Эхо

Недавно я узнал, что верю в бога.

Это доказал с помощью быстродействующей электронной машины инженер В. Уваров. Он поручил ЭВМ определить наиболее часто употребляемые в моих книгах термины, и машина выдала точную информацию: «сострадание» (233 раза), «удивление» (145 раз), «сопереживание» (84 раза), «восхищение» (70 раз), «волнение» (25 раз). Далее умная машина непреложно установила, что автор часто употребляет термины «чудо», «святыня», «кощунство», и все это дало основание инженеру Уварову для вывода: «Вы верите в бога, хотя и скрываете это».

Существование вне религии нравственности, обнимающей и чудо, и восхищение, и сострадание, и сопереживание, кажется властелину быстродействующей вычислительной машины невозможным.

Не исключено, что я отнесся бы к «системе доказательств» моей религиозности как к занятному курьезу, если бы письмо Уварова не совпало с письмами, которые я получал после опубликования судебного очерка «Урок», где эти же самые «термины» мелькали то и дело.

Строки из писем.

«Мы справедливо критикуем абстрактный гуманизм, но порой забываем, что в основе коммунистического гуманизма лежит немеркнущая человечность, уважение к достоинству личности.»

(Т. Воронова, Москва).

«Что нужно делать, чтобы чувства сострадания, справедливости, добра вошли в человека с детства, чтобы он с самых ранних лет вобрал навсегда в сердце общечеловеческие заповеди: „Не убий“, „Не укради“?»

(Л. Григорьева, Омск).

«…Чувства сопереживания, сострадания, гуманности должны воспитывать атмосфера семьи, нравственный микроклимат, который царит в ней. Должны воспитывать не нравоучительные речи, а поступки, поведение, отношение к людям, событиям, то есть то незримое, что делает семью семьей, дом домом. В семье должна царить атмосфера благоговения перед всем святым, что есть в жизни: перед Родиной, перед памятью о погибших на войне и вообще перед памятью о тех, кто жил красиво до нас.»

(Э. Любович, Ворошиловград).

«Нам в школе (и мальчикам, и девочкам одинаково) говорили: „Вы должны быть решительными, мужественными, сильными“, но никто девчонкам не говорил: „Ты должна быть доброй, терпеливой, ласковой, жалеть слабого и помогать ближнему“. Помню, в десятом классе на вопрос, кем бы ты хотела стать, никто из девочек не ответил: „Хорошей мамой“. И лишь сейчас, родив ребенка, я поняла, как это непросто — быть хорошей мамой.»

(М. Здзярская, геолог).

«Доброта, сострадание, нравственная цельность — не только чисто этические, но и социальные, даже, если хотите, государственные ценности. Чем больше добрых, высоконравственных людей в государстве, тем оно могущественнее во всех отношениях.»

(Д. Ветров, Киев).

Не располагая вычислительной техникой, я доморощенным методом подсчитал, что в тысяче писем, полученных редакцией после опубликования «Урока», наиболее употребляемый термин — «доброта». Он встречается более трех тысяч раз. О доброте пишут доктора наук и домашние хозяйки, школьники и ветераны труда, геологи и колхозники, токари и летчики-испытатели, о доброте пишут люди всех возрастов, всех поколений, всех слоев нашего общества. Они пишут о доброте как неотъемлемом свойстве человека, строящего коммунизм.

И, утверждая доброту, то есть гуманное отношение к человеку, понимание ценности человеческой жизни и человеческой личности как норму коммунистической нравственности, они рассуждают и о том, что этой нравственности глубоко враждебно, — о жестокости.

Читатели пишут о случаях жестокости, удивляясь, негодуя, отвергая…

«…Вечером мы с мужем пошли в парк, расположенный в одном из красивых уголков нашего города, и увидели на пустынной аллее нечто страшное: несколько шестнадцатилетних подростков избивали лежащего на земле человека, они его топтали, они его, лежащего уже неподвижно, растаптывали! Не помня себя, я кинулась к ним, закричала: „Лучше бейте меня!“ Они растерялись от этой неожиданности, оставили жертву в покое, окружили меня и подошедшего мужа, молча смотрели, возможно, подсчитали в уме, что обоим нам уже за сто пятьдесят, и хмуро удалились. Один из них, уходя, назвал нас… баптистами! Не время и не место было растолковывать ему, что мы с мужем убежденные атеисты с юных лет. Оба участвовали в революции, воевали…»

Тридцатилетний рабочий Челябинского тракторного завода вышел в новогоднюю ночь из дому в облачении деда-мороза. Ему повстречались трое мальчиков и три девочки, пьяные, в возрасте четырнадцати-шестнадцати лет. «Поздно, дети, идите спать», — обратился к ним дед-мороз. Им это не понравилось, они навалились, подарков не обнаружили — и деда-мороза не стало. Когда их арестовали, они не говорили «дед-мороз». Они говорили «мужчина». И то, что для них деда-мороза не существовало, не менее, пожалуй, страшно, чем то, что они убили человека. А если быть совершенно точным, то они и убили именно потому, что не было для них деда-мороза — не было чуда…

«…Атеисту, — полемизирует далее с моими сочинениями В. Уваров, — иконы не даруют даже эстетического наслаждения. Ценность иконы, любая, даже чисто эстетическая, воспринимается лишь верующим в бога. Любое отношение к любой иконе некощунственно, тем более и слово это также поповское… „Человек не может жить без святынь“, — пишете вы в одной из ваших статей. Давайте добавим — верующий человек. Вызывает возражение и ваша формула „неблагоговейное отношение к святыням“. Поймите, это крик души человека, глубоко верующего в бога, в богов! Для меня, воинствующего атеиста, все это неприемлемо».

Мне захотелось написать инженеру Уварову, что он, по существу, усиливает, утверждает религию, даруя ей монополию на то, без чего человеческая жизнь бедна. Он забывает о великой творческой цели подлинного атеизма рождении безрелигиозной нравственности, нравственности коммунистической, наследующей все лучшее, что содержит-си в этическом опыте человечества.

Мне кажется, что нет ничего более враждебного атеизму, чем фанатизм, не обладающий созидательной силой, — тем более фанатизм машинопоклонника: ведь для инженера Уварова и разум не больше чем хорошая, быстродействующая машина (впрочем, он и является ею, метафизически оторванный от чувства, от нравственного суждения, от моральной оценки). Сегодня мало отвергать бога. Важно — во имя чего?!

Хотелось обо всем этом написать автору сердитого письма. Но еще одно чрезвычайное происшествие помешало: я почувствовал, что если и напишу ему, то письмо злое, безжалостное, и вовсе не написал. А ЧП действительно неслыханное: в одном городе на могильной плите героев войны изнасиловали девушку… Понимаю всю исключительность данного факта, но и один-единственный, он заслуживает, по-моему, осмысления.

Когда мы говорим о безнравственности, то имеем обычно в виду отсутствие этических установок, этической ориентации, безразличие к идеалам, подразумеваем, что у человека нет чувства моральной ответственности, души, что он неблагоговейно относится к тому, что нам дорого…

В данном случае мы имеем дело с иным явлением — с безнравственностью воинствующей. При рассмотрении этой безнравственности стоит сосредоточиться не на том, что отсутствует, а на том, что наличествует, ибо в основе ее лежит совершенно определенная установка — на кощунство, она ориентирована на «антисвятое». Она не безразлична, она ненавидит. И она не довольствуется неблагоговейным отношением к тому, что нам дорого, ей надо дорогое унизить, растоптать. У тех, кто совершает это, вакуум заполнен: отсутствие перешло в наличие. И именно поэтому отсутствие у человека духовно-нравственного начала социально опасно.