Рождение любви

Рождение любви

Среди биологов бытует весьма популярная история о сотворении человеческой любви. Вот версия этой истории, приведенная в книге американского антрополога Элен Фишер «Анатомия любви» («The Anatomy of Love»), вышедшей в 1992 году.

Вот эта история.

Приблизительно четыре миллиона лет назад обезьяны покинули тропический лес — ну, по крайней мере некоторые из них. Исполинские тектонические силы обрушили Восточноафриканскую плиту, и образовалась Рифтовая долина. В то время как предки нынешних шимпанзе, бонобо и горилл остались влачить существование в ставшем тесным лесу, предки человека вырвались на простор саванны. Здесь, на открытом, поросшем травой пространстве, все было по-другому. Наши предки быстро отучились ковылять на четырех конечностях и лазать по деревьям и усвоили хождение на двух ногах. Такое хождение давало преимущество при наблюдении за тем, что происходит вокруг. Но для самок это было большим неудобством. В лесу они удобно таскали детенышей на спине. Но как прикажете перемещаться на своих двоих да еще тащить с собой палки, камни и в придачу ребенка? Коротко говоря, в саванне женщина надорвалась и из-за этого стала по-иному выбирать себе партнера. Возможно, самки наших далеких предков и питали слабость к могучим, пышущим тестостероном самцам, но менее мужественные, зато более мягкие и заботливые самцы были полезнее. Женщины стали моногамными. Во Вселенной произошло нечто неслыханное: в мозге человека включилась схема любви. Каким-то непонятным образом женский дух вселился в мужчин. Выражаясь словами Элен Фишер: «Жизнь в паре имела для женщины решающее значение, но такая жизнь оказалась полезной и для мужчин. У них была бы масса хлопот от необходимости защищать гарем и заботиться о нем. Поэтому естественная селекция благоприятствовала тем, кто имел природную склонность к парной семье, и мозг человека развился соответствующим образом» (60).

Этой милой истории — ее можно было бы назвать биологическим мифом о сотворении любви — можно верить или не верить. Это тем больше вопрос веры, так как не осталось свидетелей, которые могли бы ее правдиво подтвердить. На этом же основании можно усомниться в достоверности благостной картины: тяжело нагруженная Ева и рыцарски помогающий ей Адам.

Из этой целенаправленно составленной истории романтической эволюции очень трудно понять, в чем состоит преимущество Адама. Парная семья была полезна для мужчины, пишет Фишер. Вместо гарема ему теперь приходилось защищать всего лишь одну женщину. Но кто, ради Дарвина, может утверждать, что у наших мужских предков были гаремы, как у горилл? Может быть, они жили открытыми сообществами, как более близкие нам бонобо? И разве не могли мужчины объединяться, чтобы сообща защищать от врагов и диких зверей своих женщин, как это делают большинство видов обезьян? Мужчина как «защитник» и «кормилец» одной-единственной женщины — это идея скорее христианская, чем биологическая.

Еще более темными и малопонятными выглядят в этом мифе предполагаемые изменения в головном мозге. По мнению Элен Фишер, эволюция благоприятствовала «тем, кто имел генетическую предрасположенность к образованию пар, — и в соответствии с этим произошло развитие анатомии и физиологии мозга, его биохимии. Здесь, правда, мы уже вступаем в область не химии, а скорее алхимии. Можно без колебаний отбросить взгляд на любовь — этот неимоверно хрупкий психологический и невероятно сложный поведенческий феномен — как на некую генетическую предрасположенность, закодированную в нашем геноме. Единственное, что, вероятно, существует в действительности, это гормоны, определяющие обоюдную материнско-детскую привязанность. Правда, эта особенность головного мозга развилась не четыре миллиона лет назад, а намного раньше; такие гормоны вырабатываются у всех обезьян. Гормоны привязанности старше, чем половая любовь.

Именно такие рассуждения привели в 1970-е годы австрийского этолога Иренеуса Эйбл-Эйбенфельдта к одной оригинальной идее: нельзя ли предположить, что первоначально любовь была задумана не для отношений мужчины и женщины? По Эйбл-Эйбенфельдту, любовь впервые связала не их, а мать и дитя. Любовь — следствие необходимости воспитывать потомство, а не результат сексуальности. «Половое влечение есть весьма причудливое средство порождения привязанности, но у нас, людей, оно играет в этом отношении большую роль. Несмотря на то, что это одно из древнейших влечений, оно — за редкими исключениями — не способствует формированию долговременной индивидуальной привязанности. Любовь коренится не в сексуальности, которая служит лишь дополнительным стимулом, усиливающим привязанность» (59).

Эйбл-Эйбенфельдт писал это, имея перед глазами высказывания своего наставника Конрада Лоренца, который считал любовь побочным следствием агрессивного общественного поведения. В противоположность своему учителю Эйбл-Эйбенфельдт рисовал образ человека не столь «зоологическими» мазками. Эйбл-Эйбенфельдт — чуткий гуманист, в чем ни в коем случае нельзя упрекнуть Лоренца. Тем не менее модель Эйбл-Эйбенфельдта не снискала ни популярности, ни лавров. Напротив, началось победное шествие модели Элен Фишер. На первый взгляд утверждения Фишер представляются убедительными и логичными, но только на первый взгляд. Законы природы не следуют законам человеческой логики, согласно которой каждый следующий шаг вытекает из предыдущего — сексуальность, влюбленность, любовь. Но такое построение не делает истинной историю, кажущуюся нам вполне осмысленной, ибо у природы нет рафинированного генерального плана движения от вожделения до любви. Скорее, это рафинированный конструкт человеческого ума, испытывающего потребность задним числом упорядочить хаос, царящий в природе и культуре.

Напротив, Эйбл-Эйбенфельдт исходит из предпосылки о том, что самой сильной в животном царстве является привязанность матери к детенышу, по крайней мере у животных, которые ухаживают за своим потомством. Жертвенное поведение львиц, защищающих потомство, — это не поэтическое преувеличение, и такое поведение характерно не только для львиц. Мнение о том, что любовь зарождается после рождения детенышей, а не за недели или месяцы до него, хорошо объясняет тот факт, что обоюдная привязанность матери и ребенка у человека тоже, как правило, является более глубокой и надежной, чем обоюдная привязанность мужчины и женщины.

Гамбургский психотерапевт Михаэль Мари тоже считает любовь между матерью и ребенком источником любви вообще: «Мать (или другой самый близкий человек) представляется ребенку гаванью, защищающей его от всех бед и несчастий. Именно с матерью связан опыт самой сильной из всех мыслимых привязанностей, опыт интимной привязанности, обусловленный телесной, эмоциональной и психологической близостью. Под влиянием этого раннего и неизгладимого опыта интимное отношение отливается в законченную форму, задающую требования к переживаемой человеком привязанности. Нет поэтому ничего удивительного в том, что в зрелом возрасте люди ищут такой же интимной близости в отношении, в котором психологический аспект сливается с эмоциональным и телесным: в интимном отношении к любимому человеку» (60).

Судя по всему, источником любви является материнская или — у некоторых видов — родительская забота. Тот, кто заботится о потомстве, должен угадывать потребности и чувства своих подопечных. Эту способность мы наблюдаем у многих животных. От заботы о потомстве через уход за уязвимыми или ранеными сородичами живые существа перешли к любовным отношениям, связывающим взрослых, не состоящих в родстве особей. Мало того, по мнению специалиста по детской психологии из университета Джорджа Вашингтона Стэнли Гринспена и его соавтора, философа Стюарта Шенкера из Йоркского университета, в отношениях матери и ребенка следует искать колыбель зарождения языка и культуры. В их замечательной книге «The first Idea» («Первая мысль») авторы описывают рождение человеческой культуры из языка тела и жеста, которым объясняются между собой мать и дитя.

Этот процесс имел продолжение: где-то, когда-то чувственность и эмоциональная нежность детско-материнских отношений распространилась, очевидно, и на других членов первобытного сообщества. Было ли это излучение любви, окружавшей детско-материнские отношения, необходимым для возникновения половой любви, сказать трудно. Ясно, что у людей половая любовь способствовала воспитанию детей. Правда, для этого могли существовать и другие — помимо любви мужчины и женщины — возможности. Например, забота со стороны теток и двоюродных бабушек; такое социальное поведение характерно не только для обезьян, но и для слонов, северных оленей и буржуазных семейств XIX века.

Единственное, что можно сказать по этому поводу: половая любовь не была умопомешательством, приведшим к вымиранию наших предков. Для дикарей каменного века любовь, очевидно, не была угрожающим существованию вида недостатком.

Вполне возможно, что половая любовь является производной от отношений матери и ребенка или, смотря по условиям воспитания потомства, от отношений детей и родителей. Возможный довод в пользу такого взгляда заключается в том, что существуют и другие производные — например, любовь к братьям, сестрам, родственникам и прежде всего любовь к друзьям. Учитывая наши реальные чувства, было бы совершенно бессмысленно предполагать, что наши родственники близки нам невзирая ни на что. Если бы теория Гамильтона об общей адаптации была верна, то нерушимые узы связывали бы нас не только с родными, но и с двоюродными братьями и сестрами. Иногда, конечно, случается и такое, но, как правило, отношения с этими родственниками не играют в нашей жизни большой эмоциональной роли. Вместо этого мы находим друзей, которых любим больше, чем родных. Степень родственной близости не является показателем или мерой душевной близости, как бы это ни противоречило взглядам генов Гамильтона.

Правило «Вся власть генам!» работает не всегда и не везде. Люди способны любить других — генетически неблизких — людей, если эти последние возбуждают в них положительные чувства и мысли, внушают доверие и дают опору в жизни. По моему мнению, потребность в привязанности и близости возникает из наших детских отношений к родителям. Одновременно или несколько позже эта потребность ищет соответствия в других жизненных обстоятельствах. Именно в этом — а не в божественно генетической обязанности к размножению — надо искать нашу биологическую предрасположенность к любви.