1.2. Эстетическая данность как чувственная данность Другого

Замысел онтологической эстетики базируется на отличном от общепринятого понимании "эстетического". Исходя из высокой вероятности привычного прочтения этого термина, мы считаем необходимым специально остановиться на разъяснении того, как понимается "эстетика" и "эстетическое" в этой книге.

Выше мы связали "эстетическое" с Другим и с "чувством". При этом мы говорили не просто о чувстве и чувственном, а о чувстве Другого, следовательно, не всякое чувство (чувствование) рассматривается нами как эстетическое, а только такое, которое отмечено данностью в нем Другого. Каждое чувство есть данность, но не в каждом чувстве дано (дает о себе знать) Другое. "Эстетическое чувство", "эстетическая данность" – это двойная данность: данность самого чувства и вместе с тем данность в нем чего–то Другого, чего–то отличного от чувства (и чувствуемого) и в то же самое время от него неотделимого.

Что же имеется в виду под чувственной данностью и каково отношение к онтологии чувственных данностей такой дисциплины как онтологическая (феноменологическая) эстетика? По сути, речь идет о выделении онтологии эстетических данностей (эстетики) из онтологии чувственно данного. Для того, чтобы очертить границы эстетических данностей, необходимо обозначить границы той гораздо более обширной области "чувственного", из которой мы обособляем "эстетическое".

Область чувственного для онтологии имеет первостепенную значимость. Ведь чувственное – это сфера первичной данности "другого". Данность "другого" (сущего, мира сущих) человеку мы можем фиксировать едва ли не с момента его рождения, то есть тогда, когда его сознание еще не сформировано. Есть серьезные  основания для того, чтобы говорить о данности "другого" еще на доязыковом, младенческом этапе жизни маленького человека. В. В. Бибихин в своем анализе феномена "детского лепета", "речи до языка" показывает, что ребенок своим лепетом (а еще раньше – плачем, смехом, постаныванием, криком, гуленьем...), то есть еще до того, как он овладеет "общеупотребительным" языком, уже громко заявляет о своем присутствии: "Человеческий ребенок и до того, как научится говорить, не молчит. Уже его лепет независимо от того, имеют ли смысл отдельные слоги, имеет другой, более общий и глубокий смысл обращения, причем не обязательно к взрослому, – как известно, ребенок лепечет и совершенно один в пустой комнате. Лепет, язык "общего чувства", отличается от зрелого языка культуры, разума и планирующей воли почти во всем, кроме одного, но самого главного: и тот, и другой язык – в первую очередь показание, свидетельство человека о мире, каким человек его ощущает или видит.  <...> Ребенок со своим первым криком и лепетом, так сказать "выносит сор из избы"; ни у кого не прося на то разрешения, он по–своему "высказывается о мире", сообщает невидимому третейскому судье о своем самочувствии с удивительной смелостью..." ^[8] По В. Бибихину получается, что лепет (как явление специфическое именно для "маленького человека") есть выражение, показание и свидетельство того, что ребенок не просто наличествует, но именно присутствует, следовательно, мир ему уже дан, мир как "другое" разомкнут для него в некотором "общем чувстве". "Почему так радует эта дерзновенная распорядительность ребенка, заранее уверенного в своем праве на равных судить о мире и сообщать о своих "суждениях"? Эта способность, только что придя в мир и еще совсем не понимая его структур, уже говорить и кричать о нем, – пусть совсем непонятно, но так, что остается лишь наполнить смыслом или осмыслить заранее уже готовое высказывание, – ощущается нами как залог того, что ребенок несет с собой мир, не только в смысле вселенной, но и в смысле потенциального принятия действительности, "мира" с  миром"^[9].

Человек с самого начала заявляет о себе как о сущем, которое открыто в мир, открыто "другому", как о том, кто изначально находится в своеобразном "общении" с "другим" и "другими". Детский лепет свидетельствует о том, что первоначально мир дан, открыт "общему чувству", которое есть исходная форма расположения человека как Присутствия^[10].

Познавательный акт, моральное действие и практическая деятельность всегда уже как–то опосредованы рассудком, в то время как переживание человеком собственного присутствия в мире открывается ему непосредственно, на уровне чувства, настроения. Изменение настроения – это первое, что мы отмечаем при встрече с "другим", будь то человек, лес или море.

Итак, "другое" (сущее) первоначально дано человеку (как в процессе его взросления, так и уже взрослому человеку) чувственно, то есть непосредственно. То, что есть для нас ближайшим образом, непосредственно, может быть определено как чувственно данное (как данное эйстетически^[11]). Оно и есть исходный материал для онтологического анализа.

Если первоначально мир как другое раскрыт Присутствию в некотором "общем чувстве" (которое не следует смешивать с эмоциональной реакцией на "внешние раздражители"), то онтологию, логос того, что есть в "есть" (а не в "что" переживаемого), можно определить как онтологию чувственной данности другого (онтологию "эйстетических данностей"). Но данность другого, что мы хотели  бы подчеркнуть особо, в качестве своего априори предполагает Другое. Другое есть не только онто–логическая необходимость, условие возможности всякой данности, но еще и некоторый особенный, специфический опыт, особое расположение человека в мире, находясь в рамках которого, он оказывается поставлен "лицом к лицу", "один на один" с тем, «из чего» он присутствует в мире.

Если человек исходно находит себя в мире, в "другом" как его свидетель, то само это обнаружение мира происходит по–разному: 1) человек находит мир как "другое", 2) человек находит, обнаруживает в себе и в мире что–то Другое, другое оказывает–ся (показывает–ся) Другим, особенным, необыкновенным.

Данность "другого" предполагает Другое, в горизонте которого "другость" другого только и может быть открыта и дана. Данность сущего (другого) всегда "явна", данность Другого (присутствующего способом данности, открытости сущего) обычно скрыта. Однако "иногда", в особенных ситуациях, Другое, как условие возможности любой данности, открывается нам и оказывается не только тем, что дает возможность воспринимать/понимать «другое», но само становится беспредметным предметом нашего чувства. Следовательно, Другое открывается человеку "в" и "через" некие особенные ситуации и состояния.

В этом контексте становится понятно, что задавать онтолого–эстетические вопросы – это значит задавать вопросы об отношении "другого" к "Другому", то есть спрашивать о специфических способах данности особенного, "Другого" Присутствию. В случае данности "Другого–в–другом" встреченное нами "другое" есть феномен. Феномен событиен. Он не есть просто налично данное (не «что–то» "другое" как представление). Феномен выходит за рамки повседневности, повседневных, будничных расположений. Феномен (как то, что дано непроизвольно, что само заявило о себе) отсылает нас не "к нам" как субъектам видения (противодействуя объективации феномена в суждении), не к сущему (вещи, миру) как тому, что через определенные качества вызывает в нас то или иное чувство, а к чему–то третьему, к Другому как к тому самому, что делает вещь и ее чувство особенными. Ситуации, в которых мы имеем дело с феноменальными чувственными данностями суть эстетические ситуации.

Эстетические данности – это феноменальные данности, оказывающие "упорное сопротивление" любым попыткам их объективации и рационализации через приписывание субъекту, объекту или специфическому отношению субъекта к объекту. Исходным для онтологической интерпретации эстетического расположения будет не субъект–объектное отношение, а само Другое как то, что конституирует эти данности как особенные, "удивительные", "странные", "запоминающиеся" и т. д.

Теперь мы можем попытаться дать (в первом приближении) определение «эстетическому»: эстетическое – это особенное чувство, чувство, выделенное данностью в нем Другого. Или, иначе, эстетическое можно определить как событие индивидуации чувствуемого и чувствующего  Другим. "Эстетическое" не есть для нас ни термин для прекрасных и возвышенных чувств и предметов (эстетика – наука о прекрасном и возвышенном), ни термин, обозначающий чувственную (низшую) ступень познания (эстетика – раздел теории познания^[12]). В нашем понимании "эстетическое" выходит далеко за рамки "науки о прекрасном", но при этом не может отождествляться с чувственным опытом как таковым ни в его гносеологической, ни в его онтологической трактовке. "Эстетическое" здесь – чувственная данность, в которой присутствует Другое. Иначе говоря, эстетическое – это не только особенное чувство, но и чувство особенного, Другого. Такое понимание эстетического не порывает с традицией (например, чувства прекрасного и возвышенного войдут в неклассическую эстетику как особенные чувства, как чувства, отмеченные печатью Другости), но, удерживая с ней прочную связь, позволяет радикально трансформировать эту философскую дисциплину, переосмыслить традиционные эстетические категории (прекрасное, возвышенное, безобразное) и существенно расширить проблематику философской эстетики.

Эстетическая данность Другого обнаруживает себя как непроизвольная  выделенность какого–то предмета и (или) чувства в потоке сменяющих друг друга образов и переживаний. Причем это «застревание» на каком–либо предмете (на образе, на сочетании образов) не поддается рациональному объяснению, демонстрируя тем самым свою событийную природу. Оказаться в эстетической ситуации – значит быть занятым чувством, которое не может быть сведено ни к его предметному содержанию, ни к качественным параметрам предмета как «причине» чувства. Если остановку нашего внимания на предмете и сопровождающие ее переживания удается свести к утилитарной, познавательной, этической или сакральной значимости предмета, то это свидетельствует об неэстетической природе переживаний. Эстетическое чувство есть чувство, которое имеет основания своей выделенности из потока переживаний в себе самом и не сводимо к данности предмета, сопровождающего это чувство. "В себе самом" – значит в Другом, благодаря его данности человеку, поскольку только что–то абсолютно иное (Другое) всему сущему "так–то и так–то" может сделать "что–то" самоценным, чем–то таким, чье присутствие значимо само по себе. А эстетический предмет и эстетическое чувство как раз таковы.

Другое как эстетическое – событийно, а событие есть длительность, не сводимая к тому, что было до нее и что будет после нее, это длительность, о которой нельзя судить на основании "до" или(и) "после", но лишь исходя из нее самой. Автономность эстетического события обеспечивается не тем, что оно "эстетическое", а тем, что делает его событием: данностью Другого. Именно событийная выделенность эстетического чувства позволяет отличить его до–словность от до–словности ощущения (или "просто чувства")^[13]. Вообще говоря, Другое присутствует в любом ощущении, в любом чувстве, в любом впечатлении, присутствует уже самой данностью, осознаваемостью ощущений и впечатлений, но в обыденных, неэстетических ситуациях присутствие Другого скрыто моментальностью узнавания в горьком – горького, в красном – красного. Обычные, эстетически нейтральные ощущения и чувства не останавливают на себе нашего внимания, и мы, испытывая их,  проскакиваем "мимо", "дальше"… Это как раз и означает, что мы не находим в них ничего особенного. Остановить поток переживаний, ощущений (эстетически их изолировать, вырвать из однообразия повседневности в длительность события) может лишь открытие в одном из них чего–то Другого (Иного), которое, как особенное предмета, только и способно освободить нас из привычного автоматизма скольжения по вещам. Особенное (Другое) соединяет "я" человека и "оно" предмета в совместность длящегося мгновения присутствия чего–то Иного. Другое в ощущении и "простом" чувстве мы можем обнаружить лишь постфактум, в плане философского размышления над предельными основаниями нашего опыта, в то время как эстетическое изначально конституируется (в нас) в качестве чего–то Особенного. Эстетическое чувство – это чувство данности (открытости) Другого.