9. Поддержание субъективности. Реальность внутренней жизни и реальность Государства. Смысл субъективности
9. Поддержание субъективности. Реальность внутренней жизни и реальность Государства. Смысл субъективности
Метафизика, или отношение к Другому, осуществляется как услужение и гостеприимство. В той мере, в какой лицо Другого ставит нас в связь с третьим лицом, метафизическое отношение Я к Другому протекает в форме Мы, стремясь к установлению Государства, институтов, законов, являющихся источником универсальности. Однако предоставленная сама себе, политика несет в себе тиранию. Она искажает вызвавших ее к жизни «я» и Другого, поскольку судит их в соответствии с универсальными правилами и в силу этого как бы заочно. Принимая Другого, я принимаю Всевышнего, которому подчиняется моя свобода, но такого рода подчинение не является поглощением: это подчинение обнаруживает себя в любом личностном акте моей моральной деятельности (без которой не может возникнуть истина суждения), в моем внимании к Другому как к единству и лицу (которое политика делает невидимым), и оно может осуществляться только в единичности «я». Субъективность, таким образом, реабилитируется в деле истины, а не в качестве эгоизма, отвергающего систему, которая его оскорбляет. Универсализм гегелевской реальности, возможно, прав, выступая против этого эгоистического протеста субъективности — протеста в первом лице. Но как можно столь же надменно противопоставлять универсальные — то есть видимые — принципы лицу другого, не отступая перед жестокостью этой безличной справедливости. И как после этого не вводить субъективность «я» в качестве единственно возможного источника доброты?
Метафизика, следовательно, подводит нас к мысли об осуществлении «я» как единичности, по отношению к которой должна моделироваться и определяться деятельность государства.
Незаменимая единичность «я», отстаивающего себя перед лицом Государства, реализует себя в плодовитости. Настаивая на несводимости личностного к универсальности Государства, мы ссылаемся не на сугубо субъективные события, теряющиеся в пучине интериорности, к которой с насмешкой относится разумная реальность, а на измерение трансценденции и ее перспективу, которая столь же реальна, как и политика с ее характерными чертами и перспективами, но более истинна, чем она, поскольку в ней не исчезает апология самости. Интериорность, открытая благодаря отделению, не является неизреченностью потайного, подпольного — она есть бесконечное время плодовитости. Последняя позволяет считать настоящее преддверием будущего. Она выводит на просторы бытия подполье, где, казалось бы, укрылась жизнь, называемая внутренней и только субъективной.
Субъективность, предстающая перед судом истины, не сводится к одному лишь тайному, бессильному, непредвидимому и не видимому извне протесту против тотальности и объективной тотализации. И тем не менее ее проникновение в бытие не осуществляется в виде интеграции в тотальность, разорванную отделением. Плодовитость и открываемые ею перспективы подтверждают онтологический характер отделения. Но плодовитость в субъективной истории не соединяет вместе фрагменты разрушенной тотальности. Она открывает бесконечное и прерывное время. Она освобождает человека от собственной фактичности, выводя его за пределы возможного, которое фактичность полагает, но не превосходит; плодовитость освобождает субъекта от последних следов фатальности, позволяя ему становиться иным. В эросе сохраняются основополагающие требования субъективности, — но в этой инаковости самость благодатна, на нее не давит груз эгоизма.