Конец истории

Конец истории

На самом деле карьера Чайтина хорошо вписывается в сценарий уменьшающейся отдачи Гюнтера Стен-та. Алгоритмическая теория информации представляет собой не истинно новое развитие, а продолжение взглядов Геделя. Работа Чайтина также поддерживает точку зрения Стента, что у науки при попытке проникнуть в тайну все более сложных явлений заканчиваются аксиомы. В своем мрачном пророчестве Стент оставил открытыми несколько вопросов. Общество может стать таким богатым, что будет оплачивать даже самые фантастические научные эксперименты, не обращая внимания на стоимость. Ученые могут также достигнуть какого-то огромного прорыва, такого, как транспортная система со скоростями выше скорости света или генно-инженерные технологии, увеличивающие интеллект, которые помогут нам преодолеть границы наших физических возможностей и границы познания. Я добавлю в этот список еще одну возможность. Ученые могут обнаружить жизнь вне Земли, создав новую великую эру в сравнительной биологии. Достигнув таких результатов, наука может давать все увеличивающуюся отдачу и постепенно остановиться.

Что тогда станет с человечеством? В «Золотом веке» Стент предположил, что наука, перед тем как ей придет конец, может, по крайней мере, освободить нас от самых сложных социальных проблем, таких, как нищета, болезни и даже конфликты между государствами. Будущее станет мирным и спокойным, может даже скучным. Большинство людей посвятят себя поиску удовольствий. В 1992 году Фрэнсис Фукуяма представил несколько иное видение будущего в «Конце истории» (Francis Fukuyama, The End of History) . Фукуяма, политик-теоретик, работавший в государственном департаменте в администрации Буша, определил историю как борьбу людей за поиск наиболее разумной — или наименее вредной — политической системы. К XX столетию капиталистическая свободная демократия, которая, в соответствии с Фукуямой, всегда была лучшим выбором, имела только одного серьезного соперника — марксистский социализм. После распада Советского Союза в конце восьмидесятых капиталистическая свободная демократия оказалась на ринге одна, побитая, но победившая. История закончилась.

Далее Фукуяма рассматривает глубокие вопросы, поднимаемые этим тезисом. Теперь, когда закончился век политической борьбы, что мы будем делать дальше? Зачем мы здесь? Какова цель человечества? Фукуяма не предоставил ответ, только риторические вопросы. Свободы и процветания, говорит он, может быть достаточно для удовлетворения нашей ницшеанской жажды власти и необходимости постоянно «самоутверждаться». Без великой идеологической борьбы, которая могла бы захватить нас, мы, люди, можем придумывать войны просто для того, чтобы чем-то себя занять.

Фукуяма определил роль науки в человеческой истории. Его тезис требовал, чтобы у истории было направление, чтобы она была прогрессивной, а наука, доказывал он, обеспечивает это направление. Наука была жизненно важной для роста современных государств, для которых она служила средством военной и экономической мощи. Но Фукуяма даже не рассматривает такую возможность, что наука может обеспечивать постисторическое человечество общей целью, которая будет поощрять сотрудничество, а не конфликт.

Надеясь выяснить, почему Фукуяма опускает этот момент, я позвонил ему в январе 1994 года в «Ранд Корпорейшн», где он получил работу после того, как книга «Конец истории» стала бестселлером. Он ответил с осторожностью человека, занимавшегося политикой. Вначале он неправильно понял мой вопрос; он подумал, что я спрашиваю, может ли наука помочь нам делать нравственный и политический выбор в постисторическую эпоху, а не будет ли у науки конец. Урок современной философии, сурово читал мне лекцию Фукуяма, заключается в том, что наука в лучшем случае является морально нейтральной. Фактически научный прогресс, если его не сопровождает нравственный прогресс обществ и отдельных личностей, «может сделать вам хуже, чем было без него».

Когда Фукуяма наконец понял, что я предлагаю — что наука может обеспечить для цивилизации тип унифицирующей темы или цели, — его тон стал более снисходительным. Да, несколько человек написали ему письма на эту тему.

— Я думал, что это любители космических путешествий, — усмехнулся он. — Они писали: «Ну, вы знаете, если у нас нет идеологических войн, то мы всегда можем бороться с природой в определенном смысле, расширяя границы знаний и покоряя Солнечную систему».

Он издал еще один смешок, словно с упреком.

— Значит, вы не воспринимаете эти предсказания серьезно? — спросил я.

— На самом деле нет, — ответил он устало.

Пытаясь вытянуть из него что-то еще, я сказал, что многие известные ученые и философы — а не только фанаты «Звездного пути» — верят, что наука, поиск чистого знания, представляет собой судьбу человечества.

Фукуяма хмыкнул, словно больше меня не слушал, а снова встал на тот восхитительный путь Гегеля, по которому шел до того, как я позвонил. Я попрощался.

В конце концов Фукуяма пришел к тому же заключению, которое представил Стент в «Приходе золотого века». Несмотря на разные подходы они оба сделали вывод, что наука в меньшей степени была побочным продуктом нашей воли к познанию, чем нашей воли к власти. Отказ Фукуямы, которому все наскучило, от дальнейших занятий наукой, говорил о многом. Огромное большинство людей, не только непросвещенные массы, но также и те, кто претендует на интеллектуальность, типа Фукуямы, находят научные знания в лучшем случае малоинтересными и определенно не стоящими того, чтобы служить целью всего человечества. Какой бы ни оказалась дальнейшая судьба Homo sapiens — вечная борьба Фукуямы, или вечный гедонизм Стента, или, что более вероятно, некая смесь обоих, — она, вероятно, не будет целью научных знаний.