2
2
Самое увлекательное: читая письма одного и того же человека, видеть во времени живой рост души. Для этого нужно, во-первых, чтобы он писал более или менее часто и, во-вторых, чтобы писал в моменты важных душевных состояний и решений.
Третье условие: молодость. Человеческая душа меняется, усложняется, растет во все периоды жизни. Но в юности ее рост наиболее явствен, в письмах — особенно.
Первое письмо Эвелина Косогова написала в пятнадцать лет, сейчас ей шестнадцать. Первое письмо было — совсем по-детски — подписано: Эля, последнее из полученных мной — полным, уже взрослым именем: Эвелина.
Из первого письма я узнал, что Эля живет в Ашхабаде, что в самые жаркие летние месяцы она сидит целыми днями у кондиционера и читает, что мыслей у нее много, а поделиться ими не с кем.
И вот она рассказывает, о чем в последние дни думала.
Она думала о чеховской «Чайке». Ей хотелось сыграть Нину Заречную на литературном вечере в школе. Она думала о «Чайке» и о… Рембрандте.
«…Может быть, потому, что я лишь недавно открыла для себя Рембрандта, но странное дело: когда я думала о Нине Заречной, в руках у меня была его „Флора“. Что общего между этими образами? А вот подождите… Трудно выразить словами все чувства, раньше „Флора“ не затрагивала меня, даже отпугивала (может быть, капризным лицом), и я откладывала репродукцию. А теперь мне трудно было от нее оторваться. Я больше узнала о Рембрандте, и в капризной „Флоре“ мне открылась милая, добрая и незащищенная жена художника Саския. А потом открылся мне и образ Нины Заречной со всеми ее странностями, чудачествами, резкостью и тоже „капризностью“. Я увидела в ней тоже что-то дорогое мне, незащищенное и доброе».
Читая это письмо дальше, я постепенно убеждался, что Эле открылась Нина Заречная не потому, что она начала лучше понимать Рембрандта, а потому, что стала лучше понимать себя самое, собственную «странность», непохожесть на окружающих людей.
Мучает ее, что она чувствует в себе душевные состояния, которые может выявить только танец или пантомима. И иногда «я убегаю в папину комнату, где никто не увидит мое заплаканное лицо, и начинаю там танцевать, чтобы выразить то, что было не понято и поселило горечь в отношениях между мной и самыми дорогими мне людьми. Мне кажется, что если бы они увидели меня в танце, то поняли бы во мне все и не было бы никогда в наших отношениях горечи».
Эля пишет о том, что для нее стали необходимостью и жизни разнообразие и множество интересов:
«Танцы, театр, балет, книги, стихи, художники, великие маги, эстрада и классика, игра в мушкетеров с четвертого класса, в которой я настолько укрепилась в образе д?Артаньяна, что мне нелегко называть подругу не Арамисом, а Ирой».
В этом первом письме Эля сообщила мне и о том, что хочет стать мимом.
Ей небезразлична филология, родители ожидают, что она поступит в Туркменский государственный университет, на филфак, но сердце ее полно желанием стать мимом. Ради этого она и танцует в ансамбле Дворца пионеров.
Второе письмо я получил через несколько месяцев, и в нем Эля рассказывала, что с ансамблем Дворца пионеров была в Москве, в олимпийские дни танцевала во Дворце съездов, потом их наградили за хорошие выступления экскурсией в Горький.
В Горьком ее потрясла Рождественская церковь, построенная купцом Строгановым в стиле барокко. Иконостас отличается чудной резьбой по дереву.
«А какие иконы! Была бы я тут одна, а не с экскурсией, стояла бы перед иконами долго, долго».
И вдруг после рассказа о Рождественской церкви возникает будто бы ни с того ни с сего тема добра и зла:
«Пишу Вам, перечитав во второй раз „Белого Бима Черное ухо“. Все-таки много, очень много на земле зла, и очень трудно, сложно добру победить зло».
Тема возникает будто бы чисто служебно, как упоминание беглое о том, после чего написано письмо. Но на самом деле это нечто большее — объяснение душевного состояния, в котором оно написано.
Она все резче ощущает повзросление.
«В этом году я иду в девятый класс. Начинается новый этап в моей жизни. Я узнаю много интересного, научусь понимать больше. С первого сентября будет повторяться очень дорогой мне треугольник — дом, школа, танцы. Я начинаю взрослеть и с грустью думаю о том, что настоящих мушкетеров из нас уже не выйдет, а будут выходить Наташи Ростовы с вечной мечтой о любви, а потом мы станем теми Наташами, которые напомнят героиню Толстого в конце романа. Но я не жалею. И я думаю, что где-то на самом донышке души не у одной меня живет мечта стать именно такой Наташей, которая может выйти к гостям с пеленкой в руках».
Самое интересное в этом письме относится не к Наташе Ростовой, а к Каренину. Эля пишет о том, что ее отношения с учительницей литературы, возможно, обострятся, потому что та «несколько педант», а у Эли появились новые, нехрестоматийные суждения о литературных героях, в частности о Каренине.
Но, видимо, точнее было бы определить, что появились у нее новые чувства к ним, ибо дальше она о Каренине пишет: «Мне его жалко».
Сама еще почти ребенок, она вступает во взрослую жизнь с острым чувством жалости к животным (Белый Бим Черное ухо), литературным героям, которых не жалела раньше, и к детям.
В третьем письме она рассказывает о том, что углубилась в Достоевского:
«Недавно закончила „Братьев Карамазовых“. Какая сила, какие страсти, карамазовские страсти…»
А дальше опять «жаль»! Но жаль — почему?
«Жаль Митю именно потому, что не выбрал иной дороги, чтобы „дитя не плакало“, а остановился на том, чтобы пострадать за дитя».
И тут же об Алеше:
«Особенно люблю его, когда он решает не по-христиански: расстрелять помещика, затравившего борзыми ребенка. Для меня неприемлемо желание только пострадать за детей, вера в то, что именно страдания спасут детей от страданий, что бог увидит и покарает виновных. В душе у меня не умолкает голос Овода: „Богу все равно…“ Сейчас читаю „Бесов“ и для того, чтобы лучше узнать Достоевского, потому, что именно на „Бесов“ ответила Войнич „Оводом“»
Но при всем повзрослении шестнадцать — это не более чем шестнадцать. И в новом письме:
«…Еще вот о чем хочу Вас спросить. Недавно по телевидению показывали фильм „Клоун“. Первой серии я не видела, потому что была на репетиции, а на второй мы всей семьей в конце серии лежали на полу от смеха. А потом я почему-то подумала об очень странном факте: почему нет женщин-клоунов?.. Как вы думаете, почему?»
А я думал опять и опять о том, что нет ничего в мире интереснее живой, развивающейся, растущей души, особенно при понимании, что это — душа сегодняшняя, 80-х годов XX столетия. В ней соседствуют Рембрандт и Нина Наречная, Достоевский и Овод, радостная любовь к танцам и мучительный нравственный поиск. Девочка, которая хочет сегодня доказать жизнью Овода «неправду» Мити Карамазова, и сыграть Саскию в образе Нины Заречной, и выйти на арену цирка в роли мима, даже клоуна, и выразить в танце все тайны души, и найти потом успокоение в «домашней судьбе» Наташи Ростовой, вступит в третье тысячелетие, «земную жизнь пройдя до половины», в том возрасте, который слыл со времен Данте решающим и судьбе человека.
Мне и захотелось запечатлеть на исходе 1980 года некоторые особенности душевного развития, — нет, конечно, не целого поколения, но, может быть, какой-то части его, той самой, о которой я писал выше, говоря о «полюсе духовности».
…Иногда Эвелина доверяет мне тайны, маленькие и большие. И чем больше она взрослеет, тем больше тайн.