6. ПСИХОЛОГИЯ СТРАХА И УЖАСА. «СЕМb», 287–368, 720—791.

6. ПСИХОЛОГИЯ СТРАХА И УЖАСА. «СЕМb», 287–368, 720—791.

НЕ–ПСИХОЛОГИЧЕСКИЕ ОБЪЕКТЫ СТРАХА И УЖАСА

Полученная нами точка зрения при анализе хора Pers. 1 —154 дает возможность более ясно в психологическом смысле осветить два хора из «Семи против Фив», оставшиеся у нас без упоминания, именно 287—368 и 720—791.

Эти два хора представляют собою противоположность по имеющимся в них образам. Первый хор — торжество аполлинийского начала. Поэт здесь в царстве образов. Иногда эти образы скудны, так как часто представляют собою не живописание предмета, а простое его называние (это возможно и в высокопоэтической речи, так как мы уже говорили, что дело не в образе как картине ощущения, а — в смысле его). Но и эти скудные образы все же так или иначе констатируют по преимуществу внешнюю сторону вещей, ту, которая легче всего повинуется аполлинийской мере и сознательности. Совсем другое дело второй хор, речь в нем совершенно лишена образности, а идет повествование о страшном проклятии, тяготеющем над царским домом. И тут почти совсем не слышно эпического умиротворения этого леденящего дионисийского диссонанса.

Зная о том, что эпический сон для Эсхила только покров чего–то другого, мы должны так характеризовать на–строительную суть этих двух хоров. В первом, 287—368, в фиксируемых образах взор Эсхила устремлен опять все в ту же мистическую глубь мироздания, хотя и кажется, что он все еще среди этой симметрии, понятной, стройной и единой. С другой стороны, в хоре 720—791 Эсхил не только занят высшими прозрениями, но он, вероятно, фиксирует и мерный аполлинийский покров раскрываемой им дионисийски бесформенной множественности. И тот и другой хор, следовательно, в основе занят особым, нездешним миром, в котором и ищутся корни нашей земной жизни.

Очень трудно иллюстрировать это отдельными выписками из разбираемых хоров. Необходимо обратиться к самому Эсхилу и перечесть эти места целиком. Только переживши эти эсхиловские настроения непосредственно, можно уразуметь простой смысл наших пространных замечаний; нам же по необходимости (а именно для ясности) приходится логически расчленять и вообще логически рассказывать то, что по сути нерасчленимо и прозаически неописуемо.

Можно отметить для иллюстрации образности хора 287—368 следующее. Из 81 стиха, приходящихся на этот хор, приблизительно 35 заняты эмоциональными образами, просто образами и называниями чувств (287—300, 340—355, 357—362); кроме того, 20 стихов (301—320) заняты торжественной молитвой, которая тоже в основе эпична. Весь хор проникнут чувством страха, которое, согласно вышесказанному, мы уже не осмелимся квалифицировать как обыкновенное человеческое. Два обстоятельства заставляют дать этому характеристику, предложенную выше.

Здесь, во–первых, нет живой внешнесценической драматичности. Уже мало того, что это хор, а не отдельный человек и не толпа, что он говорит сам о себе, и притом о настоящем своем моменте, мало этого. Он употребляет, например, такие сравнения,

290—294:

Словно робкий дикий голубь Драконов испугался, К птенцам его ползущих.

326—329:

Женщин ведь в плен уведут, Увы, и молодых, и старых, Словно коней, оборвавши Волосы их и одежды.

351:

Бегство рядом с грабежом идут, как братья[201]

Эти сравнения свидетельствуют о полном покое реального сознания, ибо в страхе бывает не до сравнений. Тут же и обычная молитва, поражающая своей спокойной торжественностью, с эпитетами богов (310, 312), с метафорами (311), с риторическими вопросами (304—306). Наконец, не способствует драматичности и сравнительно редкое употребление драматически эмоциональных образов. Таких, кажется, только три места.

298—300:

Острые камни бросают

В граждан они осажденных,

Запертых в городе этом.

340—344:

Тут убивают и гонят,

Пламя повсюду пылает,

И копотью покрыт весь город.

Яростный дышит Арей, укротитель

Людей, святыни осквернитель.

348—350:

Вопли детей раздаются,

Крики младенцев грудных;

Кровь их рекою течет.

Обыкновенный же здесь прием изображения горя и страданий — это называние

345—358:

Страшные крики

В городе слышны,

Около ж словно облава.

В битве один поражает другого;

Вопли детей раздаются,

Крики младенцев грудных;

Кровь их рекою течет.

Бегство рядом с грабежом идут, как братья;

Хищник к хищнику бежит,

Кто ни с чем, бежит к такому ж,

Соучастника ища,

Чтоб с собою поболее взять:

Заключить что ж из этого можно?

Сказать: «слышатся страшные крики», «один поражает другого», «один бежит к другому для соучастия» — это значит не изобразить чувства, а назвать их. Эсхил и вообще часто прибегает к этому приему. Последний же стих из этого отрывка есть даже нечто вроде риторического вопроса.

Во–вторых, если этот хор принять за живописание страха или какого–нибудь другого чувства и не видеть за этими многочисленными и разнохарактерными образами запредельной и таинственной подпочвы страха, то три места из этого хора, кратких, но выразительных и в то же время недоуменных, во всяком случае ставят весь этот «эпос» под большое сомнение. Вот эти три места.

321—325:

Жалко ведь город столь древний

Ввергнуть в Аид и отдать на добычу копью,

В прах обращенный и мелкую пыль,

По веленью богов разоренный позорно

Мужем Ахейским.

336—337:

Да, погибшего я объявляю счастливей

Тех, кто в живых.

363—368:

Юные рабыни терпят в сильном горе

Брак с пленившим их врагом,

Вынося его объятья

И надеждою живя,

Что придет наконец смертный час

И избавит от слез и страданий.

Как утверждение, что зло ??????? (324), т. е. с основания земли (или даже по воле богов?), так и вопль отчаяния (в последних двух цитатах), — (все) это заставляет иначе относиться к тому «чисто человеческому», что изображает Эсхил. Имея в виду общие наблюдения, сделанные нами над Эсхилом, нужно, таким образом, и этот хор характеризовать все той же устремленностью в нездешнюю даль.

Противоположен, как сказано, по образности хор 720— 791. Тут, собственно, только один полный образ.

758—761:

На море мчится волна за волною;

Пала одна, но встает

Выше за нею другая:

Так в городе волны несчастья

С шумом корму поражают.

Без–образность соединяется с отчаянными воплями, указывающими на истинную природу данного здесь страха.

720—741:

Я боюсь, что богиня, губящая дом,

На богов не похожая вовсе,

Правдивая вестница зла,

Эринния отчих молитв,

Исполнила полные гнева проклятья

Потерявшего разум Эдипа.»

Это брань совершает — убийца детей.

Чужеземец халиб, что от скифов пришел,

Достает, как игральные кости,

По жребью имущества всем,

Жестокая, горькая сталь;

Назначив, кому населять эту землю

И какую оставить погибшим,

Для которых в широких полях нет нужды.

Когда убьют друг друга,

Убьют самих себя,

И прах земной впитает

Кровь черную убитых, —

Кто совершит очищенье,

Кто преступленье загладит?

О, к старым несчастиям дома прибавилось новое горе.

Эти ужасные слова не в силах произнести эпически или реально драматически настроенный человек. Правда, далее идет нечто спокойное: рассказ о наследственных преступлениях в доме Эдипа (742 и сл.), но здесь уже нет и намека на какие–нибудь равновесие и спокойствие.

Сорвана пелена с окружающей жизни, и взору художника представилась сокровенная глубина мировых тайн, которые заставляют богов вредить людям и в которые нельзя долго всматриваться, так как даже Эсхил вскоре обращается от них к вышеанализированному плачу, связанному с тамошними ликами, но все же происходящему здесь, на земле. Этот неразгаданный гул второго, но уже не лазоревого, а черного, беззвездного неба и есть тот подлинный страх, который изображается Эсхилом и которого не можем вместить мы, неудачные служители Диониса. И никакого человека Эсхил не изображает, и никаких драм он не писал. Он просто достойный жрец Диониса, и больше ничего.