Назад к индустриальному обществу

Назад к индустриальному обществу

Этой опции в различных вариантах следует ныне преобладающее большинство в политике, науке и общественном мнении — причем наперерез партийно-политическим противоречиям. Фактически для этого существует целый ряд веских причин. В первую очередь это ее реализм, который, с одной стороны, как будто бы учитывает уроки без малого двести лет критики прогресса и цивилизации, а с другой стороны, опирается на оценку железных рыночных принуждений и экономических отношений. Аргументировать, а тем паче действовать против них — значит, по этой оценке, быть полным невеждой или мазохистом. В этом смысле мы сейчас имеем дело всего лишь с оживлением «контрмодернистских» движений и аргументов, которые всегда как тень сопутствовали индустриальному развитию, никоим образом не препятствуя его «прогрессу». Одновременно экономические необходимости — массовая безработица, международная конкуренция — резко ограничивают всякую свободу политических действий. Отсюда следует, что (с определенными «экологическими поправками») все будет развиваться именно так, как якобы подтверждает знание о «постистории», о безальтернативности индустриально-общественного пути развития. Оправдание, которое всегда обеспечивалось ставкой на «прогресс», говорит в пользу этой опции. На вопрос, который заново встает перед каждым поколением: что нам теперь делать? — вера в прогресс отвечает: то же, что всегда, только с большим размахом, быстрее, многочисленнее. Стало быть, многое говорит за то, что при таком сценарии мы рассматриваем вероятное будущее.

Сценарий и рецепты, определяющие мышление и деятельность, ясны. Речь идет о тиражировании индустриально-общественного опыта, накопленного начиная с XIX века, и проецирование его на век XXI. Согласно этому, риски, порождаемые индустриализацией, не являются по-настоящему новой угрозой. Они были и суть самосозданные вызовы завтрашнего дня, мобилизующие новые научные и технические творческие силы и тем самым образующие ступени лестницы прогресса. Многие в этом смысле чуют открывающиеся здесь рыночные шансы и, доверяя давней логике, сдвигают опасности сегодняшнего дня в сферу, какой придется технически овладевать в будущем. При этом они совершают двойную ошибку: во-первых, неверно толкуют характер индустриального общества, считая его домодернизированным, а во-вторых, не понимают, что категории, в которых они мыслят, — модернизация традиции — и ситуация, в которой мы находимся, — модернизация индустриального общества — принадлежат двум разным столетиям, в ходе которых мир изменился, как никогда. Иными словами, они не видят, что там, где речь идет о модернизации, т. е. о константности новшеств, мнимо одинаковое в своей протяженности может означать и порождать нечто совершенно иное. Покажем это прежде всего на примере принуждений противоречивых последствий, к которым приводит это мнимо естественное «делание, как раньше».

На первом плане здесь стоят экономико-политические приоритеты. Их диктат захватывает все прочие тематические и проблемные поля, что справедливо даже там, где ради политики занятости главная роль отдается экономическому подъему. Такой базисный интерес как будто бы вынуждает поддерживать принятые инвестиционные решения, в силу которых без выяснения Что и Зачем, закрыто, приводятся в движение технологическое, а значит, и экономическое развитие. Тем самым устанавливаются две стрелки: на полях технологической субполитики сосредоточиваются властные потенциалы переворота в общественных отношениях, которые Маркс некогда назначал пролетариату, — разве только они могут использоваться под протекторатом власти государственного порядка (и под критическим взором профсоюзной контрвласти и обеспокоенной общественности). С другой стороны, политика оттесняется на роль легитимационного протектората для чужих решений, которые коренным образом изменяют общество.

Этот откат к только легитимации усиливается условиями массовой безработицы. Чем дольше экономическая политика определяет курс и чем отчетливее этот факт благодаря борьбе против массовой безработицы обретает вес, тем больше становятся диспозиционные возможности предприятий и тем меньше — свобода технолого-политических действий правительства. В итоге политика попадает на наклонную плоскость — сама лишает себя власти. Одновременно обостряются ее имманентные противоречия. В полном блеске своей демократической власти она сама сводит свою роль к рекламированию развития, чиновное приукрашивание которого всегда вызывало сомнение в силу безальтернативной естественности, с которой оно так или иначе начинается. В обращении с рисками эта публичная реклама чего-то, что совершенно невозможно знать, становится откровенно сомнительной, одновременно оборачиваясь угрозой с точки зрения поддержки избирателей. Такие риски попадают в ведение государственной деятельности и, в свою очередь, будут принуждать к воздержанию от вмешательства в обстоятельства возникновения промышленного производства, от которых люди как раз путем экономико-политической унификации сами и отказались. Соответственно к одному заранее принятому решению добавляется и другое: риски, которые имеют место, существовать не вправе. В той же мере, в какой растет общественная восприимчивость к рискам, возникает и политическая потребность в исследованиях безобидности. Они должны научно обезопасить легитимационную, «наместническую» роль политики. Когда же риски все-таки минуют стадию своего социального признания («гибель лесов») и призыв к политически ответственным действиям приобретает решающее для выборов значение, бессилие, назначенное политикой для самой себя, проявляется открыто. Политика постоянно сама себе мешает найти политический выход из затруднений. Чехарда с внедрением «катализаторных автомобилей», ограничением скорости на магистральных шоссе, законодательством в целях сокращения вредных и ядовитых веществ в продуктах питания, воздухе и воде дает тому множество наглядных примеров.

Причем такой «ход вещей» отнюдь не настолько неизбежен, как зачастую утверждают. И альтернатива заключается вовсе не в противопоставлении капитализма и социализма, которое доминировало в прошлом и нынешнем веке. Решающее значение имеет, скорее, то, что упускаются из виду и опасности, и шансы, имеющие место при переходе к обществу риска. «Изначальная ошибка» стратегии реиндустриализации, которая переходит из XIX столетия в XXI, состоит в том, что антагонизм между индустриальным обществом и модерном остается нераскрытым. Неразрывное отождествление условий развития модерна в XIX веке, сосредоточенных в проекте индустриального общества, с программой развития модерна не дает увидеть по крайней мере два момента:

1) на центральных полях проект индустриального общества приводит к располовиниванию модерна, 2) таким образом, цепляние за опыт и принципы обеспечивает модерну продолжительность и шанс преодолеть ограничения индустриального общества. Конкретно это выражается: в наплыве женщин на рынке труда, в разволшебствлении научной рациональности, в исчезновении веры в прогресс, во внепарламентских изменениях политической культуры, где особенно ярко проявляются притязания модерна, направленные против его индустриально-общественного располовинивания, даже там, где до сих пор еще нет новых жизнеспособных институционализируемых ответов. Даже потенциал опасностей, высвобождаемый модерном в его индустриально-общественной систематике без всякой предусмотрительности и вопреки претензии на рациональность, которой он подчинен, мог бы стать стимулом творческой фантазии и человеческим формирующим потенциалом, если бы его в конце концов восприняли как таковой, т. е. восприняли всерьез, а привычное индустриально-общественное легкомыслие более не переносили на условия, которые на самом деле уже не допускают такой страусовой политики.

Исторически ошибочная оценка положений и тенденций развития проявляется и в деталях. Не исключено, что в эпоху индустриального общества подобная «смычка» экономики и политики была возможна и необходима. В условиях же общества риска таким образом лишь путают таблицу умножения с возведением в степень. Структурная дифференцированность положений, пересекающих институциональные границы экономики и политики, выпадает из поля зрения точно так же, как и различные собственные интересы особых отраслей и групп. Так, например, не может быть и речи о единообразии экономических интересов в отношении дефиниций риска. Интерпретации рисков, скорее, вбивают клинья в экономический лагерь. Всегда есть такие, кто теряет на рисках, и такие, кто от них выигрывает. А это означает: дефиниции рисков не отнимают политическую власть, а позволяют ее исполнять. Они представляют собой чрезвычайно эффективный инструмент управления и выбора экономических развитии. В этом плане справедлива и статистически достаточно документированная оценка, что учет рисков лишь избирательно противоречит экономическим интересам, т. е., например, экологический вариант вовсе не обязательно потерпит крушение на рифах затрат.

На той же линии находится раскол ситуаций между капиталом и политикой, которые порождают риски. Как побочные последствия они попадают в сферу ответственности политики, а не экономики. Иными словами, экономика не несет ответственности за то, что сама же и порождает, а политика отвечает за то, что она не может контролировать. Пока ситуация останется такой, останутся и побочные последствия. И все это лишь к структурному ущербу политики, которая не только расхлебывает неприятности (с общественным мнением, с медицинскими расходами и т. д.), но и постоянно должна нести ответственность за то, что отрицать все труднее, но причины и изменение чего вовсе не лежат в сфере ее непосредственного влияния. Этот замкнутый круг уменьшения собственной власти и потери доверия можно тем не менее разорвать. Ключ лежит в самой ответственности за побочные последствия. При ином повороте политическая деятельность параллельно с раскрытием и признанием потенциальных рисков завоевывает влияние. Дефиниции рисков активизируют ответственности и, согласно социальной конструкции, создают зоны иллегитимных системных условий, которые требуют изменения в интересах всех и каждого. Таким образом, они не парализуют политическую деятельность, и в этом смысле совершенно незачем, привлекая на помощь слепую или вчуже определяемую на уку, любой ценой прятать их от систематически обеспокоенной общественности. Напротив, они открывают новые политические опции, которые можно использовать и для восстановления и усиления демократическо-парламентского влияния.

Напротив, отрицание не устраняет рисков. Более того, задуманная политика стабилизации может очень легко обернуться общей дестабилизацией. Не только сами утаенные риски способны внезапно обернуться опасными для общества ситуациями, которые при индустриально-общественном легкомыслии уладить политически — а не только технико-экономически — попросту невозможно. От возросшего ввиду интериоризированных демократических прав чутья к необходимым действиям тоже невозможно долго отмахиваться, демонстрируя политически холостые ходы и косметическо-символические операции. Одновременно растет дестабилизация во всех сферах социальной жизни — в профессии, в семье, у мужчин, женщин, в браке и т. д. «Шок будущего» (А. Тоффлер) настигнет общество, настроенное на умаление опасностей, без всякой подготовки. Под его воздействием среди населения могут быстро распространиться политическая апатия и политический цинизм, которые быстро расширят и без того существующую пропасть между социальной структурой и политикой, политическими партиями и электоратом. Отрицание «этой» политики все больше и больше захватывает не только отдельных представителей или отдельные партии, но совокупную систему норм демократии. Вновь оживает давняя коалиция между нестабильностью и радикализмом. Снова звучат призывы к политическому лидерству. Тоска по «твердой руке» растет в той же мере, в какой расшатывается окружающий человека мир. Жажда порядка и надежности оживляет призраки прошлого. Побочные последствия политики, которая не замечает побочных последствий, грозят превратить ее в ее же противоположность. В конечном счете более нельзя исключать, что непреодоленное прошлое станет (хотя и в других формах) одним из возможных вариантов будущего.