ВВЕДЕНИЕ

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

ВВЕДЕНИЕ

История рабочего класса в Англии начинается со второй половины XVIII века, с изобретения паровой машины и машин для обработки хлопка. Эти изобретения послужили, как известно, толчком к промышленной революции — революции, которая одновременно произвела полный переворот в гражданском обществе и всемирно-историческое значение которой начинают уяснять себе лишь в настоящее время. Англия — классическая страна этого переворота, тем более мощного, чем бесшумнее он совершался, и Англия поэтому является также классической страной развития его главного результата — пролетариата. Только в Англии пролетариат может быть изучен во всех своих отношениях и со всех сторон.

Мы не будем здесь касаться ни истории этой революции, ни её огромного значения для настоящего и будущего. Это будет предметом дальнейшего, более обширного труда. В данный момент мы ограничимся тем немногим, что необходимо для уяснения последующих фактов, для понимания современного положения английского пролетариата.

До введения машин превращение сырья в пряжу и затем в ткань совершалось на дому у рабочего. Жена и дочери пряли пряжу, которую отец семейства превращал в ткань; если он сам её не обрабатывал, пряжа продавалась. Эти семьи ткачей жили большей частью в деревне, близ городов, и могли неплохо существовать на свой заработок, так как местный рынок всё ещё был в смысле спроса на ткани решающим и даже почти единственным рынком, а всесилие конкуренции, проложившей себе дорогу впоследствии в связи с завоеванием иностранных рынков и расширением торговли, не оказывало ещё заметного действия на заработную плату. К этому присоединялось ещё постоянное увеличение спроса на местном рынке, которое шло в ногу с медленным ростом населения и обеспечивало работой всех рабочих; к тому же сильная конкуренция между ними была невозможна вследствие разбросанности их жилищ в сельской местности. Таким образом, ткач большей частью был даже в состоянии кое-что откладывать и арендовать небольшой участок земли, который он обрабатывал в часы досуга, а их у него было сколько угодно, так как он мог ткать когда и сколько ему хотелось. Правда, земледелец он был плохой, его хозяйство велось небрежно и не приносило существенного дохода; но, по крайней мере, он не был пролетарием, он вбил, как выражаются англичане, столб в родную землю, он был оседлым человеком и в обществе стоял на одну ступень выше, чем теперешний английский рабочий.

Так рабочие вели растительное и уютное существование, жили честно и спокойно, в мире и почёте, и материальное их положение было значительно лучше положения их потомков; им не приходилось переутомляться, они работали ровно столько, сколько им хотелось, и всё же зарабатывали, что им было нужно; у них был досуг для здоровой работы в саду или в поле — работы, которая сама уже была для них отдыхом, — и кроме того они имели ещё возможность принимать участие в развлечениях и играх соседей; а все эти игры в кегли, в мяч и т. п. содействовали сохранению здоровья и укреплению тела. Это были большей частью люди сильные, крепкие, своим телосложением мало или даже вовсе не отличавшиеся от окрестных крестьян. Дети росли на здоровом деревенском воздухе, и если им и случалось помогать в работе своим родителям, то это всё же бывало лишь время от времени, и, конечно, о восьми- или двенадцатичасовом рабочем дне не было и речи.

Легко себе представить, каков был моральный и интеллектуальный уровень этого класса. Отрезанные от городов, где они никогда не бывали, так как пряжу и ткань они сдавали разъездным агентам, от которых получали заработную плату, — отрезанные до такой степени, что старики, проживавшие в непосредственном соседстве с городом, никогда не бывали там, пока, наконец, машины, отняв у них их заработок, не привели их туда в поисках работы, — они в моральном и интеллектуальном отношении стояли на уровне крестьян, с которыми они большей частью были и непосредственно связаны благодаря своему участку арендованной земли. В своём сквайре — наиболее значительном из местных землевладельцев — они видели своего «естественного повелителя», искали у него совета, делали его судьёй в своих мелких спорах и проявляли к нему ту почтительность, которая обусловливается такими патриархальными отношениями. Они были людьми «почтенными» и хорошими отцами семейств, вели нравственную жизнь, по скольку у них отсутствовали и поводы к безнравственной жизни — кабаков и притонов поблизости не было, а трактирщик, у которого они временами утоляли жажду, сам был человек почтенный и большей частью крупный арендатор, торговал хорошим пивом, любил строгий порядок и по вечерам рано закрывал своё заведение. Дети целый день проводили дома с родителями и воспитывались в повиновении к ним и в страхе божием. Патриархальные семейные отношения не нарушались до свадьбы детей. Молодые люди росли в идиллической простоте и доверии вместе со своими товарищами по играм до самой свадьбы, и хотя половые сношения до брака были почти обычным явлением, но происходило это только тогда, когда обе стороны признавали за собой моральное обязательство к вступлению в брак, и состоявшаяся свадьба снова приводила всё в порядок. Одним словом, тогдашние английские промышленные рабочие жили и мыслили так, как живут ещё и теперь кое-где в Германии, замкнуто и обособленно, без духовной деятельности и без резких колебаний в условиях своей жизни. Они редко умели читать и ещё реже писать, аккуратно посещали церковь, не занимались политикой, не устраивали заговоров, не размышляли, увлекались физическими упражнениями, с благочестием, привитым с детства, слушали чтение библии и в своём непритязательном смирении прекрасно уживались с более привилегированными классами общества. Но зато в духовном отношении они были мертвы, жили только своими мелкими частными интересами, своим ткацким станком и садиком, и не знали ничего о том мощном движении, которым за пределами их деревень было охвачено всё человечество. Они чувствовали себя хорошо в своей тихой растительной жизни и, не будь промышленной революции, они никогда не расстались бы с этим образом жизни, правда, весьма романтичным и уютным, но всё же недостойным человека. Они и не были людьми, а были лишь рабочими машинами на службе немногих аристократов, которые до того времени вершили историю. Промышленная революция лишь довела дело до конца, полностью превратив рабочих в простые машины и лишив их последнего остатка самостоятельной деятельности, но она тем самым заставила их думать, заставила их добиваться положения, достойного человека. Как во Франции политика, так в Англии промышленность и вообще движение гражданского общества вовлекли в поток истории последние классы, остававшиеся ещё равнодушными к общим интересам человечества.

Первым изобретением, вызвавшим решительное изменение в положении английского рабочего, была дженни, построенная ткачом Джемсом Харгривсом из Стандхилла близ Блэкберна в Северном Ланкашире (1764). Эта машина была грубым прототипом позднейшей мюль-машины и приводилась в движение рукой, но вместо одного веретена, как в обыкновенной ручной прялке, она имела шестнадцать-восемнадцать веретён, приводимых в движение одним работником. Вследствие этого явилась возможность производить гораздо больше пряжи чем раньше; в то время как раньше, когда на одного ткача работали три прядильщицы, пряжи всегда не хватало и ткачу часто приходилось ждать её, теперь пряжи стало больше, чем могло быть использовано наличными рабочими-ткачами. Спрос на ткани, который и без того возрастал, ещё более усилился, когда цены на них понизились в результате вызванного новой машиной сокращения издержек производства пряжи. Понадобилось больше ткачей, и заработок их повысился. Теперь, поскольку ткач мог заработать больше, стоя у станка, он мало-помалу забросил свои земледельческие занятия и занялся исключительно ткацким делом. В те времена семья из четырёх взрослых и двух детей, которых использовали для наматывания пряжи, могла при десяти часах работы в день заработать 4 ф. ст. (28 прусских талеров) в неделю, а часто и больше, если дела шли хорошо и работы было достаточно; нередко бывало, что один ткач зарабатывал за своим станком 2 ф. ст. в неделю. Так постепенно класс ткачей-земледельцев совершенно исчез и превратился в новый класс ткачей, которые существовали только на заработную плату, не имели никакой собственности, даже мнимой собственности в виде арендуемого клочка земли, и становились, таким образом, пролетариями (working men). К тому же наступил конец и прежним отношениям прядильщика и ткача. Раньше выработка пряжи и превращение её в ткань совершались, насколько это было возможно, под одной крышей. Теперь, когда для дженни, в такой же мере как и для ткацкого станка, потребовались сильные руки, прядением начали заниматься и мужчины, и оно стало единственным источником существования для целых семей; между тем другие семьи, наоборот, отложили в сторону устаревшую, отжившую свой век ручную прялку и, если у них не было средств для покупки дженни, были вынуждены довольствоваться тем заработком, который давал отцу семейства его ткацкий станок. Так с ткачества и прядения началось столь бесконечно развившееся впоследствии в промышленности разделение труда.

Появление этой первой и весьма ещё несовершенной машины не только вызвало развитие промышленного пролетариата, но и дало также толчок к возникновению сельскохозяйственного пролетариата. До этого времени имелось множество мелких землевладельцев, так называемых иоменов, которые вели такую же тихую, лишённую всяких умственных интересов растительную жизнь, как и жившие среди них ткачи-земледельцы. Они обрабатывали свой клочок земли, следуя во всём старым несовершенным способам своих отцов, и противились всякому новшеству с упорством, свойственным людям привычки, не знавшим перемен в течение целого ряда поколений. Среди них было также много мелких арендаторов, но не арендаторов в современном смысле этого слова, а людей, которые в силу договорной наследственной аренды или в силу старинного обычая унаследовали от отцов и дедов свои мелкие участки и сидели на них до этого так же крепко, как если бы эти участки были их собственностью. Теперь, после того как промышленные рабочие отказались от земледелия, освободилось много участков земли, и на них обосновался новый класс крупных арендаторов, снимавших по пятьдесят, сто, двести и больше акров, так называемых tenants-at-will (т. е. арендаторов, которым каждый год могли отказать в аренде), которые сумели повысить доходность земли лучшей обработкой и ведением более крупного хозяйства. Они имели возможность продавать свои продукты дешевле, чем мелкий йомен; последнему ничего больше не оставалось, как продать участок, который не мог уже его прокормить, и либо обзавестись дженни или ткацким станком, либо наняться к крупному арендатору в качестве подёнщика, сельского пролетария. Его прирождённая косность и неспособность преодолеть унаследованную от дедов небрежность в обработке участка не оставляли ему иного выхода, поскольку ему приходилось конкурировать с людьми, обрабатывающими свою землю на более разумных началах и со всеми преимуществами, которые дают крупное хозяйство и затрата капиталов на улучшение почвы.

Однако развитие промышленности на этом не остановилось. Некоторые капиталисты стали устанавливать дженни в больших зданиях и приводить их в движение силой воды; это позволило им сократить число рабочих и продавать свою пряжу дешевле, чем мог это сделать прядильщик-одиночка, приводивший машину в движение просто рукой. Так как в устройство дженни постоянно вносились усовершенствования, машины то и дело оказывались устаревшими, их приходилось переделывать или заменять новыми; и если капиталист, применяя силу воды, мог ещё продержаться даже при устаревших машинах, то для прядильщика-одиночки это со временем стало невозможным. Если тем самым было положено начало фабричной системе, то дальнейшее распространение она получила с появлением ватер-машины, изобретённой в 1767 г. Ричардом Аркрайтом, цирюльником из Престона, в Северном Ланкашире. Эта машина, которую по-немецки называют обычно Kettenstuhl, является наряду с паровой машиной важнейшим изобретением XVIII века в области механики. Она с самого начала была рассчитана на механический двигатель и основывалась на совершенно новых принципах. Соединив особенности дженни и ватер-машины, Самюэл Кромптон из Фёрвуда, в Ланкашире, изобрёл в 1785 г. мюль-машину, а когда около того же времени Аркрайт изобрёл чесальную и ровничную машину, фабричный способ производства стал единственно господствующим в бумагопрядении. Постепенно эти машины в результате некоторых незначительных изменений стали применяться в прядении шерсти, а позже (в первом десятилетии XIX века) и в прядении льна, вытесняя таким образом и отсюда ручной труд. Но и на этом дело не остановилось: в последние годы XVIII века д-р Картрайт, сельский священник, изобрёл механический ткацкий станок и около 1804 г. так его усовершенствовал, что он с успехом мог конкурировать с ручными ткачами; значение этих машин удвоилось благодаря паровой машине, изобретённой Джемсом Уаттом в 1764 г. и приспособленной с 1785 г. к приведению в движение прядильных машин.

Благодаря этим изобретениям, которые в дальнейшем с каждым годом всё более совершенствовались, машинный труд одержал победу над ручным трудом в главных отраслях английской промышленности, и вся дальнейшая история этой последней повествует лишь о том, как ручной труд уступал машине одну позицию за другой. Результатом явились, с одной стороны, — быстрое падение цен на все фабричные товары, расцвет торговли и промышленности, завоевание почти всех не защищённых пошлинами заграничных рынков, быстрый рост капиталов и национального богатства, а с другой, — ещё более быстрый численный рост пролетариата, утрата рабочим классом всякой собственности, всякой уверенности в заработке, деморализация, политические волнения и все те столь неприятные для имущих классов Англии факты, которые нам предстоит здесь рассмотреть. Мы видели, какой переворот вызвала в общественном положении низших классов одна даже столь несовершенная машина, как дженни, поэтому нас уже не удивит действие, произведённое целой системой взаимно дополняющих друг друга тонко разработанных механизмов, получающих от нас сырьё и возвращающих нам готовую ткань.

Проследим, однако, развитие английской промышленности{59}[94] немного подробнее и начнём с главной её отрасли — хлопчатобумажной промышленности. В 1771–1775 гг. в среднем ежегодно ввозилось в Англию менее 5 млн. фунтов хлопка-сырца; в 1841 г. было ввезено 528 млн., а в 1844 г. ввоз составит не менее 600 млн. фунтов. В 1834 г. Англия вывезла 556 млн. ярдов хлопчатобумажной ткани, 761/2 млн. фунтов хлопчатобумажной пряжи и на 1200 тыс. ф. ст. хлопчатобумажных вязаных изделий. В том же году в хлопчатобумажной промышленности использовалось свыше 8 млн. веретён, 110 тыс. механических и 250 тыс. ручных ткацких станков, не считая ватер-машин, и, по вычислениям Мак-Куллоха, во всём Соединённом королевстве этой отраслью промышленности кормилось прямо или косвенно почти полтора миллиона человек, из которых только на фабриках работало 220 тыс.; двигательной энергии на этих фабриках расходовалось: паровой — 33 тыс. лошадиных сил и водяной — 11 тысяч. Теперь все эти цифры далеко превзойдены, и можно смело принять, что в 1845 г. количество и мощность машин, равно как и число рабочих, будут в полтора раза больше, чем в 1834 году. Эта промышленность имеет своим центром Ланкашир — графство, которое было её колыбелью и которое она насквозь революционизировала, превратив его из глухого, плохо освоенного болота в оживлённую, полную кипучей деятельности местность; в течение восьмидесяти лет она удесятерила его население и, как бы по мановению волшебного жезла, создала такие гигантские города, как Ливерпуль и Манчестер, которые насчитывают вместе 700 тыс. жителей, и их пригороды: Болтон (60 тыс.), Рочдейл (75 тыс.), Олдем (50 тыс.), Престон (60 тыс.), Аштон и Стейлибридж (40 тыс.) и целый ряд других фабричных городов. История Южного Ланкашира была свидетельницей величайших чудес нового времени, хотя об этом не принято говорить, и все эти чудеса создала хлопчатобумажная промышленность. Кроме того Глазго в Шотландии образует центр для второго хлопчатобумажного района, охватывающего Ланаркшир и Ренфрушир, и здесь также население главного города возросло со времени введения этой промышленности с 30 тыс. до 300 тыс. человек. Чулочно-вязальное производство Ноттингема и Дерби также получило новый толчок благодаря понижению цен на пряжу и второй толчок благодаря улучшению вязальной машины, давшему возможность вязать сразу два чулка на одном станке. Производство кружев тоже стало важной отраслью промышленности с 1777 г., когда была изобретена тюлевая машина; вскоре после этого Линдли изобрёл кружевную машину, а затем Хиткот в 1809 г. — бобинетовую машину. Изготовление кружев было благодаря этому бесконечно упрощено, и спрос на них с их удешевлением настолько возрос, что теперь в этом производстве занято не менее 200 тыс. человек. Главными его центрами являются Ноттингем, Лестер и Западная Англия (Уилтшир, Девоншир и др.). Такое же распространение получили и отрасли труда, находящиеся в зависимости от хлопчатобумажной промышленности, — беление, окраска и набивка. Благодаря замене кислорода хлором в белении, благодаря быстрому развитию химии, оказавшей влияние на крашение и набивку, благодаря целому ряду самых блестящих изобретений в области механики, повлиявших на развитие ситцепечатания, эти отрасли получили толчок, который вместе с усилением спроса, обусловленным ростом хлопчатобумажной промышленности, привёл их к небывалому расцвету.

Такая же деятельность началась и в обработке шерсти, которая была раньше главной отраслью английской промышленности; но продукция прежних лет — ничто в сравнении с тем, что производится теперь. В 1782 г. весь сбор шерсти предыдущих трёх лет лежал необработанным за недостатком рабочих и так и пролежал бы, если бы на помощь не подоспели новоизобретённые машины, которые выпряли всю эту шерсть. Приспособление этих машин к прядению шерсти увенчалось полным успехом. С этого момента в округах, обрабатывающих шерсть, началось такое же быстрое развитие, как то, которое мы видели в хлопчатобумажных районах. В 1738 г. в Западном округе Йоркшира было произведено 75 тыс. кусков шерстяных тканей, а в 1817 г. — 490 тыс., и развитие шерстяной промышленности пошло таким быстрым темпом, что в 1834 г. было вывезено на 450 тыс. кусков ткани больше, чем в 1825 году. — В 1801 г. было переработано 101 млн. фунтов шерсти (из них 7 млн. привозной), а в 1835 г. было переработано 180 млн. фунтов (из них 42 млн. привозной). Главным центром этой промышленности является Западный округ Йоркшира, где, в частности в Брадфорде, длинная английская шерсть перерабатывается в шерсть для вязания и т. д., а в остальных городах, как Лидс, Галифакс, Хаддерсфилд и др., короткая шерсть перерабатывается в кручёную пряжу и затем в суконные изделия; далее, граничащая с Йоркширом часть Ланкашира, окрестности Рочдейла, где наряду с выработкой хлопчатобумажных изделий производится много фланели, и, наконец, Западная Англия, где производятся самые тонкие сукна. Прирост населения здесь также заслуживает внимания:

1801 г. 1831 г.

В Брадфорде……………………..29000 жит. 77000 жит.

«Галифаксе…………………….63000» 110000»

«Хаддерсфилде……………….. 15000» 34 000»

«Лидсе……………………………. 53000» 123000»

а во всём Западном

округе Йоркшира……………….564000» 980000»

С 1831 г. население это возросло по меньшей мере на 20–25 %. В 1835 г. прядением шерсти по всему Соединённому королевству было занято 1313 фабрик с 71300 рабочих, причём в это число входит лишь небольшая часть той огромной массы людей, для которой обработка шерсти является прямым или косвенным источником существования, и почти вовсе не входят ткачи.

В льняной промышленности прогресс начался позже, ибо здесь естественные свойства сырья значительно затрудняли применение прядильных машин. Правда, уже в последние годы XVIII века в Шотландии были предприняты попытки подобного рода, но только в 1810 г. французу Жирару удалось практически осуществить машинное прядение льна. Однако и его машины получили подобающее им признание на британской почве лишь после усовершенствований, внесённых в них в Англии, и благодаря повсеместному применению, которое они нашли в Лидсе, Данди и Белфасте. И с этих пор началось быстрое развитие английской льняной промышленности. В 1814 г. в Данди было ввезено 3 тыс. тонн{60} льна, в 1833 г. — 19 тыс. тонн льна и 3400 тонн пеньки. Ввоз ирландских полотен в Великобританию возрос с 32 млн. ярдов (1800 г.) до 53 млн. (1825 г.), из этого количества большая часть была снова вывезена; вывоз английских и шотландских льняных тканей возрос с 24 млн. ярдов (1820 г.) до 51 млн. (1833 г.). Число льнопрядилен доходило в 1835 г. до 347 с 33 тыс. рабочих; из них половина находилась в Южной Шотландии, свыше 60 — в Западном округе Йоркшира (Лидс и окрестности), 25 — в Белфасте, в Ирландии, а остальные — в Дорсетшире и Ланкашире. Льняные ткани производятся в Южной Шотландии, в некоторых местностях Англии, но в особенности в Ирландии.

С неменьшим успехом англичане занялись обработкой шёлка. Сырьё они получали из Южной Европы и Азии, уже в виде пряжи, и главная работа сводилась к кручению тонкой нити (трамы). До 1824 г. высокая пошлина на шёлк-сырец (4 шиллинга на фунт) сильно стесняла развитие английской шёлковой промышленности, для которой единственным рынком являлись, благодаря покровительственным пошлинам, Англия и её колонии. В дальнейшем ввозная пошлина была понижена до 1 пенса, и число фабрик тотчас же значительно возросло. В течение одного года число тростильных веретён возросло с 780 тыс. до 1180 тыс., и если торговый кризис 1825 г. на некоторое время и парализовал развитие этой отрасли промышленности, то тем не менее уже в 1827 г. в этой области производилось больше чем когда-либо, так как сноровка и опыт англичан в области техники обеспечивали их крутильным машинам превосходство над неуклюжими механизмами их конкурентов. В 1835 г. Великобритания насчитывала 263 шёлкокрутильные фабрики с 30 тыс. рабочих, сосредоточенные большей частью в Чешире (Маклсфилд, Конглтон и окрестности), в Манчестере и в Сомерсетшире. Кроме того есть ещё множество фабрик, занимающихся обработкой охлопков шёлкового кокона; из них изготовляют особую пряжу (spunsilk), которой англичане снабжают даже парижские и лионские ткацкие фабрики. Ткут таким способом обработанный шёлк главным образом в Шотландии (в Пейсли и др.) и Лондоне (в Спиталфилдсе), но также и в Манчестере и некоторых других местах.

Но гигантский подъём английской промышленности, начавшийся в 1760 г., не ограничился одним только производством тканей. Раз данный толчок распространился на все отрасли промышленной деятельности, и множество изобретений, не находившихся ни в какой связи с упомянутыми выше, приобрели, в силу того что их появление совпало с общим оживлением, гораздо большее значение. Далее, после того как было практически доказано огромное значение механической энергии в промышленности, всё было пущено в ход, чтобы всесторонне использовать эту энергию и извлечь из неё выгоду для отдельных изобретателей и фабрикантов; к тому же самый спрос на машины, топливо и сырьё непосредственно потребовал от массы рабочих и от отдельных отраслей промышленности удвоенной деятельности. С появлением паровой машины впервые приобрели значение обширные угольные залежи Англии; только теперь зародилось производство машин, а с ним усилился интерес к железным рудникам, поставлявшим сырьё для этого производства. Повышенное потребление шерсти подняло английское овцеводство, а усилившийся ввоз шерсти, льна и шёлка вызвал рост английского торгового флота. Более всего усилилось производство железа. Богатые железом рудники Англии раньше мало разрабатывались; при плавлении железной руды всегда применяли древесный уголь, который, по мере развития земледелия и истребления лесов, производился всё в меньшем количестве и становился всё дороже. В прошлом столетии впервые стали применять пережжённый каменный уголь (кокс), а с 1780 г. был открыт новый способ, позволявший превращать расплавленное на коксе железо, из которого до тех пор получали только чугун, в ковкое железо. Этот способ, который заключается в извлечении углерода, примешивающегося к железу во время плавления, англичане называют пудлингованием; он открыл совершенно новое поле деятельности для английского железоделательного производства. Доменные печи стали строить в 50 раз больших размеров чем раньше, плавление руды упростилось благодаря горячему дутью, и производство железа так удешевилось, что оказалось возможным делать из железа массу вещей, которые раньше изготовлялись из дерева или камня. В 1788 г. Томас Пэйн, известный демократ, построил в Йоркшире первый железный мост, за которым последовало множество других, и в настоящее время почти все мосты, в особенности железнодорожные, делаются из чугуна, а в Лондоне из этого материала построен даже мост через Темзу (Саутворкский мост); железные столбы, железные станины для машин и т. д. стали обычным явлением, а с введением газового освещения и железных дорог английскому железоделательному производству открылись новые области сбыта. Постепенно при помощи машин стали изготовляться также винты и гвозди. Хантсмен, уроженец Шеффилда, открыл в 1760 г. способ литья стали, который упразднил много лишней работы и сделал возможным производство ранее неведомых дешёвых изделий. Благодаря более высокому качеству сырья, усовершенствованным инструментам, новому машинному оборудованию и большому разделению труда английское производство металлических изделий тогда впервые приобрело своё значение. Население Бирмингема возросло с 73 тыс. (1801 г.) до 200 тыс. (1844 г.), население Шеффилда возросло с 46 тыс. (1801 г.) до 110 тыс. (1844 г.), а потребление угля в одном этом последнем городе достигало в 1836 г. 515 тыс. тонн. В 1805 г. было вывезено 4300 тонн железных изделий и 4600 тонн чугуна, а в 1834 г. — 16200 тонн железных изделий и 107 тыс. тонн чугуна, и всё производство железа, не превышавшее в 1740 г. 17 тыс. тонн, в 1834 г. достигло почти 700 тыс. тонн. На одну только выплавку чугуна тратится ежегодно свыше 3 млн. тонн угля, и даже трудно себе представить, какое огромное значение приобрели в течение последних шестидесяти лет угольные копи. В настоящее время все английские и шотландские угольные залежи разрабатываются, и одни только копи Нортумберленда и Дургама доставляют ежегодно свыше 5 млн. тонн для экспорта и занимают 40–50 тыс. рабочих. По сведениям газеты «Durham Chronicle»[95], в этих двух графствах разрабатывалось:

в 1753 г………………14 копей

1800 г………………40»

1836 г………………76»

и в 1843 г…………….130»

Притом все копи разрабатываются теперь гораздо энергичнее, чем раньше. То же самое имеет место в оловянных, медных и свинцовых рудниках, а наряду с развитием производства стекла зародилась новая отрасль промышленности — гончарное производство, получившее особое значение около 1763 г. благодаря Джозайе Уэджвуду. Последний положил начало изготовлению гончарных изделий на научных принципах, способствовал развитию художественного вкуса и создал керамические заводы (potteries) в Северном Стаффордшире, округе в 8х8 английских миль, который раньше был бесплодной пустыней, а теперь усеян фабриками и жилыми домами и даёт пропитание более чем 60 тыс. человек.

В этот общий поток было вовлечено решительно всё. Произошёл переворот и в земледелии. Не только владение землёй и её обработка перешли, как мы видели, в другие руки, — сельское хозяйство было затронуто и в другом отношении. Крупные арендаторы стали затрачивать капитал на улучшение почвы, сносить ненужные изгороди, осушать и удобрять, применять лучшие орудия и вводить систематическое плодосменное хозяйство (cropping by rotation). Им также помог прогресс науки: сэр Г. Дэви с успехом применил химию в земледелии, а развитие техники дало крупным арендаторам ряд преимуществ. К тому же спрос на земледельческие продукты вследствие роста населения так увеличился, что, хотя с 1760 по 1834 г. в пашню было превращено 6840540 акров невозделанной земли, Англия из страны, вывозившей хлеб, превратилась в страну, ввозящую его.

Такая же кипучая деятельность проявилась и в строительстве путей сообщения. С 1818 по 1829 г. в Англии и Уэльсе было проложено 1 тыс. английских миль шоссейных дорог установленной законом ширины в 60 футов и почти все старые шоссе были переделаны по системе Мак-Адама. В Шотландии ведомство общественных работ с 1803 г. соорудило девятьсот миль шоссейных дорог и построило свыше тысячи мостов, благодаря чему жители горной Шотландии сразу были приобщены к цивилизации. Раньше горцы занимались большей частью браконьерством и контрабандой; теперь они стали прилежными земледельцами и ремесленниками, и хотя для сохранения гэльского языка устроены специальные школы, гэло-кельтские нравы и язык быстро уступают влиянию английской цивилизации. Точно так же было и в Ирландии. Между графствами Корк, Лимерик и Керри лежала до сих пор пустынная местность без каких-либо проезжих дорог, которая вследствие своей недоступности служила убежищем для всех нарушителей закона и являлась оплотом кельто-ирландской национальности в Южной Ирландии; эту местность прорезали дорогами и таким образом открыли доступ цивилизации и в эту глушь. Вся Великобритания, и в особенности Англия, имевшая лет шестьдесят тому назад такие же плохие дороги, как тогдашняя Германия и Франция, покрыта теперь сетью прекраснейших шоссе, и все они, как и почти всё в Англии, являются делом рук частных предпринимателей, так как государство ничего или почти ничего для этого не сделало.

До 1755 г. Англия почти не имела каналов. В 1755 г. в Ланкашире был проведён канал от Санки-Брука до Сент-Хеленса, а в 1759 г. Джемс Бриндли построил первый большой канал, канал герцога Бриджуотера, который идёт от Манчестера и окрестных каменноугольных копей к устью реки Мерсей и проведён недалеко от Бартона через реку Эруэлл при помощи акведука. С этого момента берёт своё начало английское строительство каналов, которому Бриндли первый придал значение. С тех пор было проложено множество каналов во всех направлениях и реки были сделаны судоходными. В одной Англии насчитывается 2200 миль каналов и 1800 миль судоходных рек; в Шотландии был построен Каледонский канал, пересекающий всю страну, и в Ирландии тоже прорыты различные каналы. И эти сооружения, подобно железным дорогам и шоссе, почти все являются делом рук частных лиц и компаний.

Железные дороги были проложены лишь в последнее время. Первая крупная железная дорога была проведена из Ливерпуля в Манчестер (открыта в 1830 г.); с тех пор все крупные города были соединены между собой железными дорогами. Лондон с Саутгемптоном, Брайтоном, Дувром, Колчестером, Кембриджем, Эксетером (через Бристоль) и Бирмингемом; Бирмингем с Глостером, Ливерпулем, Ланкастером (через Ньютон и Уиган и через Манчестер и Болтон), далее с Лидсом (через Манчестер и Галифакс и через Лестер, Дерби и Шеффилд), а Лидс — с Гуллем и Ньюкаслом (через Йорк). Сюда надо добавить ещё множество мелких линий, строящихся и проектируемых, благодаря которым скоро сделается возможным совершить поездку из Эдинбурга в Лондон в один день.

Пар не только произвёл революцию в средствах сообщения на суше, он придал им новый облик и на воде. Первый пароход был спущен на воду в 1807 г. на реке Гудзон, в Северной Америке, а в Великобритании — в 1811 г. на реке Клайд. С тех пор в Англии было построено более 600 пароходов, и в 1836 г. в английских гаванях их насчитывалось свыше 500.

Такова в кратких чертах история английской промышленности за последние шестьдесят лет, история, которая не имеет ничего равного себе в летописях человечества. Шестьдесят-восемьдесят лет тому назад Англия была страной, похожей на всякую другую, с маленькими городами, с незначительной и мало развитой промышленностью, с редким, преимущественно земледельческим населением. Теперь это — страна, непохожая ни на какую другую, со столицей в 21/2 миллиона жителей, с огромными фабричными городами, с индустрией, снабжающей своими изделиями весь мир и производящей почти всё при помощи чрезвычайно сложных машин, с трудолюбивым, интеллигентным, густым населением, две трети которого заняты в промышленности{61} и которое состоит из совершенно других классов, мало того — составляет совершенно другую нацию с другими нравами и с другими потребностями, чем раньше. Промышленная революция имеет такое же значение для Англии, как политическая революция — для Франции, как философская революция — для Германии. И различие между Англией 1760 г. и Англией 1844 г. по меньшей мере так же велико, как между Францией при ancien regime{62} и Францией июльской революции. Но самым важным детищем этого промышленного переворота является английский пролетариат.

Мы уже видели, как введение машин вызвало к жизни пролетариат. Быстрое развитие промышленности создало потребность в рабочих руках; заработная плата повысилась, и вследствие этого толпы рабочих устремились из земледельческих округов в города. Население росло с неимоверной быстротой, и почти весь прирост приходился на рабочий класс. К тому же Ирландия только в начале XVIII века была приведена в состояние спокойствия; и здесь население, которое уменьшилось больше чем на одну десятую в результате жестокостей англичан во время предшествовавших волнений, быстро стало увеличиваться, в особенности с тех пор как расцвет промышленности стал привлекать множество ирландцев в Англию. Так возникли большие фабричные и торговые города Великобритании, в которых по меньшей мере три четверти населения принадлежат к рабочему классу, а мелкая буржуазия состоит только из лавочников и очень, очень немногочисленных ремесленников. Но возникшая промышленность лишь потому так разрослась, что она заменила инструменты машинами, мастерские фабриками и тем самым превратила трудовые элементы среднего класса в рабочих пролетариев, а прежних крупных торговцев в фабрикантов; она вытеснила мелкую буржуазию и свела все различия населения к противоположности между рабочими и капиталистами. И за пределами промышленности в узком смысле слова, в области ремесла и даже торговли произошло то же самое. Вместо прежних мастеров с их подмастерьями появились, с одной стороны, крупные капиталисты, с другой — рабочие, не имеющие никакой надежды подняться над положением своего класса; ремесло превратилось в фабричное производство, стало строго проводиться разделение труда, и мелкие мастера, не имевшие возможности конкурировать с крупными предприятиями, были оттеснены в ряды пролетариата. Но в то же время с уничтожением прежнего ремесленного производства, с исчезновением мелкой буржуазии для рабочего пропала всякая возможность самому стать буржуа. Прежде у него всегда была надежда обзавестись своей мастерской и впоследствии, может быть, нанять подмастерьев; теперь же, когда сами мастера вытеснялись фабрикантами, когда для устройства самостоятельного дела появилась необходимость в больших капиталах, рабочий класс впервые действительно стал устойчивым классом населения, между тем как раньше положение рабочего нередко бывало лишь этапом на пути к положению буржуа. Теперь тот, кто родился рабочим, не имеет иных перспектив, как остаться им навсегда. Вот почему только теперь пролетариат в состояния создать своё самостоятельное движение.

Таким образом возникла эта громадная, заполняющая теперь всю Великобританию масса рабочих, социальное положение которых с каждым днём всё более и более привлекает внимание цивилизованного мира.

Положение рабочего класса — это положение огромного большинства английского народа. Вопрос о том, какова должна быть участь этих миллионов обездоленных, которые проедают сегодня то, что заработали вчера, которые своей изобретательностью и своим трудом создали величие Англии, которые с каждым днём всё более сознают свою силу и всё настоятельнее требуют своей доли в общественных благах, — этот вопрос со времени билля о реформе[96] стал вопросом общенациональным. Все мало-мальски важные парламентские дебаты можно свести к этому вопросу, и если английская буржуазия до настоящего времени этого признать не хочет, если она пытается замолчать этот великий вопрос и выставить свои собственные интересы как интересы истинно национальные, то ей это вовсе не удаётся сделать. С каждой парламентской сессией вопрос о рабочем классе приобретает всё большее значение, а интересы буржуазии отступают на задний план, и, хотя буржуазия и является главной и даже единственной силой в парламенте, всё же последняя сессия 1844 г. представляла собой сплошные прения по рабочему вопросу (билль о бедных, фабричный билль, билль об отношениях между господами и слугами)[97]. Томас Данкомб, представитель рабочего класса в палате общин, был центральной фигурой сессии, между тем как либеральная буржуазия, с её требованием отмены хлебных законов, и радикальная буржуазия, с её предложением об отказе платить налоги, играли очень жалкую роль. Даже прения об Ирландии были по существу лишь прениями о положении ирландского пролетариата и о том, как ему помочь. Да и давно уже пора английской буржуазии сделать уступки рабочим, которые не просят, а угрожают и требуют; ведь очень скоро, быть может, будет уже поздно.

Однако английская буржуазия и в особенности фабриканты, которые непосредственно наживаются на нужде рабочих, игнорируют эту нужду. Считая себя самым могущественным классом — классом, представляющим нацию, буржуазия стыдится раскрыть перед всем миром эту язву Англии; она не хочет признать бедственное положение рабочих, потому что именно на неё, на имущий класс промышленников, ложится моральная ответственность за это бедственное положение. Отсюда та насмешливая улыбка, с которой образованные англичане — а ведь только их, т. е. буржуазию, и знают на континенте — отвечают обычно на все разговоры о положении рабочих; отсюда характерное для всей буржуазии полное невежество во всём, что касается рабочих; отсюда смехотворные промахи, которые она делает в парламенте и вне его, когда заходит речь о положении пролетариата; отсюда её весёлая беззаботность в то время как почва уходит у неё из-под ног и может каждый день провалиться — и эта скорая катастрофа так же неизбежна, как действие закона механики или математики; отсюда то поразительное обстоятельство, что англичане не имеют ещё ни одной полноценной книги, посвящённой положению их рабочих, несмотря на то, что они уже бог знает сколько лет «изучают» и «улучшают» это положение. Но отсюда также и то глубокое возмущение всего рабочего класса, от Глазго до Лондона, против богачей, которые систематически эксплуатируют рабочих, а затем безжалостно бросают их на произвол судьбы. Это возмущение через недолгий срок — этот срок можно почти вычислить — выльется в революцию, по сравнению с которой первая французская революция и 1794 год покажутся детской игрой.