Антипрогресс Клиффорда Гирца

Антипрогресс Клиффорда Гирца

Тех, кто занимается иронической наукой, можно разделить на два типа: наивные, которые верят или, по крайней мере, надеются, что мы открываем объективные истины о природе (теоретик суперструн Эдвард Виттен является архетипичным примером), и критически мыслящие личности, понимающие, что они занимаются чем-то более сходным с искусством или литературной критикой, а не традиционной наукой. Нет лучшего примера критически и иронически мыслящего ученого, чем антрополог Клиффорд Гирц (Clifford Geertz) . Он одновременно ученый и философ науки; его работа является одним длинным комментарием к себе самой. Если Стивен Джей Гоулд негативно относится к эволюционной биологии, Гирц делает то же самое в плане общественных наук. Гирц помог осуществить пророчество Гюнтера Стента, представленное в «Приходе золотого века», о том, что общественные науки «могут долго оставаться двусмысленными, импрессионистскими дисциплинами, которыми они являются в настоящем».

Я впервые познакомился с работами Гирца в колледже, когда записался в класс литературной критики и преподаватель дал задание прочитать эссе Гирца «Пространное описание: к интерпретирующей теории культуры» (1973)[108]. Основной мыслью эссе является то, что антрополог не может изобразить культуру, просто «отмечая факты». Он должен интерпертировать явления, пытаться догадаться, что они означают. Рассмотрите, как вы моргнули глазом, писал Гирц, ссылаясь на пример, данный английским философом Гилбертом Райлом (Gilbert Ryle) . Моргание представляет собой непроизвольное дерганье, идущее от невротического расстройства, усталости или нервозности. Или это может быть подмигивание, преднамеренный сигнал со многими возможными значениями. Культура состоит из фактически бесконечного числа таких посланий или знаков, и задача антрополога — их объяснить. В идеале интерпретация антропологом культуры должна быть такой же комплексной и насыщенной воображением, как сама культура. Но точно так же, как литературные критики никогда не могут надеяться установить раз и навсегда, что означает «Гамлет», так и антропологи должны отказаться от всех надежд открыть абсолютные истины. «Антропология или, по крайней мере, интерпретирующая антропология — это наука, прогресс которой отмечен не так единодушием, как рафинированием дебатов, — писал Гирц. — Что становится лучше, так это точность, с которой мы раздражаем друг друга»[109]. Цель его области науки, понял Гирц, не привести обсуждение к завершению, а увековечить его еще более интересными способами.

В более поздних работах Гирц связывает антропологию не только с литературной критикой, но и с литературой. Этнография включает в себя «рассказывание историй, рисование картинок, создание символов», писал Гирц, точно так же, как это делает литература. Он называл антропологию «документальным романом» или «образным письмом о реальных людях в реальных местах и в реальном времени»[110]. (Конечно, замена искусства литературной критикой едва ли представляет собой радикальный шаг для такого человека, как Гирц, так как для большинства постмодернистов единственной истинной интерпретацией текста является сам текст.)

Гирц проявил свои таланты как писатель-документалист в эссе «Важная игра: заметки о петушиных боях на острове Бали» (1972). Первое предложение этого эссе представило его стиль, который можно охарактеризовать как что-угодно-только-не-прямо: «В начале апреля 1958 года мы с женой, страдающие от малярии и неуверенные в себе, приехали в деревню на острове Бали, которую мы собирались изучать как антропологи»[111]. (Прозу Гирца сравнивали с прозой Марселя Пруста и Генри Джеймса. Гирц сказал мне, что ему польстило сравнение с первым, хотя, скорее, верным было сравнение со вторым.)

В первой части эссе описывается, как молодая пара завоевывала доверие обычно держащихся подальше от белых жителей Бали. Гирц, его жена и группа жителей деревни наблюдали за петушиным боем, когда появилась полиция. Американцы бежали с места действия вместе со своими деревенскими соседями. Жители деревни оценили то, что ученые бежали вместе с ними от полиции, и приняли их.

Таким образом, представив себя как входящего в узкий круг жителей деревни на Бали, Гирц стал описывать, а затем анализировать одержимость индонезийцев петушиными боями. В конце концов он пришел к выводу, что кровавый спорт, в котором петухи с острыми как бритва шпорами бьются насмерть, зеркально отражает и таким образом изгоняет страх жителей Бали перед темными силами, лежащими в основе их внешне спокойного общества. Как «Король Лир» и «Преступление и наказание», петушиные бои «улавливают эти темы — смерть, мужественность, ярость, гордость, потеря, милосердие, шанс — и вписывают их в окружающую структуру»[112].

Гирц внешне похож на неуклюжего медведя, у него лохматые седеющие волосы и борода. Когда я впервые брал у него интервью дождливым весенним днем в Институте специальных исследований в Принстоне, он непрерывно ерзал, тянул себя за мочку уха, почесывал щеку, сгибался в кресле, а потом резко выпрямлялся[113]. То и дело, пока он слушал, как я задаю вопрос, он натягивал ворот свитера себе на нос, словно бандит, пытающийся скрыть лицо. Его речь тоже была уклончивой. Она как бы представляла его письменные работы: остановки, опрометчивые утверждения, прерываемые бесчисленными определениями и наполненные гипертрофированным самосознанием.

Гирц намеревался исправить устоявшееся неправильное мнение о нем как о вселенском скептике, не верящем, что наука может постичь какие-либо вечные истины. Некоторые области, сказал Гирц, особенно физика, очевидно, способны прийти к истине. Он также подчеркнул, что в противоположность тому, что я мог слышать, он не рассматривает антропологию как просто форму искусства, лишенную какого-либо эмпирического содержания, и таким образом неправомерную область науки. Антропология «эмпирична, быстро реагирует на доказательства, она теоретизирует», сказал Гирц. Поэтому это наука, которая может достичь некоторого прогресса.

С другой стороны, «ничто в антропологии не имеет ничего похожего на статус основных составляющих фундаментальных наук, и я не думаю, что когда-либо будет иметь», отметил он.

— Некоторые из предположений антропологов о том, как легко понять антропологию и что вам нужно сделать, чтобы этого добиться, — нереальны, ну, никто больше им не верит, — Гирц засмеялся. — Это не значит, что невозможно ничего знать или не следует заниматься антропологией. Я совсем так не думаю. Но это нелегко. В современной антропологии скорее разногласия являются нормой, а вовсе не согласие.

— Вещи становятся все более и более сложными, но они не сходятся в одной точке. Они расходятся в разные стороны и распространяются очень сложными путями. Так что я не вижу, чтобы все шло к одной большой интеграции. Я вижу скорее плюрализм и дифференцирование.

По мере того как Гирц продолжал говорить, казалось, что обрисовываемый им прогресс является типом антипрогресса, в котором антропологи исключат, одно за другим, все предположения, делающие согласие возможным; уверенности будет все меньше, а сомнения увеличатся. Он отметил, что лишь немногие антропологи все еще верят, что они могут вычленить универсальные истины о человечестве из изучения так называемых «примитивных» племен, которые, предположительно, существуют в нетронутом состоянии, неиспорченном современной культурой; также антропологи не могут притворяться, что они являются чисто сборщиками объективных данных, свободными от предубеждений и предрассудков.

Гирц находил смешными предсказания Эдварда Уилсона о том, что общественные науки в конце концов станут такими же точными, как физика, через обосновывание их эволюционной теорией, генетикой и неврологией. Тот, кто воображает себя революционером, всегда выступал с какой-нибудь великой идеей, которая объединила бы общественные науки, вспоминает Гирц. До социобиологии были теория общих систем, кибернетика и марксизм.

— Идея о том, что кто-то придет и революционизирует все за одну ночь, — это некий вид болезни ученых, — сказал он.

В Институте специальных исследований к Гирцу время от времени обращаются физики или математики, разработавшие чисто математичекие модели расовых взаимоотношений и других социологических проблем.

— Но они ничего не знают о том, что происходит внутри городов! — воскликнул Гирц. — У них есть просто математическая модель!

Физики, ворчал он, никогда не поддержат физическую теорию, в которой недостает эмпирического обоснования.

— Но так или иначе общественные науки роли не играют. И если вы хотите иметь общую теорию войны и мира, все, что вам требуется сделать, — это сесть и на писать уравнение, не зная ни истории, ни людей.

Гирц болезненно осознавал, что интроспективный, литературный стиль науки, который он провозглашал, тоже имеет свои заблуждения. Он может привести к излишнему самосознанию или «гносеологической ипохондрии» со стороны практика. Эта тенденция, которую Гирц назвал «Я наблюдаю», родила несколько интересных работ, но и несколько ужасных. Некоторые антропологи, отметил Гирц, нацелились представить все потенциальные предубеждения как идеологические, а в результате их работы напоминали исповедь, открывая гораздо больше об авторе, чем о предполагаемом предмете.

Недавно Гирц снова посетил два региона, которые изучал в начале своей карьеры, — один в Марокко, другой в Индонезии. Оба места ужасно изменились, и он сам тоже изменился. В результате он в еще большей степени осознал, как трудно антропологу различить истины, выходящие за пределы своего времени, места и контекста.

— Я всегда чувствовал, что это может кончиться полным провалом, — сказал он. — Я все еще в разумных пределах оптимистичен, в том смысле, что я думаю, это возможно сделать, пока не нацеливаешься слишком на многое. Я пессимист? Нет, но я отрезвлен.

Антропология — не единственная область, борющаяся с вопросами о своих собственных ограничениях, отметил Гирц.

— Я чувствую то же настроение во всех областях, даже в физике частиц, — сказал он, — которая, как кажется, подходит к границам эмпирического подтверждения. Простая самоуверенность в науке, которая имела место когда-то, не кажется мне очень убедительной. Это не значит, что все теряют надежду и заламывают руки в муках и так далее. Но это исключительно трудно.

Во время нашей встречи в Принстоне Гирц писал книгу об экскурсах в свое прошлое. Когда в 1995 году книга была опубликована, ее название подвело итог беспокойству Гирца: «За фактом» (After the Fact) . Гирц снимает завесу с многочисленных значений названия в последнем абзаце книги: ученые, подобные ему, конечно, гоняются за фактами, но они могут поймать факты, если вообще могут, только ретроспективно; к тому времени, когда они придут к какому-то пониманию случившегося, мир уже уйдет вперед, непроницаемый, как всегда.

Фраза также относилась, заключает Гирц, «к постпозитивистской критике эмпирического реализма, шагу в сторону от простых теорий, соответствующих истине и знанию, которые делают само слово „факт" деликатным делом. Нет большей уверенности или чувства завершенности, даже большого количества знаний того, за чем точно гонится человек, в таком неопределенном поиске, среди таких различных людей, в такое разнообразие времен. Но это прекрасный путь в жизни — интересный, полезный и занимательный»[114]. Иронические общественные науки могут нас никуда не привести, но по крайней мере они позволяют нам что-то делать, и если мы хотим — вечно.