1.4. Линейная эстетика как эстетика возрастов

Эстетика линейного времени включает в себя как эстетику возрастов человека, так и эстетику возрастов всего, что растет, созревает и увядает, и — еще шире — эстетику «возрастов» вещей неорганического мира^[104]. Описание и анализ расположений линейного (исторического) времени мы проведем на материале трех возрастов человека.

Рассмотрение возрастов на этом материале позволит раскрыть тему линейного времени с наибольшей для этой области временных расположений ясностью. «Другой человек» это, пожалуй, основной и первичный материал для нашего восприятия времени в его линейных модусах. На «человеческом материале» мы отчетливей, рельефней, чем на телах иных органических и неорганических предметов, воспринимаем возрастную расположенность «другого», так что именно восприятие возрастов человеческой жизни можно рассматривать как эстетический образец для восприятия всего сущего в аспекте эстетики линейного (исторического) времени.

Возраст — это характеристика прежде всего человека, и уже потом — животного, растения или камня. К неодушевленным вещам слово «возраст» мы относим реже, чем к одушевленным предметам. Причем в применении слова «возраст» к неодушевленным вещам терминологически выпадает «средний возраст». Для нас, для нашего восприятия не существует «зрелых» («взрослых») вещей человеческого обихода или неодушевленной природы, для него в этих предметных областях есть вещи «новые» и «старые» (новый или старый стол, дом, овраг, тропинка). Важно отметить, что слова «старое» и «новое» употребляются здесь не в том смысле, что нечто только что появилось перед нами, но как характеристика состояния самого предмета, взятого в аспекте его индивидуально-временной расположенности.

Сказать, что в восприятии неодушевленных вещей выпадает фаза «зрелости», — было бы не верно. Когда какая-то неодушевленная вещь воспринимается нами в модусе аналогичном «зрелости», мы просто называем ее «по имени» («стол», «ложка», «чаша»...), в то время как говоря о восприятии вещей неорганического мира в модусах соответствующих «молодости» и «старости», мы добавляем эпитеты «новый» и «старый» («древний»). Так, только что изготовленный письменный стол, стол за которым мы еще только-только начали работать, — это «новый стол», стол, за котором мы работаем много лет и который хранит на своем теле «память» об этих годах — это «старый стол», а вот стол, который уже «не нов», но еще и «не стар» — это просто «стол» — и ничего больше. Отсутствие в языке слова, которое специально обозначало бы эту «среднюю» возрастную фазу применительно к вещам неорганического мира, свидетельствует о том, что в восприятии этих вещей данная фаза как особая эстетически-временная фаза «стерта». Это и понятно, поскольку с наибольшей отчетливостью временной, поэтапный характер существования как постепенного осуществления сущим его «чтойности» проявляется именно в мире растений и животных, а не в «сообществе» минералов или предметов, изготовленных человеком.

Вводя в эстетику понятие «возраст», мы тем самым терминологически маркируем те эстетические расположения, которые входят в «исторический» аспект эстетики времени. Речь тут идет о «судьбах» вещей, о необратимых переменах в существовании вот-этого-вот сущего, которое воспринято в плане его индивидуальной истории, в аспекте переживания неповторимых и эстетически своеобразных эпох его индивидуального бытия, нанесенных временем на поверхность его тела. Речь идет не об истории «историка», не об истории «биолога» или «геолога»^[105], а об историческом как об особом эстетическом восприятии времени, в котором оно (время) дано в линейном, а не циклическом образе.

Человек, воспринятый в его возрастной определенности, дан нам как «молодой»^[106] человек (с внутренним разделением на такие «под-возраста» как (ребенок», «подросток», «юноша»), как человек «зрелый» (человек «в полном расцвете сил», «взрослый» человек) и как «старик» (с подразделением на «пожилого» и собственно «старого» человека). Что касается данности мертвого «другого», то его восприятие выходит за пределы собственно эстетики возрастов^[107].

И тут нам хотелось бы отметить следующее обстоятельство: данный раздел посвящен вычленению и анализу эстетики линейного времени в целом, а не детальной проработке тех его особых эстетических возрастов (расположений), на интерпретацию которых нацелена «феноменология эстетических расположений». Прежде чем говорить отдельно о «старом», «молодом», «зрелом» как эстетических расположениях надо уделить внимание тому общему им всем способу восприятия времени, который объединяет их в одну группу (и отличает эти расположения как от особых модусов циклического времени, так и от безусловных временных расположений, рассмотренных нами выше).

Сам по себе анализ восприятия линейного времени не может быть определен как его эстетический анализ. Эстетическим он становится тогда, когда акт восприятия того или иного его модуса становится чем-то особенным, когда он событийно выделен для нашего чувства. (Мы не можем говорить о «молодости» или «старости» как об эстетических расположениях, не выяснив специфики чувственного опыта линейного времени как такового, а на уровне описания и анализа специфики линейного времени и его «возрастов» мы еще не отличаем возрастов, воспринятых чувственно, от возрастов, воспринятых как эстетические события-расположения. Этот раздел (как и раздел, посвященный анализу циклического времени) — это пропедевтическое введение в эстетику линейного времени. Задача его состоит в том, чтобы подготовить почву для описания и анализа «старости», «молодости», «зрелости» как особых эстетических расположений. Специального анализа эстетики возрастов читатель здесь не найдет, но в будущем, мы надеемся, такое исследование будет осуществлено.)

Следует помнить, что восприятие линейного или циклического времени может происходить вне собственно эстетики (в нашем ее определении) и будет при этом относиться к области чувственности вообще, к чувственному опыту как таковому. Опыт чувственного восприятия людей и вещей во временном аспекте их существования — опыт повседневный, будничный; это опыт, в котором нет ничего особенного, Другого, который не переживается как событие. С повседневными временными расположениями дело обстоит точно так же, как с чувственным восприятием пространственных форм вещей в их свершённости в качестве «что». Здесь также проходит граница между восприятием, скажем, дерева как чего-то обычного, не вызывающего удивления и восприятием его как красивого (какое красивое дерево!) или прекрасного (какое чудесное, необыкновенное дерево!). Было бы ошибкой смешивать чувственное восприятие и понимание-в-самом-восприятии с чувственным эстетическим опытом, в котором обнажается метафизическая основа нашей чувственности, нашей способности понимать чувством, понимать непосредственно. Во всяком случае, мы предпочитаем здесь разводить чувственное восприятие вообще и эстетическое восприятие, которое позволяет четко и недвусмысленно очертить предметную область эстетики как онтологии чувственных данностей Другого. Ведь восприятие «возрастов» и их определение «на глаз» — вещь самая что ни на есть обыденная, и само по себе восприятие времени в «образах» «молодого», «зрелого» и «старого» не имеет отношения к эстетическому опыту. Мы видим старика и тем самым отличаем «старость» от «молодости», мы воспринимаем возраст человека непосредственно (читаем, узнаем ее в его образе), мы опознаем ее мгновенно и (если только перед нами не человек на переломе возрастов) отличаем от иных возрастов (отличаем от «зрелости» и «молодости»).

Анализ априорных оснований возможности такого «различения времени» уже на чувственном уровне — сам по себе представляет интерес для философского исследования. Вопрос «как возможно чувственное восприятия времени и чувственное знание-опознание времен-возрастов?» вполне заслуживает внимания философа. Однако, задавая такого рода вопросы, мы еще не выходим в область собственно эстетического, которая маркируется чувством данности особенного, Другого. Если эстетическое чувство — это чувство выделенное из потока обыденных восприятий и чувствований, то мы должны строго отделять эстетическое расположение старости от обыденного восприятия старости, в котором мы опознаем старость на чувственном уровне, но в котором нам не открывается Другое (в данном случае, Другое в форме Времени). Если «возраста» могут быть эстетическими расположениями, то только тогда и постольку, когда и поскольку в их восприятии открывается Другое как Время, пусть даже Другое не безусловно, а условно.

Приступая к анализу линейного времени и его возрастов, важно иметь в виду, что в живом эстетическом опыте каждого из времен линейной эстетики латентно присутствуют все эти времена, хотя в каждом расположении выделен, эстетически актуализирован только один из возрастов ^[108].

Другое (так, как оно дано в эстетике возрастов) — есть «другое время». Другое-как-Время открывается в этом опыте на уровне условной эстетики, это время в перспективе «другого времени» (молодое — зрелое, старое — древнее), а не Времени (Другого) как такового; до испытания времени как абсолютно Другого мы здесь не доходим. Восприятие Другого как Времени возможно в таких расположениях, как «ветхое», «мимолетное» и «юное»^[109]. Возраста линейного времени всегда условны. Их условность — это обусловленность, определенная тем предметом, возраст которого мы воспринимаем. Время, завязанное на предмет (на некое «что»), на его существование, — это всегда определенное,условное время, оно суть другое относительно собственных прошлых и будущих возрастов этого предмета и другое относительно возрастов иных вещей. Кроме того, молодой всегда может быть моложе, а старый — старее, так что внутри каждой из фаз линейного времени перед созерцателем открывается потенциальная бесконечность времени как всегда «другого», но другого относительно (этот человек стар, а этот — еще старее). Другое, Время как таковое человеку здесь не дано, здесь оно дано как «относительно другое» во временном отношении.

В отличие от циклического (обратимого) времени, линейное время необратимо, оно накапливается в сущем; время, накопленное в «виде» определенного возраста, как раз и есть предмет эстетического созерцания в расположениях линейного времени.

В эстетике линейного времени, как и в безусловной эстетике времени, мы имеем дело не с формой вещи, не с ее осуществленностью как «что», а с актом ее существования, с самим ее существованием. Но в отличие от таких расположений, как ветхое, юное и мимолетное, мы имеем дело не с чистым чувством существования (существования непроизвольно абстрагированного в самом акте восприятия от «что» воспринимаемого, от его формы как телесного выражения «чтойности»), но с восприятием существования в его привязке к «что», к тому осуществлено ли оно. Восприятие сущего во временном аспекте всегда есть восприятие его как существующего, оно отвечает на вопрос, как давно оно существует и как долго ему еще существовать («было» ли оно, «есть» или «будет»).

Ветхое и мимолетное непосредственно ставят нас перед «вот-вот не будет существовать», «почти-уже-не-существует», «скорее не существует, чем существует». В таком восприятии форма вещи, осуществление сущего с точки зрения полноты реализации его «что» отходит на второй план, уступая «место» чувству существования или, иначе, чувству Времени, открывающегося человеку через временность, конечность бытования сущего. Юное дает нам опыт «еще-почти-не-существующего», того, что «еще не осуществлено» в существовании, того, что на грани не существования и существования, бытия и небытия. В опыте юного «нечто» будет существовать, хоть и не известно в какой форме. На первый план здесь выходит то, что оно будет существовать, а не то, что оно «будет существовать так-то и так-то». В опыте ветхого, юного, мимолетного открывается не какое-то время, а время как таковое, время как Другое, как Начало существования.

В возрастах линейного времени сущее еще не поставлено на грань существования/несуществования, а потому здесь оно оказывается привязано к собственному «что» и к мере его осуществленности в «материи» восприятия. Отсюда следует, что восприятие времени тут оказывается восприятием существования, связанного, согласованного с мерой осуществленности сущего как «такого-то».

Сущее «молодо», и это значит, что перед нами (мы это видим, мы это чувствуем) нечто «еще-не-до-конца-осуществленное», проходящее начальную фазу своего существования. Здесь перед нами с очевидностью присутствует то, что «еще незрело», что незрелостью своей указывает на отсутствующую полноту своей формы, что отсылает нас к своему будущему «расцвету». Нас захватывает переживание определенных возможностей «становящегося» существа. Молодое — это временное переживание формы вещи как «не-до-конца-развернутой» формы, это эстетический опыт будущего.

Нечто находится «в зрелом возрасте», и это значит, что перед нами что-то «уже-осуществившееся». Полнота осуществления возможностей в зримой форме, дающей наилучшее представление о данной вещи (наилучшим образом обнаруживающее свое «что»). Здесь мы имеем дело с эстетическим опытом настоящего.

Нечто предстает перед нами как «старое», и это значит, что оно воспринято как «утратившее-со-временем-полноту-осуществленности», как то, чья форма утратила какие-то элементы из тех, что были присущи ей в пору ее зрелости. Как «старое» мы воспринимаем то, что существует «после своего осуществления». Здесь перед нами предмет, чья форма дает эстетический опыт прошлого-в-его-настоящем-виде. Все уже было, но «бывшее» (именно как бывшее) дано в актуальном переживании эстетической формы, дано как «старость».

Во всех трех случаях отправной точкой модификаций эстетического опыта времени оказывается чувственно данная «форма» вещи. Форма вещи привлекает внимание реципиента именно теми своими чертами, которые свидетельствуют о мере ее осуществленности. А поскольку отправная точка условна, относительна (молодое молодо по отношению к зрелому, зрелое — по отношению к молодому и старому и т. д.), то и опыт времени здесь тоже условен, относителен. Именно в условной эстетике линейного времени мы получаем эстетический опыт «будущего», «настоящего» и «прошлого», в то время как в опыте юного, ветхого и мимолетного мы получаем опыт Времени как абсолютно Другого. Эстетика «молодого», «старого», «зрелого» дает нам эстетику «внутримирного времени», времени вещей как осуществляющихся «во времени».

Хорошо, пусть линейные возраста не дают нам опыта чистого времени, но равноценны ли (преэстетически) «молодость», «зрелость» и «старость» в том, что касается их способности создавать условия для соответствующих эстетических расположений? Если попытаться отобрать привилегированные по преэстетическому потенциалу «возраста»^[110] эстетики линейного времени, то «отборными» возрастами будут, пожалуй, молодость и старость как наиболее «динамичные», нестабильные «фазы» в человеческом существовании, фокусирующие — своей чувственно воспринимаемой уклончивостью от чистоты и определенности зрелой формы — наше внимание на «временной стороне дела». Восприятие, например, взрослого, зрелого человека преэстетически способствует его переживанию во вневременном аспекте его «чтойности». Взрослый человек — это настоящий человек (это «настоящее время» человека вообще и конкретного, вот-этого человека как индивидуального образа «человека вообще»). «Взрослость» («зрелость») тяготеет к тому, чтобы быть воспринятой не как один из человеческих возрастов, а как образ «всего человека» в совершенстве внешнего выражения его «что». Таким образом, форма зрелого человека во многих случаях располагает не к восприятию его «взрослости» (как его особого возраста), а к его восприятию в горизонте прекрасного/безобразного, красивого/некрасивого. Можно сказать, что зрелость для эстетики возрастов маргинальна, периферийна, неспецифична, хотя исключить ее из линейной эстетики времени не представляется возможным (подробнее о восприятии зрелости как особого возраста см. ниже).

В отличие от взрослости, молодость и старость как переходные возрасты подвижны по своей форме, а сквозящая в ней неполнота может располагать — преэстетически — к переживанию «другого» во временном горизонте. Мы говорим «может», потому что и молодой, и старый человек (также, как и зрелый), помимо их возможного восприятия во временном аспекте, могут быть восприняты и в рамках таких расположений, как красивое, прекрасное, безобразное, ужасное и т. д., так что Другое будет эстетически дано человеку не в его временной, а в его пространственной расположенности. Хотя молодое существо может быть воспринято в аспекте его гармоничности, полноты или грациозности, то есть как красивое или прекрасное, эта возможность не мешает его восприятию в перспективе взрослость-старость. Да, старость может быть воспринята как «возвышенная» («благородная»), как красивая или даже «прекрасная»^[111], но это не отменяет возможности ее эстетического переживания как собственно старости, как того, что «сменяет» зрелость, как формы, свидетельствующей о прошлом больше, чем о настоящем.

Хотя зрелое существо может быть воспринято и чаще всего воспринимается (если говорить о его эстетическом восприятии) не как «зрелое», а как «красивое» (или «некрасивое»)^[112], это не отменяет возможности его переживания в качестве «зрелого». «Взрослость-зрелость» имеет наибольшие шансы оказаться в центре внимания в том случае и в тех ситуациях, когда то, что «зрело» соотнесено с прошлым (молодость) и (или) будущим (старость), когда оно рас-творено, рас-крыто молодостью или старостью как «иными» возрастами. Непосредственная, «детская улыбка», порывистая походка, «заразительный» смех по пустякам — и вот зрелый муж уже раскрыт в свое собственное «было». Несколько седых волос в шевелюре, усталость во взгляде — и вот уже он открыт в свое будущее, в свою старость, открыт для нашего восприятия: акметическая полнота формы «развернулась» по направлению к своему прошлому или будущему и тем самым «зрелость» оказалась в центре нашего внимания, открылась нам как особый «возраст» человека, а не как форма, которую мы (эстетически) рассматриваем как прекрасную или безобразную.

Человек воспринимается как «зрелый» (а не как, например, красивый) тогда, когда наше восприятие сфокусировано на тех чертах-отметинах, которые выражают временной аспект существования в его внешности. И все же «зрелость» преэстетически гораздо менее действенна, чем «старость» или «молодость». Поэтому восприятие «зрелости» как особенного в чувственно-временном плане возраста нуждается в дополнительной преэстетической «обстановке». Таким стимулирующим опыт зрелости может быть соприсутствие зрелого человека в одном пространстве с «молодым» или «старым». Если вы видите одновременно дряхлую старуху, а рядом — ее цветущую дочь, то такая разновозрастная рядоположенность преэстетически стимулирует не столько расположение в перспективе эстетики «форм» (прекрасное/безобразное), сколько расположение в одном из модусов эстетики линейного времени (молодое/зрелое/старое/): «Боже, как, в сущности скоро и ты, красавица, станешь такой же, как эта старуха»! Тут «зрелость» удерживается на авансцене внимания через пространственную развертку временных фаз существования чего-то или кого-то (в данном случае — человека). В таких ситуациях происходит своего рода преэстетическая подготовка к событию восприятия «зрелости» как одного из «эстетических возрастов».

Привычный, рассудочный взгляд на человека (суждение о нем с точки зрения здравого смысла) затрудняет эстетическое восприятие зрелости самой по себе (она ускользает от нас также, как «настоящее», которое «исчезает» как только мы пытаемся зафиксировать его, дать ему рациональное определение). Если воспринимать человека рассудочно, а не эстетически, если не созерцать сущее, а «прикидывать в уме» его возраст и анализировать его «приметы», то зрелого человека мы не найдем: перед нами все время будет или еще-не-зрелое или уже-не-зрелое существо. При таком рассудочном подходе человек (в нашем восприятии) или «тянется» к еще недостающей ему полноте сил и форм, или движется к их ослаблению, к старости; никакого «плато» зрелости как особого возраста не получается, «зрелость» распадается на то, что «еще-молодо-зелено» и на то, что «уже-отцвело». Со зрелостью, стоит только вынести ее из непосредственного созерцания в область рассудочного анализа, произойдет то, что происходит со временем в его развертке на отрезки прошлого, настоящего и будущего, когда настоящее, при попытке рационально его удержать, зафиксировать, из особой «фазы», из временного «периода» превращается в скользящую с бесконечной скоростью точку, которую уже невозможно (как точку) представить рационально. Однако живое эстетическое восприятие, в отличие от рассудочного подхода к анализу «возрастов», базируется на опыте «зрелости» как особого эстетического «расположения».