2

2

Муромский судья, получив иск, вызвал Маркина и Самойлова. Вместо Маркина, без пяти минут совершеннолетнего, явились его родители. Судья познакомил ответчиков с делом — те долго, искренне не могли понять, чего от них хотят. Судья терпеливо объяснил суть закона, обязывающего виновную сторону возместить в полном объеме ущерб нанесенный личности или имуществу потерпевшего. Его выслушали тоже терпеливо и ответили: «Побили-то давно, а обеспечивать сегодня!» И тут только до собеседников муромского судьи дошла сумма — более трехсот рублей. «Это что же, — возмутились они, — штраф был пятьдесят рублей, а на лечение триста?!» — «А если бы штраф был триста, а на лечение пятьдесят, — заметил судья, — поняли бы?» — «Это куда ни шло: вина больше расхода…» — «А сейчас вы не чувствуете себя виноватыми?» — «Были бы виноваты…» — замялись они. «…посадили бы в тюрьму, — закончил за них судья, — а раз не посадили — не виноваты! Иск будем разбирать по закону, рассмотрим билеты, рецепты…» — «Да уж рассмотрим, — пообещали ответчики. — Триста рублей!» Вернулись в Меленки и наняли адвоката, чтобы защищал их законные интересы.

И начался мучительный, как лечение, долгий разбор иска. Поначалу Щербакову казалось самым тягостным то, что разбор откладывается и откладывается, он ехал с матерью в Муром, а ответчики не являлись, и возвращались Щербаковы в Меленки ни с чем. Болела голова, было стыдно.

Наконец суд… Самойлов явился лично, а вместо Маркина — опять родители (видно, берегли сына!). А с родителями родственники, кумовья, добрые соседи. Они и составили «публику», а «публика», ее настроение, определила атмосферу зала, в котором и рассматривался иск о возмещении…

Это настроение («Дармоед, курортник, кусок от работяг отрывает») выразил до начала заседания большой сердитый дядя, одетый уже по-зимнему, хотя стояла осень (третья осень после той, когда пьяная компания нагнала Володю Щербакова с девушкой на дороге к поселку).

Сами виновные работягами пока не были, но родители их действительно работали: отец Маркина — на руководящей должности в районном автодорожном управлении, мать — в булочной, родители Самойлова — в совхозе.

Первое, что взорвало ответчиков, — рубль в день за дополнительное питание в больнице (не за все лежание, конечно, а за те немногие недели, когда стало чуть лучше и аппетит появился).

— Надо доказать, что он нуждался в дополнительном питании! — шумел молодой могучий Самойлов. — Пусть добудет подписи, удостоверяющие, что он нуждался. Пусть докажет!

— Ты заслужи его, заслужи делом перед обществом, — строго, обстоятельно советовал дядя в зимнем.

— Дополнительное питание! — с тихой яростью шумел зал.

— А что, избаловался на курортах, — заключал дядя, которого судья посулил удалить.

— Нужны солидные подтверждения, — заявил адвокат, защищавший интересы Маркина и Самойлова. — В больницах кормят хорошо, тянет, конечно, выздоравливающего к деликатесам, но документы-то не оформлены… — Он склонен был тут уступить: и сумма небольшая, и тема щекотливая. Он склонен был тут уступить, чтобы дать генеральный, победоносный бой при рассмотрении рецептов и билетов, железнодорожных и автобусных.

Щербаков стоял, как тогда, на шоссе, стараясь разумом воздействовать, уяснить, доказать, и понимал уже, что снова, как и в ту ночь на шоссе, получит еще и по левой щеке…

Наименования лекарств были написаны на рецептах, как и полагается, по-латыни, адвокат потребовал, чтобы их перевели на русский, переводчика с латинского языка в Муромском суде, естественно, не оказалось, и судья ходатайство отклонил. Тогда адвокат объявил большинство рецептов недействительными на том основании, что на них поставлен лишь штамп лечебного учреждения, а не печать. Щербаков терпеливо объяснил, что рецепты с печатями остаются в аптеке, потому что выписываются для получения лекарств, содержащих успокоительно-наркотические вещества. В иске есть документ, подтверждающий, что аптеки и эти лекарства отпускали, их тоже надо будет оплатить, несмотря на то что рецепты отобраны… Судья зачитал справку, выданную аптекой. В этом документе стояли лекарства дорогие, и когда судья дошел до одного, стоимостью три рубля девяносто копеек дядя в зимнем опять не выдержал. «Это что же, — помертвел он большим лицом, — дороже водки? За что?!» Его удалили из зала, и суд разбирал дальше рецепты, железнодорожные и автобусные билеты, и почему Щербаков ездил на консультации не один, а с матерью, и почему он был в санатории два раза, а есть люди, ни разу и не отведавшие санаторного лечения, и почему, и зачем, и почему… Наконец ответчики заявили, что Щербаков вообще никуда не ездил, а мать его на вокзалах и автобусных станциях собирала билеты.

Суд удовлетворил иск Щербакова и вынес решение: взыскать с Маркина и Самойлова солидарно триста рублей в его пользу. Но пользы от этого Щербакову не было никакой, а были лишь новое унижение и новая мука. Маркины и Самойловы начали жаловаться во все инстанции, что Муромский суд не «исследовал реальность и достоверность документов»; настроены они были воинственно и зло, называли Щербакова симулянтом и любителем курортной жизни, а сумму в триста рублей просто фантастической, ни с чем несообразной.

Наверное, — я пытаюсь понять две эти семьи, Маркина и Самойлова, в их борьбе с Щербаковым, — наверное, дело в том, что они собственную вину измеряют штрафом в пятьдесят рублей. Не изломанной человеческой судьбой, не тем, что мы в этой судьбе потеряли, а строго и четко размером назначенного им наказания. То великодушие и милосердие, с которыми отнесся к ним суд, мягко наказав, не поняты ими. Совершенно не поняты, может быть, по-тому, что осуществлено это было юридически некомпетентно, осудили, в сущности, не по той статье, которую они заслуживали. Но лично я думаю, что судья, обладающий более четким юридическим мышлением, чем Казаков, тоже мог, разумеется, по статье более строгой, — избрать мягкое наказание, самое мягкое, не отрывающее несовершеннолетних ни от семьи, ни от родного города, ни от нормальной жизни. И лично я одобрил бы подобную гуманную меру в отношении их, — одобрил бы даже сейчас, когда мне известно все дальнейшее их поведение. Потому что перевоспитывать их и в самом деле надо не в колониях общего, а тем более усиленного режима (куда первоначально клонило обвинение), а в нормальной жизни. Они не повторили ни разу и, уверен, не повторят того, что было тогда, на дороге в поселок. Но они остались нравственно не разбужены.

Любитель жестких мер, вероятно, мне возразит: тюрьма бы их разбудила. Нет, разбудить их надо именно в нормальной жизни, потому что они социально не опасны. Но разбудить достаточно реально. То, что жестокие меры наказания уступают место менее жестоким, даже мягким, отрадно. Но жестокие — реальны, а нежестокие часто оказываются нереальными. Нереальными не потому, что, как в нашей истории, это только штраф в пятьдесят рублей, а не, например, два года условно, а потому, что человеку, нарушившему закон, не раскрыли ни на суде, ни после суда всю меру вины перед обществом и всю меру великодушия общества к нему.

Уменьшая наказание, общество отнюдь не уменьшает вину.

Ни на первом суде, в Меленках, ни даже на втором, при разборе иска в Муроме, ни в тех вышестоящих инстанциях, куда писали ответчики, не желая уплачивать триста рублей, им не раскрыли их вины полностью. Даже в финансовом, в чисто финансовом отношении, что тоже убеждает, не показали, как эта вина велика…

Напротив, их жалобу удовлетворили. Областной суд отменил решение Муромского городского, и вышло, что они действительно недаром боролись.

Дело вернули на новое рассмотрение, с тем чтобы опять тщательно исследовать и состояние Щербакова, и все документы…

Теперь ободренные и даже ликующие ответчики говорили о Щербакове уверенно и открыто: Симулянт. Курортник. Дармоед.

А Щербакову… Щербакову надо было отстаивать уже не триста рублей, а собственную честь.

Его направили на новое обследование, достаточно долгое и достаточно мучительное, в один из московских научно-исследовательских медицинских институтов. Отправили тогда, когда он, чувствуя себя несколько лучше, возобновил учение, опять стал студентом.