А. «Коммунизм, социализм, гуманизм»

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

А. «Коммунизм, социализм, гуманизм»

{317}

«Rheinische Jahrb?cher», т. I, стр. 167 и сл.

Мы начинаем с этой статьи, потому что в ней с полным сознанием и с большим чувством собственного достоинства раскрывается немецкий национальный характер «истинного социализма».

Стр. 168. «По-видимому, французы не понимают своих собственных гениев. Здесь им приходит на помощь немецкая наука, которая дает в социализме разумнейший – если можно только применять к разуму степени сравнения – общественный строй».

Итак, здесь «немецкая наука» дает «в социализме» некий «общественный строй», и притом «разумнейший». Социализм объявляется просто ветвью всемогущей, всемудрой, всеобъемлющей немецкой науки, которая создает даже общество. Правда, социализм – французского происхождения, но французские социалисты были «в себе» немцами, почему действительные французы их и «не поняли». Поэтому наш автор может сказать:

«Коммунизм – французское явление, социализм – немецкое; счастье французов, что они обладают таким счастливым общественным инстинктом, который сможет когда-нибудь заменить им научные занятия. Этот результат был предначертан в ходе развития обоих народов. Французы через политику пришли к коммунизму» (теперь мы, конечно, уже знаем, как французский народ пришел к коммунизму); «немцы через метафизику, превратившуюся под конец в антропологию, пришли к социализму» (именно к «истинному социализму»). «Тот и другой растворяются, в конце концов, в гуманизме».

После того, как коммунизм и социализм превращены в две абстрактные теории, в два принципа, очень легко, конечно, измыслить любое гегелевское единство обеих этих противоположностей под любым неопределенным названием. Это дает возможность не только бросить проницательный взгляд на «ход развития обоих народов», но и блестяще обнаружить превосходство предающегося спекулятивным измышлениям индивида над французами и немцами.

Впрочем, вся эта фраза почти дословно списана из пютмановского «B?rgerbuch», стр. 43 и др{318}. Да и вообще «научные занятия» в области социализма ограничиваются у автора конструирующим воспроизведением идей, находящихся в названной книге, в «Двадцать одном листе» и других произведениях из периода возникновения немецкого коммунизма.

Приведем лишь несколько образчиков выдвинутых в этой статье возражений против коммунизма.

Стр. 168. «Коммунизм не объединяет атомы в органическое целое».

Требование объединить «атомы» в «органическое целое» не более разумно, чем требование квадратуры круга.

«Коммунизм, как он фактически представлен в главном своем центре, во Франции, представляет собой грубую противоположность эгоистическому разложению государства лавочников; он не возвышается над этой политической противоположностью, не достигает безусловной, лишенной предпосылок, свободы» (там же).

Voil?[444] немецко-идеологический постулат «безусловной, лишенной предпосылок свободы», которая является только практической формулой для «безусловного, лишенного предпосылок, мышления». Французский коммунизм, конечно, «груб», ибо он является теоретическим выражением действительной противоположности, над которой, согласно нашему автору, он должен был бы возвыситься, для чего ему нужно было только представить ее в своем воображении как уже преодоленную. Ср. между прочим «B?rgerbuch», стр. 43.

«Тирания вполне может продолжать существовать и в рамках коммунизма, ибо он не допускает дальнейшего существования рода» (стр. 168).

Бедный род! До сих пор «род» существовал одновременно с «тиранией»; но так как коммунизм упраздняет «род», то именно поэтому он может сохранить «тиранию». Но как же, по мнению нашего «истинного социалиста», коммунизм начинает упразднять «род»? Он «имеет перед собой массу» (там же).

«Человек в коммунизме не сознает своей сущности… коммунизм доводит его зависимость до крайнего, самого грубого отношения, до зависимости от грубой материи – до разрыва между трудом и наслаждением. Человек не достигает свободной нравственной деятельности».

Чтобы оценить по достоинству «научные занятия», которые привели нашего «истинного социалиста» к этому утверждению, обратим внимание на следующее положение:

«Французские социалисты и коммунисты… теоретически отнюдь не поняли сущности социализма… даже радикальные» (французские) «коммунисты еще далеко не преодолели противоположности труда и наслаждения… не поднялись еще до мысли о свободной деятельности… Различие между коммунизмом и миром лавочников заключается лишь в том, что в коммунизме полное отчуждение действительной человеческой собственности должно быть освобождено от всякой случайности, т.е. должно быть идеализировано» («B?rgerbuch», стр. 43).

Итак, наш «истинный социалист» упрекает здесь французов в том, что они обладают правильным сознанием своего фактического общественного положения, между тем как они должны были бы содействовать тому, чтобы «Человек» осознал «свою сущность». Все упреки, бросаемые этими «истинными социалистами» французам, сводятся к тому, что фейербаховская философия не является последним словом всего их движения. Наш автор исходит из готового положения о разрыве между трудом и наслаждением. Но вместо того, чтобы начать с этого положения, он идеологически перевертывает вопрос, начинает с отсутствия сознания у человека, делает отсюда умозаключение о «зависимости от грубой материи» и заставляет эту зависимость реализоваться в «разрыве между трудом и наслаждением». Впрочем, мы еще увидим, к каким выводам приходит «истинный социалист» со своей независимостью «от грубой материи». – Вообще, все эти господа отличаются необычайно утонченной чувствительностью. Все, в особенности же материя, шокирует их, повсюду они жалуются на грубость. Выше мы уже имели «грубую противоположность», теперь мы имеем «самое грубое отношение», «зависимость от грубой материи»:

Немец провещал: увлекаться любовью

Нельзя слишком грубо, иначе всегда

Она вред наносит здоровью{319}.

Разумеется, немецкая философия, облекшись в социалистические одежды, обращается для вида к «грубой действительности», но при этом она всегда держится на почтительном расстоянии от нее и кричит ей с истерическим раздражением: noli me tangere!{320}

После этих научных возражений французскому коммунизму мы находим некоторые исторические разъяснения, блестяще свидетельствующие о «свободной нравственной деятельности» нашего «истинного социалиста», о его «научных занятиях», а также о его независимости от грубой материи.

На стр. 170 автор приходит к «выводу», что «грубый» (еще раз!) «французский коммунизм» один только и «существует». Конструкция этой априорной истины выполняется с большим «общественным инстинктом» и показывает, что «человек сознал свою сущность». Послушайте только:

«Не существует никакого иного коммунизма, ибо то, что дал Вейтлинг, есть лишь переработка фурьеристских и коммунистических идей, с которыми он познакомился в Париже и в Женеве».

«Не существует никакого» английского коммунизма, «ибо то, что дал Вейтлинг и т.д.». Томас Мор, левеллеры{321}, Оуэн, Томпсон, Уотс, Холиок, Гарни, Морган, Саутуэлл, Гудвин Бармби, Гривс, Эдмондс, Хобсон, Спенс были бы крайне изумлены, resp. перевернулись бы в гробу от удивления, если бы услышали, что все они не коммунисты, – «ибо» Вейтлинг ездил в Париж и в Женеву.

Впрочем, вейтлинговский коммунизм все же, по-видимому, не вполне совпадает с «грубым французским коммунизмом», vulgo[445] – бабувизмом, ибо он содержит в себе и «фурьеристские идеи».

«Коммунисты были особенно сильны в построении систем или заранее готовых общественных порядков („Икария“ Кабе, „Благоденствие“, Вейтлинг). Но все системы отличаются догматически-диктаторским характером» (стр. 170).

Высказав свое мнение о системах вообще, «истинный социализм» избавился, разумеется, от труда изучения самих коммунистических систем. Одним ударом он преодолел не только «Икарию»{322}, но и все философские системы от Аристотеля до Гегеля, «Систему природы»{323}, ботанические системы Линнея и Жюссьё и даже солнечную систему. Впрочем, что касается самих систем, то почти все они появились в начале коммунистического движения и служили тогда делу пропаганды в форме народных романов, вполне соответствовавших неразвитому еще сознанию только что пришедших в движение пролетариев. Кабе сам называет свою «Икарию» roman philosophique[446], и судить о Кабе, как о главе партии, нужно не по его системе, а по его полемическим произведениям и вообще по всей его деятельности. Некоторые из этих романов, как, например, система Фурье, проникнуты подлинно поэтическим духом; другие же, как системы Оуэна и Кабе, лишены всякой фантазии и носят на себе печать купеческой расчетливости или юридически-ловкого приспособления к воззрениям класса, который требовалось обработать. В процессе развития партии эти системы теряют всякое значение и сохраняются, в крайнем случае, только номинально, в качестве лозунгов. Кто во Франции верит в Икарию, а в Англии – в планы Оуэна, проповедь которых он сам видоизменял в зависимости от обстоятельств или из соображений пропаганды среди различных классов? Что подлинное содержание этих систем вовсе не заключается в их систематической форме, видно лучше всего на примере правоверных фурьеристов из «D?mocratie pacifique», которые при всем своем правоверии являются прямыми антиподами Фурье, буржуазными доктринерами. Истинное содержание всех составивших эпоху систем образуют потребности времени, в которое они возникли. В основе каждой из них лежит все предшествующее развитие нации, историческая форма классовых отношений с их политическими, моральными, философскими и иными следствиями. Словами о том, что все системы являются догматическими и диктаторскими, ничего не сказано об этом базисе и об этом содержании коммунистических систем. У немцев не было развитых классовых отношений, какие были у англичан и французов. Немецкие коммунисты могли поэтому заимствовать базис своей системы только из условий жизни того сословия, из которого они происходили. И вполне естественно, что вследствие этого единственная существующая немецкая коммунистическая система была воспроизведением французских идей в рамках мировоззрения, ограниченного отношениями мелкого ремесла.

О тирании, которая сохраняется внутри коммунизма, свидетельствует «безумная мысль Кабе, требующего, чтобы решительно все подписывались на его „Populaire“» (стр. 168). Если наш приятель извращает требования, которые ставит своей партии ее глава, вынужденный к тому определенными обстоятельствами и опасностью распыления ограниченных денежных средств, а затем подходит к этим требованиям с меркой «сущности человека», то он, разумеется, должен прийти к тому выводу, что этот глава партии и все прочие члены его партии «безумны» и что, наоборот, в здравом уме находятся только беспартийные фигуры вроде него самого и «сущности человека». Впрочем, из книги Кабе «Моя правильная линия»{324} он мог бы ознакомиться с истинным положением вещей.

В заключение вся противоположность между нашим автором и вообще немецкими «истинными социалистами» и идеологами, с одной стороны, и действительным движением других народов – с другой, резюмируется в следующем классическом положении. Немцы судят-де обо всем sub specie aeterni[447] (соответственно сущности Человека), иностранцы же смотрят на все практически, в соответствии с реально данными людьми и отношениями. Иностранцы мыслят и действуют для своего времени, немцы – для вечности. Это признание наш «истинный социалист» формулирует так:

«Коммунизм обнаруживает свою односторонность уже в своем названии, обозначающем противоположность конкуренции; но неужели эта ограниченность кругозора, которая сейчас еще, пожалуй, имеет значение в качестве партийной клички, будет продолжаться вечно?»

После этого радикального уничтожения коммунизма наш автор переходит к его противоположности – к социализму.

«Социализм вводит анархический порядок, который составляет существенное самобытное свойство человеческого рода, а также и вселенной» (стр. 170) и который именно поэтому не существовал до сих пор для «человеческого рода».

Свободная конкуренция слишком «груба», чтобы наш «истинный социалист» объявил ее «анархическим порядком».

«Полный доверия к нравственному ядру человечества», «социализм» декретирует, что «соединение полов есть лишь высшая ступень любви и должно быть ею; ибо только естественное является истинным, а истинное – нравственным» (стр. 171).

Довод в пользу того, что «соединение и т.д. и т.д. есть и должно быть», применим решительно ко всему. Например, «полный доверия к нравственному ядру» обезьяньего рода, «социализм» может также декретировать, что встречающийся у обезьян в естественном виде онанизм является «только высшею ступенью любви» к самому себе «и должен быть ею, ибо только естественное является истинным, а истинное – нравственным».

Откуда же социализм берет масштаб того, чт? «естественно», – сказать трудно.

«Деятельность и наслаждение совпадают в своеобразии человека. То и другое определяется этим своеобразием, а не находящимися вне нас продуктами».

«Но так как эти продукты необходимы для деятельности, т.е. для истинной жизни, и так как они, благодаря совокупной деятельности всего человечества, как бы отделились от последнего, то они для всех являются – или должны являться – общим субстратом дальнейшего развития (общность имущества)».

«Правда, наше нынешнее общество до того одичало, что отдельные лица набрасываются со звериной алчностью на продукты чужого труда, давая своему собственному существу загнивать в безделии (рантье); необходимым следствием этого является опять-таки то, что другие лица, собственность которых (их собственное человеческое существо) гибнет не от безделья, а от изнурительного напряжения, вынуждены работать как машины (пролетарии)… Однако оба полюса нашего общества, рантье и пролетарии, находятся на одной ступени развития, оба они зависят от вещей вне них», иными словами: являются «неграми», как сказал бы святой Макс (стр. 169, 170).

Эти «выводы» нашего «монгола» относительно «нашего негритянства» – наиболее законченное из всего того, что «истинный социализм» до сих пор «как бы отделил от себя в качестве продукта, необходимого для истинной жизни», и на что, как он полагает, принимая во внимание «самобытность человека», «все человечество» «набросится со звериной алчностью».

«Рантье», «пролетарии», «машинообразно», «общность имущества» – эти четыре представления являются для нашего монгола, во всяком случае, «находящимися вне его продуктами», по отношению к которым его «деятельность» и его «наслаждение» заключается в том, что он выдает их лишь за предвосхищенные названия для результатов его собственной «машинообразной работы».

Мы узнаем, что общество одичало и что поэтому индивиды, образующие это самое общество, страдают от всякого рода недугов. Общество обособляется от этих индивидов, превращается в нечто самостоятельное, оно дичает на собственный лад, и только вследствие этого его одичания страдают индивиды. Первым последствием этого одичания являются определения: «хищное животное», «бездельник» и «обладатель загнивающего собственного существа», после чего мы, к своему ужасу, узнаем, что эти определения являются определениями «рантье». Тут остается только заметить, что это «загнивание собственного существа» есть просто философски мистифицированный способ истолкования «бездеятельности», о практическом характере которой автор, по-видимому, плохо осведомлен.

Вторым «необходимым выводом» из этого первого последствия одичания являются следующие два определения: «гибель собственного человеческого существа от изнурительного напряжения» и «вынужденность работать, как машины». Оба эти определения являются «необходимым выводом из того, что рантье дают своему собственному существу загнивать»; на обыденном же языке, как мы снова с ужасом узнаем, эти определения обозначают «пролетариев».

Таким образом, устанавливаемая здесь причинная связь сводится к следующему. Пролетарии существуют и работают, как машины: это – данный нам факт. Но почему пролетарии должны «работать, как машины»? Потому, что рантье «дают своему собственному существу загнивать». Почему же рантье дают своему собственному существу загнивать? Потому, что «наше нынешнее общество так одичало». А почему оно так одичало? Об этом остается спросить господа бога.

Для нашего «истинного социалиста» характерно то, что в противоположности рантье и пролетариев он видит «полюсы нашего общества». Эта противоположность, которая существовала почти на всех более или менее развитых ступенях общественной жизни и о которой с незапамятных времен разглагольствовали все моралисты, была снова выдвинута в самом начале пролетарского движения, в то время, когда пролетариат имел еще общие интересы с промышленной и мелкой буржуазией. Ср., например, произведения Коббета и П.Л. Курье или же Сен-Симона, который первоначально причислял еще промышленных капиталистов к travailleurs[448] в противоположность oisifs[449], рантье. Высказать эту банальность о противоположности пролетариев и рантье, но не на обыкновенном языке, а на священном философском языке, и дать этой детски-наивной мысли не соответствующее ей, а какое-то заоблачное, абстрактное выражение, – к этому сводится здесь, как и во всех других случаях, основательность немецкой науки, получившей свое завершение в «истинном социализме». Венцом этой основательности является заключение. Здесь наш «истинный социалист» превращает совершенно различные ступени развития пролетариев и рантье в «одну ступень развития», ибо он может обойти молчанием реальные ступени их развития, подведя их под философскую рубрику: «зависимость от вещей вне их». Здесь «истинный социализм» нашел ту ступень развития, на которой различие всех ступеней развития в трех царствах природы, в геологии и истории исчезает бесследно.

Несмотря на свою ненависть к «зависимости от вещей вне его», наш «истинный социалист» все же признает, что он зависит от них, «так как продукты», т.е. эти самые вещи, «необходимы для деятельности» и «для истинной жизни». Это стыдливое признание понадобилось нашему автору для того, чтобы проложить путь философской конструкции общности имущества – конструкции, которая доходит до столь явной бессмыслицы, что достаточно лишь обратить внимание читателя на нее.

Теперь мы обращаемся к первому из цитированных выше положений. Здесь снова выдвигается положение, что для деятельности и наслаждения необходима «независимость от вещей». Деятельность и наслаждение «определяются» «своеобразием человека». Вместо того, чтобы искать это своеобразие в деятельности и наслаждении окружающих его людей, – причем он очень скоро увидел бы, какую роль играют при этом также и находящиеся вне нас продукты, – он толкует о «совпадении» их обоих в «своеобразии человека». Вместо того, чтобы понять своеобразие людей как следствие их деятельности и обусловленного ею способа наслаждения, он объясняет деятельность и наслаждение «своеобразием человека», чем, конечно, ликвидируется возможность всякой дальнейшей дискуссии. От действительного поведения индивида он снова спасается в лоно своего невыразимого, недоступного своеобразия. Мы видим здесь, кроме того, что понимают «истинные социалисты» под «свободной деятельностью». Наш автор неосторожно выдает свою тайну, когда говорит, что она – такая деятельность, которая «не определяется вещами вне нас»; это значит: она – actus purus, чистая, абсолютная деятельность, деятельность, которая есть не что иное, как только деятельность и, в последнем счете, снова сводится к иллюзии «чистого мышления». Эта чистая деятельность, разумеется, совершенно оскверняется, когда у нее оказывается материальный субстрат и материальный результат; «истинный социалист» занимается подобной оскверненной деятельностью только с крайней неохотой и презирает ее продукт, который называется уже не «результатом», а «только отбросом человека» (стр. 169). Поэтому субъектом, лежащим в основе этой чистой деятельности, ни в коем случае не может быть реальный чувственный человек, а только мыслящий дух. Истолкованная таким образом на немецкий лад «свободная деятельность» есть лишь другая формула для вышеупомянутой «безусловной, свободной от предпосылок, свободы». Насколько, впрочем, эта болтовня о свободной деятельности, которая служит «истинным социалистам» лишь для прикрытия своего незнакомства с действительным производством, сводится в последнем счете к «чистому мышлению», – это наш автор доказывает уже тем, что его последним словом является постулат о познании в истинном смысле.

«Это обособление обеих главных партий нашего времени» (именно французского грубого коммунизма и немецкого социализма) «является результатом развития последних двух лет, которое началось именно с „Философии действия“ Гесса – в „Двадцать одном листе“ Гервега. Поэтому настало время осветить лозунги общественных партий несколько обстоятельней» (стр. 173).

Итак, мы имеем здесь, с одной стороны, действительно существующую во Франции коммунистическую партию с ее литературой, а с другой – несколько немецких полуученых, стремящихся философски уяснить себе идеи этой литературы. Эти немецкие полуученые оказываются не в меньшей степени, чем французские коммунисты, одной из «главных партий нашего времени», другими словами – партией, имеющей бесконечно важное значение не только для своей ближайшей противоположности, для французских коммунистов, но и для английских чартистов и коммунистов, для американских национал-реформистов{325} и вообще для всех других партий «нашего времени». К сожалению, все перечисленные партии ровно ничего не знают о существовании этой «главной партии». Но уже довольно давно немецкие идеологи усвоили себе такую манеру: каждая из их литературных фракций, в особенности же фракция, мнящая, что она «делает наиболее крайние выводы», объявляет себя не только «одной из главных партий», но даже «главной партией нашего времени». Так, среди прочих партий мы имеем «главную партию» критической критики, «главную партию» согласного с собой эгоизма, а теперь – «главную партию» «истинных социалистов». Германия может этаким путем дойти до целой сотни «главных партий», существование которых известно только в Германии, да и здесь только в среде узкого сословия ученых, полуученых и литераторов, воображающих, что они поворачивают рычаг всемирной истории, между тем как на самом деле они лишь прядут бесконечную нить своих собственных фантазий.

Эта «главная партия» «истинных социалистов» является результатом развития последних двух лет, начавшегося именно с «Философии» Гесса, т.е. она «появилась» тогда, когда «началось» впутывание нашего автора в социализм, именно в «последние два года», почему для него и «настало время» для того, чтобы «несколько обстоятельней» просветить себя – посредством некоторых «лозунгов» – насчет того, чт? именно он принимает за «общественные партии».

Справившись, таким образом, с коммунизмом и социализмом, наш автор раскрывает перед нами высшее единство обоих – гуманизм. С этого момента мы вступаем на почву «Человека», и отныне вся истинная история нашего «истинного социализма» развертывается только в Германии.

«В гуманизме разрешаются все споры о названиях. К чему коммунисты, к чему социалисты? Мы люди» (стр. 172) – tous fr?res, tous amis[450].

О братья, для чего мы плыть

Против теченья станем?

Пойдем – и с Темпловской горы

«Виват король!» затянем{326}.

К чему люди, к чему звери, к чему растения, к чему камни? Мы – тела!

Далее следует историческое рассуждение, которое основывается на немецкой науке и которое «когда-нибудь поможет» французам «заменить их общественный инстинкт». Древнее время – наивность, средние века – романтика, новое время – гуманизм. При помощи этих трех тривиальностей наш автор, конечно, исторически сконструировал свой гуманизм и показал, что этот последний составляет истину прежних Humaniora{327}. О подобных конструкциях ср. в первом томе о «святом Максе», фабрикующем этот товар гораздо искуснее и с меньшим дилетантизмом.

На стр. 172 нам сообщают, что

«последним результатом схоластицизма является расщепление жизни, упраздненное Гессом».

Следовательно, теория изображается здесь в качестве причины «расщепления жизни». Непонятно, почему эти «истинные социалисты» вообще говорят об обществе, если они считают вместе с философами, что все действительные расщепления вызываются расщеплением понятий. Проникнутые этой философской верой в миросозидающую и мироразрушающую мощь понятий, они могут, конечно, вообразить и то, что такой-то индивид «упразднил расщепление жизни» при помощи некоего «упразднения» понятий. Эти «истинные социалисты», подобно всем немецким идеологам, постоянно смешивают, как нечто равнозначащее, литературную историю с действительной историей. Эта манера, впрочем, весьма понятна у немцев, прикрывающих жалкую роль, которую они играли и продолжают играть в действительной истории, тем, что они ставят иллюзии, которыми они всегда были так богаты, на одну доску с действительностью.

Перейдем теперь к «последним двум годам», когда немецкая наука основательнейшим образом покончила со всеми вопросами, предоставив другим народам только роль исполнителей ее декретов.

«Фейербахом было выполнено лишь односторонне, т.е. лишь начато было дело антропологии, отвоевание человеком его» (Фейербаха или человека?) «отчужденной от него сущности; он уничтожил религиозную иллюзию, теоретическую абстракцию, богочеловека, тогда как Гесс разрушил политическую иллюзию, абстракцию его» (Гесса или человека?) «способностей, его деятельности, т.е. разрушил достояние[451]. Только благодаря работе Гесса Человек освободился от последних находящихся вне его сил и стал способен к нравственной деятельности – все бескорыстие прежнего» (догессовского) «времени было только мнимым, – и человек был снова восстановлен в своем достоинстве: действительно, разве раньше» (до Гесса) «человек признавался тем, чем он был? Разве его ценили не по ценностям, которыми он обладал? Его деньги определяли его значение» (стр. 171).

Для всех этих высоких слов об освобождении и т.д. характерно, что освобождаемым и т.д. является всегда только «Человек». Хотя согласно вышеприведенному замечанию можно было бы думать, что «достояние», «деньги» и т.д. перестали существовать, однако из следующей фразы мы узнаем:

«Только после разрушения этих иллюзий» (деньги, рассматриваемые sub specie aeterni[452], конечно, только иллюзия: l’or n’est qu’une chim?re{328}) «можно начать думать о новом, человеческом строе общества» (там же).

Но это совершенно излишне, так как

«познание сущности Человека уже имеет своим естественным, необходимым следствием истинно человеческую жизнь» (стр. 172).

Прийти через метафизику, через политику и т.д. к коммунизму или социализму – эти весьма излюбленные «истинными социалистами» фразы означают лишь, что тот или иной писатель приноровил к фразеологии своей прежней точки зрения коммунистические идеи, залетевшие к нему извне и зародившиеся в совершенно иных условиях, что он придал им выражение, соответствующее этой прежней его точке зрения. Преобладает ли та или иная из этих точек зрения у целого народа, окрашен ли его коммунистический образ мысли в политический, метафизический или иной цвет, – это, разумеется, зависит от всего хода развития этого народа. Из того факта, что мировоззрение большинства французских коммунистов имеет политическую окраску, – чему, однако, противостоит другой факт, а именно, что очень многие французские социалисты совершенно отвлеклись от политики, – наш автор заключает, что французы «пришли к коммунизму» «через политику», через свое политическое развитие. Эта фраза, выражающая вообще весьма распространенное в Германии мнение, свидетельствует не о том, что наш автор имеет кое-какое представление о политике и, в частности, о французском политическом развитии или о коммунизме, а лишь о том, что он считает – вместе со всеми идеологами – политику самостоятельной сферой, которой присуще собственное, самостоятельное развитие.

Другим излюбленным словечком «истинных социалистов» является «истинная собственность», «истинная, личная собственность», «действительная», «общественная», «живая», «естественная» и т.д. и т.д. собственность; весьма характерно при этом, что для обозначения частной собственности они употребляют выражение «так называемая собственность». Мы уже в первом томе указали, что эта терминология ведет свое начало от сен-симонистов, однако у последних она никогда не принимала этой немецкой метафизико-мистической формы и была до известной степени правомерна в начале социалистического движения, если принять во внимание тупоумные вопли буржуа[453]. Впрочем, конечный этап развития большинства сен-симонистов доказывает, с какой легкостью «истинная собственность» снова превращается в «обыкновенную частную собственность».

Если противоположность коммунизма миру частной собственности представить себе в самой грубой форме, т.е. в самой абстрактной форме, в которой устранены все реальные условия этой противоположности, то получается противоположность между собственностью и отсутствием собственности. При таком подходе устранение этой противоположности можно рассматривать как устранение той или иной ее стороны, как уничтожение собственности, причем получается всеобщее отсутствие собственности или нищенство, либо же как уничтожение отсутствия собственности, заключающееся в установлении истинной собственности. В действительности же на одной стороне находятся действительные частные собственники, а на другой – лишенные собственности коммунистические пролетарии. Эта противоположность обостряется с каждым днем и неодолимо ведет к кризису. Поэтому, если теоретические представители пролетариев желают достигнуть чего-нибудь своей литературной деятельностью, то они прежде всего должны постараться покончить со всеми фразами, которые ослабляют сознание остроты этой противоположности, – со всеми фразами, которые затушевывают эту противоположность и даже позволяют буржуа, чтобы застраховать себя на всякий случай, приблизиться к коммунистам на почве филантропических мечтаний. Но все эти дурные свойства мы находим в излюбленных словечках «истинных социалистов», в особенности в «истинной собственности». Мы отлично знаем, что кучке немецких фразеров не погубить коммунистического движения. Но все же в такой стране, как Германия, где философские фразы в течение веков обладали известной силой, где отсутствие имеющихся у других народов резких классовых противоположностей и без того ослабляет остроту и решительность коммунистического сознания, – в такой стране надо выступать против всяческих фраз, которые могли бы еще более разжижить и ослабить сознание полнейшей противоположности коммунизма существующему порядку вещей.

Эта теория истинной собственности рассматривает всю существовавшую до сих пор действительную частную собственность только как видимость, а абстрагированное от этой действительной собственности представление – как истину и действительность этой видимости; она, следовательно, насквозь идеологична. Она выражает лишь более ясно и определенно представления мелких буржуа, которые в своих филантропических стремлениях и благочестивых пожеланиях также имеют в виду уничтожение отсутствия собственности.

В этой статье мы снова могли убедиться, какое узко-национальное мировоззрение лежит в основе мнимого универсализма и космополитизма немцев.

Французам и русским досталась земля,

Владеют морем бритты,

Мы же владеем царством снов,

И здесь мы пока не разбиты.

Здесь у нас гегемония есть,

Здесь мы не раздроблены, к счастью;

Другие народы на плоской земле

Развились большею частью{329}.

Немцы с огромным чувством самоудовлетворения противопоставляют другим народам это воздушное царство снов, это царство «сущности человека», объявляя его завершением и целью всемирной истории; на всех поприщах они рассматривают свои фантазии как окончательный приговор, который они выносят деятельности других народов, и так как они повсюду способны быть только зрителями, наблюдателями, то они считают себя призванными вершить суд над всем миром, утверждая, что весь исторический процесс достигает своей конечной цели в Германии. Мы уже неоднократно отмечали, что это надутое и безмерное национальное чванство соответствует весьма жалкой, торгашеской и мелкоремесленной практике. Если национальная ограниченность вообще противна, то в Германии она становится отвратительной, ибо здесь она соединяется с иллюзией, будто немцы стоят выше национальной ограниченности и всех действительных интересов, и выдвигается против тех национальностей, которые открыто признают свою национальную ограниченность, а также и то, что они базируются на действительных интересах. Впрочем, у всех народов национальная косность теперь встречается еще только среди буржуа и их литераторов.