Жизнь как произведение искусства
Жизнь как произведение искусства
В известном изречении Ницше «Дионис против Распятого» Дионис предстает сверхчеловеком — лицом, наделенным мощными инстинктивными желаниями, который непрерывно преобразует их в нечто более высокое. Тем внушительнее выглядит здесь сопоставление с Распятым, который, по мнению Ницше, олицетворяет человека, впустую растратившего свою жизнь в бесплодных попытках отвергнуть собственные страсти и устремления.
Но как же вписывается в эту схему наш друг Дарт? Вполне понятно, что лорд Вейдер — не тот человек, который будет сидеть дома, стараясь обуздать свои примитивные желания. И без слов ясно — христианская стратегия не для него. Выходит, он — не кто иной, как ницшеанский сверхчеловек? Увы, нет. Думается, Ницше назвал бы это неудавшейся попыткой стать сверхчеловеком. Для этого у лорда Вей—дера были все возможности, но он их так и не реализовал. Давайте посмотрим почему.
Но прежде всего зададимся вопросом: зачем вообще обсуждать возможность стать сверхчеловеком? Не проще ли уступить собственным желаниям (чем бы в итоге это ни кончилось), чем сидеть дома и корпеть над сочинением книг или рисованием Бог знает чего? И даже в разрушении планет есть своя — особая — привлекательность, что делает этот процесс куда интереснее повседневного творчества. Наконец, не станете ли вы куда счастливее, приняв на вооружение не ницшеанский подход, но тактику хиппи? Возможно. Но что с того? Рассуждая подобным образом, мы, по сути, исходим из предположения, что человек рожден для счастья (в прошлой главе мы определили эту точку зрения как гедонизм). Но Ницше ни за что не согласился бы с подобным предположением. Он ненавидел гедонизм, как ненавидел и утилитаризм, а заодно — и страну, ставшую родоначальницей этого учения: «Люди не стремятся к счастью, чего не скажешь об англичанах».
Согласно Ницше, мы живем здесь не для того, чтобы быть счастливыми, — во всяком случае, если понимать под «счастьем» те незамысловатые удовольствия, что зачастую ассоциируются с утилитаризмом. Если в этой жизни есть хоть какой—то смысл, то он не столько гедонистический, сколько эстетический по своей природе: «В масштабах вечности человеческое существование может быть оправдано лишь как эстетический феномен». Согласно утверждению Ницше, мы должны превратить собственную жизнь в произведение искусства. А для этого нам необходимо постоянно преодолевать себя, сублимировать свои желания, превращая их в возвышенные устремления. Причем весь этот процесс должен протекать в рамках гармонии. В самообладании, а не в злоупотреблении свободой заложена возможность подлинно эстетического существования. Что же касается Дарта Вейдера, то он явно далек от требований Ницше. Действительно, лорд Вейдер использует энергию своих темных желаний, но он ничего не делает для ее очищения, без чего невозможно стать подлинным сверхчеловеком. Желания властвовать, покорять и разрушать относятся к разряду низменных. Но Дарт Вейдер более озабочен тем, чтобы просто дать им волю, вместо того чтобы попытаться хоть как—то возвысить их. В результате перед нами не сверхчеловек, но неуравновешенный тип, страдающий к тому же манией величия.
В Эннекине Скайуокере было много Силы. Весьма значительной была и ее темная сторона, благодаря чему он мог бы достичь со временем подлинного величия. Ибо у того, чьи примитивные желания недостаточно сильны, нет никакой возможности стать когда—нибудь сверхчеловеком. У Эннекина Скайуокера темной энергии было больше, чем достаточно, однако превращение в Дарта Вейдера сопровождалось у него простым следованием собственным желаниям. А это значит, что он ни в коей мере не соответствует представлению о сверхчеловеке, ибо для того, чтобы стать таковым, необходимо перенаправить энергию своих низменных желаний в иное, более подходящее русло. Именно эта возможность и была утрачена при превращении Эннекина Скайуокера в Дарта Вейдера.
Скорее всего, лорд Вейдер вызвал бы у Ницше примерно те же чувства, что и Цезарь Борджиа. В своей последней книге Ессе Homo («Вот человек») Ницше с насмешкой отмечает, что даже Цезаря Борджиа он предпочел бы Парси—фалю (герой немецкой мифологии, главное действующее лицо в одноименной опере Вагнера). Парсифаль представляет в данном случае тип христианина — человека слабых страстей или же, напротив, человека, стремящегося искоренить собственные страсти. В свою очередь, Цезарь Борджиа прославился тем, что давал волю любым своим желаниям, какими бы жестокими и низменными они ни были. И вот даже такого человека Ницше предпочитает Парси—фалю. Почему? Да потому, что здесь прослеживается хотя бы возможность величия. Цезарь Борджиа не стал великим, но он, по крайней мере, мог им стать, свидетелем чему — мощь тех его устремлений, которые принято называть низменными. Если бы только Борджиа научился сублимировать собственные желания, возвышая и очищая их все больше и больше, не нашлось бы такой силы, что смогла бы помешать ему стать великим.
И все же облик Дарта Вейдера во многом напоминает не Цезаря Борджиа, но Наполеона. Ницше и восхищался Наполеоном, и в то же время презирал, считая его кем—то вроде сверхчеловека и недочеловека (Ubermensch и Untermensch). По мнению Ницше, величие Наполеона заключалось не в его военных успехах, но в умении взять под контроль собственные желания и распорядиться ими таким образом, чтобы подняться над уровнем обычного человека. Однако в данном случае процесс сублимации оказался незавершенным, в результате чего на свет вышли далеко не лучшие качества французского полководца. Наполеон, по мнению Ницше, «был развращен теми средствами, которые вынужден был использовать, из—за чего и утратил благородство характера».
Процесс сублимации должен идти непрерывно, и им ни в коей мере нельзя жертвовать ради необходимости, скажем, покорить Европу. Таким образом, начавшийся было процесс преображения Наполеона в сверхчеловека оказался прерванным из—за неуемной страсти к господству и тех методов, которые использовались для удовлетворения этой страсти. И это, как мне кажется, в большей или меньшей степени относится и к лорду Вейдеру.
В каком смысле Дарта Вейдера можно назвать плохим парнем? Я имею в виду, что в его поступках было и впрямь уж такого плохого? Что касается его попыток прикончить Марка Хэмилла, то вряд ли у кого—то из нас возникли бы с этим особые проблемы (то, что Вейдер, в конце концов, оказался отцом Люка — это уже другая история). И не объясняется ли наша антипатия к Дарту тем, что в своих оценках мы привыкли опираться на платонически—христианскую систему ценностей? И не стоит ли нам взамен этого рассматривать лорда Вейдера как одного из тех супергероев, которые сумели творчески использовать всю мощь темной стороны своей натуры? Увы, нет. Дарт Вейдер — это некая смесь сверхчеловека и недочеловека. Ему так и не удалось превратить свою жизнь в произведение искусства. Ну а страх (намек на это можно встретить в конце «Призрачной угрозы») пробудил в нем желание властвовать, ибо давно известно: именно страх перед чем—либо ведет к желанию взять это «нечто» под свой контроль. В свою очередь, жажда власти вынудила Вейдера прервать процесс сублимации, благодаря которому он мог в конце концов достичь подлинного величия.
С другой стороны, трудно представить, во что бы превратились «Звездные войны», если бы Дарт умудрился в конце концов стать сверхчеловеком. Скорее всего, мы бы обнаружили, как этот парень в черном плаще и шлеме мечется по всей галактике в поисках материала для своей новой книги или же желая запечатлеть на картине какой—нибудь особенно красивый водопад. Не совсем понятно, правда, как бы это помогло Лукасу собрать его бесчисленные миллионы. К тому же, если именно это и значит быть сверхчеловеком, я лично предпочел бы стать тем лордом Вейдером, каким он показан в «Звездных войнах». В конце концов, быть порочным — куда забавнее!