляться своей судьбой сами. Пусть вышла промашка с вечерним заседанием Моссолита, и поездки в Кисловодск на лечение тоже не всегда удаются. Но то, что один, два или сто паровозов не сдвинутся с места не доказывает, что принцип паровой машины не верен. Тысяча первая машина заработает. А один летающий самолет доказывает возможность летательных аппаратов тяжелее воздуха не меньше, чем тысяча таких аппаратов. Одна единственная смерть содержит боль всех смертей, как в одной капле есть все свойства воды. Люди не поверят ни Канту, ни Сатане, ибо каждый из них сам и мудрец, и черт в одном лице. Каждый верит себе больше, когда способен верить. У каждого есть свое и седьмое, и сотое, и тысяча первое доказательство бытия Человека в себе. «Мое „мое"» всех мудрее и всех хитрее», — думает каждый из нас. Кант критического периода это уже понимал, когда писал Его Превосходительству барону фон-Цедлицу, что «разум усматривает только то, что сам производит по собственному плану»^{140}. Каждый человек думает, что его вывод носит синтетический характер, а на самом деле он по происхождению лишь аналитический. Но мое «мое» мне ближе всех — это точно. Идет ли проливной дождь или палит нещадно солнце, правит ли Петр или пьяный Президент, умирают люди вокруг или рождаются — и «Все» Дешана и «Ничто» А. Н. Чанышева не касаются моего «мое», оно со мной всегда, и оно всегда одиноко, таким рождается, живет и умирает. Ни бог, ни сатана, ни люди — не могут войти и что-то изменить в моем «мое». Даже я сам перед ним бессилен. И напрасно Булгаков Михаил Афанасьевич считает, что каждый атеист есть сатанист. К слову сказать, по его мнению, так считает и Сатана. Но оба они ошибаются: и мессир, и писатель.

Но вернемся к Воланду и Канту. Когда Кант, потрясенный моральным законом внутри нас, стал искать источники этой всемогущей силы, которая может легко смять даже инстинкт самосохранения и заставить перетерпеть адские физические и душевные муки, он создал ту систему философии, которая сделала его «беспокойным стариком Иммануилом». В работах «Критика чистого разума», «Критика практического разума», «Критика способности суждения» он выяснил, что механизма моральной силы и морального закона ни в чувствах, ни в рассудке, ни в разуме, ни в окружающей природной и социальной среде нет. Получился странный вывод: механизма порождения морали ни в человеке (ни в его чувствах, ни в рассудке, ни в разуме), ни в обществе (на чем настаивает марксизм) нет, а моральный закон, который сильнее всего телесного и душевного, в нас есть. Еще Сократ растолковывал Мелету и афинянам, что не признавая флейту нельзя признавать музыку от флейты. Грибов нет, а грибной суп есть, — так не бывает. У Канта остался один выбор — искать источник человеческой морали за пределами и человека, и общества, и природы, т. е. в сверхприродном, супранатуральном, за чертой конечного мира, тварной природы, где-то в сверхъестественном, трансцендентном мире, т. е. в Боге. Наличие в нас морального закона доказывает наличие Бога, ибо кроме Него нигде в конечном мире Кант источника нравственных законов не нашел. Логично тогда допустить перст божий. Инверсию этого суждения находим у Достоевского, который устами своего литературного героя Ивана Карамазова говорит: «Если нет Бога, все дозволено». И над Достоевским будут смеяться: будто мало и с Богом дозволенного и недозволенного! Одни крестовые походы чего стоят, а «молот ведьм»! Человек — зверь, который дозволяет себе все, что вздумает и захочет его «мое» — хоть с Богом, хоть без Него. История любой церкви — свалка самого страшного за всю историю человечества зла, лжи, уродства и безумия. Если Бог придумал религию, то Сатана — церковь. Точно также не марксизм плох — а марксисты, создавшие марксистскую церковь. Не дух, а люди творят реальную картину своей жизни. Бог, Сатана, судьба, Дао и прочие могут лишь определить пределы, границы этой жизни, а какими быть мгновениям этой жизни зависит от нас, от самих людей.

Перед Кантом стояли две проблемы. Во-первых, Бог — дело церковное. И надо церковного Бога заменить философским. Отсюда и появится знаменитая работа «Религия в пределах чистого разума». Не триединый Бог — источник нравственного закона в людях, а совсем другой. Просто Бог. Бог разумения сущности чувственного (по Л. Фейербаху) бытия. Во-вторых, у Канта рационально доказывается необходимость религии, а не бога как такового, бытие которого доказывается не логикой понятий, суждений и умозаключений, а простым наличием в нас чувствуемых нашим «мое» моральных норм, из чего мы и предполагаем наличие Бога, как возможного источника морали, ибо ничего другого в мире не находим. Смех да и только. Но зато как умно! Знает человек или нет, его «мое» чувствует, что оно существо нравственное. Это не нуждается в особом доказательстве, ибо каждый день доказывается по тысячу раз, когда мы из-за обиды совершаем бесполезное или даже вредное дело, когда ради чести идем к барьеру, когда из-за страха прослыть трусом, рискуем жизнью или когда ради свободы, умираем. Везде нечто неосязаемое и неуловимое распоряжается через нас нашей судьбой, нашим здоровьем, нашим благополучием, нашей жизнью и смертью. Бог, сила трансцендентная, сидит в нас в форме категорического нравственного императива, т. е. морального закона. Так думал этот беспокойный старик Кант, и над ним будут смеяться долго, ибо он почему-то решил, что категорический императив обязательно должен быть гуманистическим (добрым). Эту же ошибку совершил и Маркс, когда почему-то наивно думал, что коммунизм может быть только добрым и гуманным. Но и над Сатаной будут смеяться не менее долго, потому что он думает, что этот императив должен быть обязательно дьявольским (злым). А люди решили: когда как. И это уже не просто смешно, а до коликов в сердце…